В начале 1970-х мне подарили стопку тоненьких книжек «Жития святых», изданных по-русски в Брюсселе лет за 25 до того. По одной на каждые полмесяца. Язык простой и серьезный, ясный, как будто сам себе фонарь. Но главное тон — не убеждающий, не назидательный, а спокойный, как у обучающего таблице умножения: трижды три — девять, а восемью семь — пятьдесят шесть. Когда дошло до жития праотца Авраама, я прочел, что Месопотамия на то время была страной настолько высокой культуры, что у жителей нужды верить в сверхъестественное и конкретно в Бога не было. Единственным верующим на земле остался Авраам, но в такой обстановке отход от веры угрожал и ему. Дальше помню если не наизусть, то очень близко к тексту: в этом случае не стало бы никого, кто верит в Бога, а так как Богу такая вселенная не нужна, он мог попросту от нее отказаться. Чтобы спасти ее и людей на ней, он и вывел Авраама в Ханаан, где соблазн предпочесть мирские знания сакральным был неизмеримо ниже.

Пример значимости одного человека необычайно внушительный. Сравнимый с тем, чему учит Евангелие об отношении друг к другу: если кто-то нуждается в поддержке, поддержке прежде всего потому, что этот кто-то может оказаться богом, Христом Иисусом. Вот сказал первосвященник: лучше одному погибнуть, чем всему народу, — а этот один был нераспознанный им Иисус.

От этих времен давних перейдем к более близким. Крупнейший религиовед ХХ столетия Мирча Элиаде в книгах и статьях не уставал повторять, насколько важно для человечества знание истории религий. С особой остротой, точностью и доходчивостью он защищал такую позицию и в широко известном, весьма основательном интервью. «Кризисы современного человека носят по большей части религиозный характер — в той мере, в какой они являются осознанием отсутствия в жизни смысла. Когда у человека появляется чувство, что он потерял ключ к своему существованию, когда он больше не знает, зачем жить, тогда это целиком религиозная проблема, потому что только в религии — ответ на главный вопрос: в чем смысл существования?.. В этом кризисе, в этом дисбалансе история религий <…> — «всеобъемлющая дисциплина», <и> я вполне верю в ее царственную роль».

Что у индивидуума должен быть смысл жить, с этим согласны люди, для которых религия если не вовсе ненужная вещь, то болтается где-то на втором плане, — наше начальство. При Ельцине попытки найти национальную идею стали на некоторое время государственной заботой: были православие—самодержавие—народность, был коммунизм — что же вместо них? Свозили в уютные уголки Подмосковья башковитую публику, кормили икрой, поили шампанским. Идею не нашли, но, как умели, искали. Сейчас пробуют патриотизм — я имею в виду религиозное измерение чувства привязанности к родине. Но это все применительно к массам, а не к отдельной личности. Между тем массы могут быть захвачены общей идеей, намерением, верой во что-то, а личность, не знающая, зачем начинает день, — будет подыскивать в это время балку, на которой повеситься.

Эко дело, скажут мне, на всех не угодишь. Всегда найдутся дезориентированные, отчаявшиеся единицы, это неизбежные издержки существования человеческой расы. Похоже, ни в замысел творения не входило считаться с ними, ни в выбираемый на очередную эпоху курс политики. О курсах и эпохах — чуть позже, а насчет замысла — ровно наоборот: жизнь вообще, а жизнь человека, любого в первую очередь, была необсуждаемым приоритетом акта творения. Никто этого не отменял, и задача власти — принимать законы, не дающие пренебречь интересами ни одного из граждан. Понятно, что они могут входить в противоречия: урегулирование их берет на себя государство. Конституции ряда стран предусматривают различные меры компенсировать уроны, приносимые повседневной практикой. Скажем, как-то смягчить невыгоду одной партии от победы президента из другой.

Ходом вещей государство вскоре занимает особый, внеобщественный статус. Его власть над гражданином куда сильнее преимуществ чьей-то жизни за счет другой. Куда тяжелее и причиняемый гражданину в зависимости от обстоятельств вред. Управление превращается в удержание страны в шатком равновесии между недовольством и удовлетворенностью большинства. Об отдельном человеке как таковом и как побудительной причине образования государства речь давно не идет. Он рассматривается как безличная частица — населения, массы, народа. Его реальная цена — единица электората, единица при подсчете рейтинга власти. Его нужно обеспечить необходимым, а сознание его занять чем-то проконтролированно отвлеченным — идеей, верой, привычкой к общепринятой морали. Идеальный пазл складывается, когда этой отвлеченностью становится само государство. Его мощь, география, избранное прошлое, спорт. Не мудрено, что за смыслом собственной жизни отдельный человек обращается к мифу.

Миф — священный рассказ о начале времен, о делах и словах богов и героев как первопричине, из которой далее выводится абсолютная истина. Это Иван-царевич, Василиса Прекрасная, Змей Горыныч, Кощей. И обратно: по нынешнему, современному выбору координат, моделей и образцов можно выявить, каков был первоначальный миф. Казалось, что христианство принесло в жизнь непререкаемую подлинность. Но, судя по телевизионному его воплощению, в котором вожди со свечками все-таки главнее священнодействия, — это не совсем так. Поскольку в церкви, «как на небе», крепнет уверенность, что и на небе будет, как в церкви. Тем более что паства обыденная вполне этим довольна. Так что хотя иереи и кропят космос, но ракеты все-таки больше смахивают на ковры-самолеты, а вода на живую-мертвую.

Это наводит на три соображения. Или у Бога всегда есть где-то кто-то вроде Авраама. Или те, кого ни телевизору, ни сказкам не пронять, выходят из тупика на опережении, разом кончая со всей этой бодягой через возврат Создателю билета. Или постижение «всеобъемлющей дисциплины» Элиаде требует времени, сравнимого со сроком человеческой жизни. Все три подтверждают, что интерес для Всевышнего представляет относительно малый процент населения. В пределе — единственный экземпляр.