Фото - Михаил ГУТЕРМАН
Вообразите: о любви. Той, что «долго терпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». И о корысти — той, что пропитан воздух русского общества, в наши дни пуще времен Островского.
Театр, всегда чаемый и всегда неожиданный, явился в спектакле Дмитрия Крымова «О-й. Поздняя любовь».
ПЬЕСА не из самых постановочных у Островского. Не сравнить ее с «Грозой» или «Бесприданницей»; потому и взята. Людмила, дочь адвоката Маргаритова, старая, по меркам ХIХ века, девушка, влюбляется в неподходящего человека — гуляку, неудачника. И предает отца, отдавая возлюбленному ценную бумагу, заемное письмо. Автору важен не сюжет, а мораль, ее в избытке.
РЕЖИССЕР Крымов здесь в большей степени постановщик, чем сценограф, и его лаборатория от этого лишь выигрывает. Оказывается, Александр Николаевич, драматург великой добротности характеров и основательности суждений, принимает и жадно впитывает все, что помогает строить типажи в ЗD-вневременности. Спектакль черно-белый, прием универсален: пытки электрошоком соседствуют с трепетом чувств, драки-побоища — с правилами чести; мужчины, исполняющие женские роли, с женщинами, исполнителями мужских; а хоралы Моцарта — с яростной алчностью иных персонажей. Сцена, как современность, трещит от невместимых обстоятельств, а в результате рождается цельное талантливое действо.
Легкость, с которой режиссер побеждает тяжеловесную назидательность драматургической «базы», вырастает из его иронической фантазии. Прописные истины от отца записаны на магнитофон; дочка обязана их слушать, как уроки. Все тревоги и страхи родителя, вся его жизненная наука льется из аппарата, этакая пытка воспитанием, как ни заливайся слезами, сделать тише нельзя. И это — при всей верности произносимого — очень смешно.
ЗВУК. Его нашел режиссер — человеческого страдания, которое невозможно передать только словами. Так Маргаритов расскажет о своем крушении: по стене пойдет текст, а сам он, горестно скуля, отчаянно рыдая, захлебываясь, изложит свою историю. Обманутый стряпчий у Алины Ходжевановой похож на бесполую «училку» — дрожащие седые кудельки, потерянные глаза, толстые очки. И так же, одним звуком, позже расскажет его дочь о своих чувствах. И резким звуком — жестяной, жесткой заплачкой, напоминающей о страшных сказках Афанасьева, откроется спектакль.
Фото - Михаил ГУТЕРМАН
АКТЕРЫ. Евгений Каменькович и Дмитрий Крымов студентов выучили отлично. Четверокурсники ГИТИСа работают, прямо скажем, лихо. Каждая роль — радужная чешуйка царь-рыбы под названием «Мир Островского». Фелицата Шаблова, хозяйка дома, где разворачиваются события (Евгений Старцев), женщина, суровая, обильная телом, вмиг разденется до белья (чтоб показать — денег нет!), сделает сальто через голову, станет лупить в футбол и нарезать рэп со своим полоумным младшеньким — и все это будет кстати, к Островскому, к его смыслу. И влюбленный без надежды Дормедонт (Андрей Михалев), злорадный, длинный, как верста, словно б судорогой сведенный, несчастная раненая птица. И похожий на Гоголя, искуситель Дороднов (Вероника Тимофеева). И расчетливая вдова Лебедкина (Константин Муханов), азартно трансформирующаяся из роскошной дамы в хищника-трансвестита. И конечно, старший сын Шабловой Николай (Александр Кузнецов), с чертами Пьеро и неуловимой метой «лишнего человека». В него-то Людмила и влюблена насмерть.
Что тут, собственно, происходит? В сущности — главное событие спектакля, до последнего стежка продуманного и выверенного режиссером, на мой взгляд, рождение новой героини. Со своей интонацией и философией.
ОНА. Почти клоунесса, подлинник чувства и формы. Единственная не студентка в ансамбле, актриса Мария Смольникова. Облик своей Людмилы придумала сама: хрупкая фигурка в платье чужого размера, с черными гусеницами бровей и преувеличенно-толстой косой. Шлет ли она деньги проигравшемуся Николаю, качает ли его, похмельного, на груди, с гневным смирением признается ему в любви, тихо просит «как-то определиться», эта косноязычная, неуклюжая дурнушка пленяет зал. Трогательная и несгибаемая, Людмила Смольниковой — живая иллюстрация формулы красоты Заболоцкого: но ее огонь не мерцает «в сосуде», а факелом рвется на ветру событий, подгоняя их и выстраивая. Она признается в любви, бунтарски закурит, сложит в узел свои манатки для побега. Она спрячет револьвер Николая в ящик с лифчиками-панталонами, будет кротко слушать, станет спасать и отдаст последнее. Ближе к финалу Николай наконец выведет из строя противный магнитофон, они вместе займутся поломкой, передавая друг другу сигаретку: под высвист оборванных фраз он выдернет узкую ленточку пленки и положит в ее ладонь; в этот миг она станет свободной.
Крымов следует одновременно за опытом своего времени и опытом автора. Крепкий психологизм Островского сдвигает к карнавалу, патетику к гротеску, серьезность быта к комической условности — и парадокс: возникает Островский, агрессивно современный. Внутри спектакля — редкость по нынешним временам — ощутимо движение жизни, ее игра и тайна.
Фото - Михаил ГУТЕРМАН
…Поздняя любовь способна на все. Но потому и поздняя, что — поздно. В финале герои, как дети, поднимаются на стулья: все невзгоды позади! Сияющая Людмила грезит о будущем, Николай в бок, медленно, неловко упирает пистолет… Она выкрикивает космосу свой план счастья, а на его рубашке расплывается кровавое пятно…
