Андрей Михайлович с готовностью согласился пообщаться с «Новой газетой», сказав, что к нашему изданию у него особое чувство.

— «Новая» — очень мне близкая газета. А Муратов меня восхитил несколько лет назад: вдруг позвонил и сказал, что прочел книжку Кондратовича «Новомирский дневник», совершенно поражен ею, и спросил меня — не могу ли я сделать для «Новой газеты» выборку о судьбе «Нового мира». Ну меня хлебом не корми — дай поговорить о Твардовском и «Новом мире», я это сделал — пожалуй, это была первая моя публикация в «Новой».

— Андрей Михайлович, как изменилось постсоветское писательское сообщество по сравнению с советским?

— После распада СССР появились такие умонастроения: ну слава богу, теперь у нас свобода, писатели могут писать о своем и сбросить всю эту социальность. Социальность — уже заплеванное слово, но ведь за ним люди, человеческие судьбы, и это отошло — не надо, надоело. Это, на мой взгляд, необычайно печально.

— В советское время графоманские вещи реже издавались, чем сейчас?

— Реже. Сейчас можно издавать все, если есть деньги и желание. Это, если хотите, катастрофа. Я летом читал книжки, которые идут на русско-итальянский конкурс. И некоторые раньше ну не могли бы выйти. Исчез редактор. А ведь редактор бывает очень хорошим, у меня была редактор книги о Чехове, которая, пока я писал, перечитывала всего Чехова и иногда мне что-то подсказывала. Почти исчез корректор — черт знает, какие теперь опечатки! Исчез также институт внутренних рецензий — притом что могли быть и ошибки, это все же был барьер для графоманов. Теперь есть издательства, где во главе стоят люди, ничего не понимающие в литературе. Уровень массовой литературы понизился.

— А в лучшую сторону что-то изменилось?

— Да, талантливому человеку сейчас все-таки легче. У него нет той надстройки, которая была над ним в те времена, когда были черт-те какие указания и замечания. Теперь даже верится с трудом в то, что можно было говорить и писать, — иногда это было просто анекдотично.

— Текущее состояние литературы и общества вызывает ли ассоциации с каким-нибудь советским периодом, возвращаемся ли мы в Советский Союз?

— Меня больше всего беспокоит в последнем времени то, что творится с национальным вопросом. Моя покойная супруга, Нина Сергеевна, всегда смеялась надо мной и говорила: «Ты не можешь обойтись без Твардовского», — так вот, у него в рабочей тетради есть очень точная запись о том, что он хочет написать в «Теркине»: он хочет, чтобы это было трогательно и так далее, и затем замечательная формула: «Национальное без нажима». А у нас такой нажим! Причем не только у нас… У меня в Армении опубликовали статью, из которой вынули кусок, где я говорю о том, что в драке между Азербайджаном и Арменией, к сожалению, обе стороны и страдали, и были не всегда правы. Это все аккуратно убрали, и получилось, что я целиком на стороне армян, что не совсем точно. Мне очень нравится, как какой-то армянский старик сказал: «Мы доказали им и себе, что победить мы не можем».

— Как должен вести себя в этой ситуации литератор, есть ли у него моральные обязательства перед обществом?

— Хочется, чтобы он пытался быть взвешенным, особенно в вопросе патриотизма. Для меня идеальный вариант патриотизма — по Толстому: он писал, что это застенчивое чувство, которое есть в каждом русском, которое, как всякая настоящая любовь, себя не афиширует. И Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, когда он попадал в полосу патриотической истерии (восстание 1863 года в Польше, реакция русского общества и так далее), по возможности с этим спорил, и у него была замечательная мысль: как опасно раздувать патриотизм — человек по своему складу склонен считать себя правым и свою нацию считать правой, и если это еще подогревать, то это ужасно. Мы это знаем и видели в разных вариантах: видели гитлеровский вариант, совершенно чудовищный, но и мы к этому тоже были близки. Я думаю, что человеку пишущему надо быть как минимум воздержанным, не раздувать это пламя в людях.

— Личность писателя — насколько она может быть нравственным примером?

— Года три назад была статья в «Знамени», очень добрая по отношению ко мне, и там была фраза о том, что я «пожизненно влюблен в Твардовского», с которой я абсолютно согласен. Мне представляется, что иногда в людях скрещивается все самое важное, что было в тот момент в жизни общества, и некоторые из них проявляют поразительные человеческие качества. После войны был момент, когда было сказано: «Хватит писать о войне», молодых поэтов ругали за то, что они сидят на этой теме. И Твардовского тоже ругали и писали о нем, используя выражение из его же стихов, что у него «жестокая память». То же самое делалось по отношению к Ольге Берггольц, которая слишком много стихов посвящала блокаде Ленинграда. Но и она, и в особенности Твардовский тянули эту тему, несмотря на противодействие. Тогда любили подчеркнуть роль Сталина в войне, а Твардовский своей «жестокой памятью» стремился показать, что вот оно, горе народное, и вот они, подвиги народные. Это было драгоценно для здоровья читателей. Молодые поэты потом шли за ним по этому пути. Дальше он совершенно естественно стал руководителем журнала, шедшего против течения. Он пришел с двумя темами — с темой войны (он опубликовал первый гроссмановский роман «За правое дело», «Сердце друга» Казакевича) и с темой судьбы деревни, трагической, страшной судьбы: и война по ней прокатилась, и коллективизация, и после войны опять началось черт знает что. В первые же победные месяцы Леонов напечатал патетическую статью в «Правде», где было обращение — «хлестни коней, возница, дальше и вперед», — а ведь кони-то были израненные. А Твардовский напечатал в 1952 году статью «Районные будни» Овечкина о том, как партия выкачивает из колхоза все до предела. Он открыл дорогу очеркам о деревне, за ним пошли Тендряков, Дорош, многие кинулись, как в прорыв за танком. В «Новом мире» появились Распутин, Белов, началась настоящая большая деревенская проза. Это огромное открытие нашей литературы — деревня получила право голоса. Наконец, не будь Твардовского — не было бы и Солженицына. Копелев передал в редакцию «Один день Ивана Денисовича», и когда Твардовский прочел эту вещь, он заболел ею. Тогда это напечатать было невозможно, и тем не менее он напечатал, со всеми возможными ухищрениями. В письме Хрущеву написал, что за эту вещь он болеет больше, чем за свое, потому что для него это открытие нового огромного пласта. Это к вопросу о нравственности и личности писателя. Не будь Твардовский человеком такой гражданской смелости, ничего бы этого не было. Это тихий подвиг и огромный нравственный урок.

— Что, помимо личного примера, может дать такой урок?

— У нас забвение поставлено на поток: ты ушел — и тебя вроде уже и нет. А надо вспоминать людей, самых разных. Мы приехали с Ниной Сергеевной на Кольский полуостров и там жили у такой тети Стёши. И она показала нам обрывочки писем, которые ей писал с фронта муж, который потом погиб, и я потом с таким удовольствием напечатал несколько этих кусочков… Это важно. На Пискаревском кладбище надпись из Берггольц: «Никто не забыт, ничто не забыто», и, по-моему, Гранин написал, что, к сожалению, это не так, все забывается. За эту формулу прячутся, вытаскивают ее на свет 9 Мая. А надо противостоять этому забвению, помнить, что народ с большой буквы — это люди. Чем больше мы о них вспомним, чем больше о них напишем, тем лучше.

— Память — это основа для нравственного формирования?

— Да. На этом должны стоять и общество, и литература. Сегодня есть большой интерес к воспоминаниям о войне. Причем в этих воспоминаниях вроде бы ничего эффектного, но это задевает генетическую память людей: для кого-то война — это отец, мать, брат, бабушка, сестра… Есть до сих пор отряды поисковиков, они этим истово занимаются, это такое высокое дело!

— А что будет, если вырастет беспамятное поколение, которое скажет: да ну, эта война уже надоела?

— К сожалению, это уже есть. Беспамятство — страшная вещь. У Светланы Алексиевич есть замечательная книжка о людях, которые пытались покончить жизнь самоубийством. И там есть одна ужасная история. 9 Мая ветеран надел медали, вышел на улицу и встретил группу молодых людей, которые его обсмеяли, только что не побили: «Старая обезьяна! Вылез! Надоели! Если бы вы не победили, мы бы сейчас мюнхенское пиво пили!» Идиоты — они думают, что если бы немцы нас победили, то все было бы по-парламентски. А с другой стороны — такой эпизод: меня пригласили в какой-то самодеятельный коллектив и попросили рассказать о войне, о военной поэзии. Как они слушали! Потом какой-то мальчик подошел и говорит: я хотел почитать то-то, но теперь решил, что буду читать Твардовского.

— Что делать государству, если оно встревожено памятью о войне?

— Оно должно печалиться о том, что у нас лежат непохороненные — например, в Мясном Бору, где погибла армия Власова. И правительство, и Главное политическое управление армии об этом слышать не хотят — их это раздражает, им надо, чтобы все звенело и сверкало орденами. О блокадниках старались молчать и не особо заботиться, чтобы они жили в пристойных условиях. Люди это наблюдают и делают выводы: значит, не такой уж ты важный человек, если тебе после войны до сих пор квартиру не дали. И никакие лозунги тут не помогут.