Юрий Петрович Любимов из этих. Он вторгся на территорию советской театральной культуры, огражденной вышками с наблюдателями и надзирателями с агитпроповскими собаками, и стал строить свою жизнь, одолевая страх, который испытывал, как все живое, хитря во имя спасения свободы и демонстративно отвергая кормление с руки.

Разделив свою и нашу зрительскую жизнь на «до и после Таганки», мужественно путая художественное обаяние с гражданским деспотизмом, он творил из слова и образа нравственный укор обету общественного молчания в то время, когда простое неучастие в хоре мы полагали поступком.

Ах, что это было за счастье слушать и смотреть театральное воплощение своей бунтующей тишины! Осознавать себя ненадолго, и вполне безопасно, частью непокорного и непокоренного дрессировщиками прайда и, получив на вешалке пальто, добровольно идти в свою клетку, чтобы в необременительном душевном комфорте ждать, когда распахнут двери и скажут (кто?) – свободны…

До последнего дня Петрович был неукротим, полон творческих замыслов, которые намеревался воплотить, азартен в своем таланте и привлекателен своим пониманием правды и искусства.

«Любимовские» — это больше не артисты и зрители. Это те спектакли, которые не покидают и не покинут Юрия Петровича, навсегда создавшего знаки времени…

В последние годы из вожака он превратился в одинокого белого волка, растерявшего стаю. По-прежнему сильного, живого и не похожего на других, всегда готового для рискованной охоты на театральных тропах!

Теперь его нет. Пустоту, которая заняла его место не под силу заполнить никому. Он был партнером своего (нашего) времени, времени сопротивления и надежд. Любимов и Время словно венчанные прожили большую, полную борьбы, открытий, падений и взлетов (!) жизнь и умерли в один день.

Эту фотографию с японской театральной маской Юрий Петрович очень любил.

Юрий РОСТ

***

Этот монолог Юрия Любимова «Новая газета» записала в сентябре 2012 года — в канун 95-летия Юрия Петровича. Уже, конечно, не на Таганке (раскол театра и уход Любимова совершились и отгремели), а в театре Вахтангова — где когда-то юный актер Юрий Любимов блистал в шекспировских комедиях и лазил в дамские гримерки на третий этаж… Теперь здесь шли его «Бесы» — последняя мощная драматическая премьера Юрия Петровича.

…В этом щеголеватом, динамичном, очень неожиданном для 94-летнего Любимова спектакле изящества, иронии, даже детективной интриги было куда больше, чем гнева или политики. Но с размаху резал по сердцу, сразу напоминая о недавнем расколе Таганке и уходе Любимова из театра, предфинальный эпизод. Седой Степан Трофимович Верховенский пешком уходит из города, влача за собой тележку, полную книг. И у рампы — говорит залу:

— О, простим, простим, прежде всего, простим всем и всегда. Будем надеяться, что и нам простят. …Все и каждый один перед другим виноваты. Все виноваты!..

И казалось: вот так, со сцены, истинно царским жестом, Юрий Петрович ставит точку в этой прогремевшей по Москве истории. …Вот его монолог, записанный не на Таганке, а на Арбате. В канун 95-летия он явно хотел вернуться к началу. К 1926-му году, когда «деда-старовера выбросили из дома на снег». Какие 98 лет в истории России он прожил… И как победительно! Юрий Любимов: «Я расширял палитру театра».

Елена ДЬЯКОВА

Юрий ЛЮБИМОВ:

— …Когда я работал над «Бесами», случились события в Норвегии — выстрел Брейвика… В благополучной стране, совсем не такой бедной, как мы. И я должен был два месяца сидеть и переделывать текст инсценировки. У меня был отпуск — я сидел и писал. Притягивая как можно ближе то, что сейчас происходит в нашем мире. Потому что роман готов втянуть и впитать сегодняшнее: так мощен этот роман. И я не вижу впереди срока, после которого «Бесы» перестанут быть актуальны.

Мне предложили работать над «Бесами» на сцене Центра Мейерхольда. А потом… вдруг неожиданно меня пригласил в свой театр Римас Туминас. С Римасом я был знаком со времен моей постановки «Мастер и Маргарита»; когда он был у нас на студенческой практике. И я вернулся с удовольствием в «Альма-Матер».

Это мой театр. Я здесь играл. Первую роль — мальчишку-парикмахера — сыграл во 2-м МХАТе, выросшем из Первой студии Михаила Чехова. Помню день, когда закрывали 2-й МХАТ. Февраль 1936-го. Помню, как стояли зрители на лестнице… на этой высокой, фактурной лестнице (теперь это здание РАМТ. — Ред.). А энкавэдэшники тихо, но настойчиво оттесняли их. Вниз. Со ступеньки на ступеньку.

А вторую свою роль я играл уже в Вахтанговском. Я был партнером Бориса Васильевича Щукина. Он, естественно, играл Ленина. А я — мальчишку-рассыльного, который летит в Кремль на мотоциклетке и несет Ильичу добрые вести: и в этом квартале уже установлена советская власть!

Я вышел на сцену и растерялся: Щукин — Ленин должен был стоять в левом углу, но он переместился. И я, доложив ему, наконец, о нашей победе, перевернулся вокруг своей оси на сцене — и еще раз то же сказал. В зале — смех и аплодисменты.

А когда выскочил в кулисы — актер Освальд Глазунов, завтруппой, большой и строгий, спросил меня: «Что ж ты там делал, что они хлопают? Что-о делал?! Да как смел? Это не по рисунку роли!» А я ему говорю: «Не по рисунку… Вдохновение!». Хотел сказать ему: «Я Ленина видел!» — но удержался.

Глазунов строго посмотрел и говорит: «Смотри! Мы взяли, мы и выгоним».

Так что я всегда был хулиганом…

Помню, как в 1926-м моего деда, который был старовером, выбросили из дома на снег… Его арестовали. А когда отпустили — некому было встретить, кроме меня, девятилетнего.

Жизнь с детства закаляла меня.

…Я играл на вахтанговской сцене. Играл Ромео — а в партере сидел Борис Леонидович Пастернак, переводчик трагедии. И — это известная история — во время дуэли осколок клинка отлетел от моей рапиры и воткнулся в кресла, точно между Пастернаком и Андреем Вознесенским. Борис Леонидович сказал с застенчивой улыбкой в антракте: «Вы чуть меня не убили!»

А когда я играл Бенедикта в «Много шума из ничего» — в театр пришел мой отец. И смотрел с большим недоверием: отец очень не хотел, чтобы я был актером. Он считал, это чуть не оскорблением нашему роду. Отец хотел сделать меня инженером-электротехником.

Но тут… все-таки Шекспир. И успех. Отец сказал мне после спектакля: «Если людям так нравится… видимо, что-то в тебе есть». Такую я получил рецензию.

Главной своей победой я все-таки считаю тот театр, который создал. Я никогда не считал «Таганку» политическим театром. Я пытался расширить палитру театрального искусства.