Нынче год 200-летия со дня рождения Лермонтова. Сама дата – осенью. И то, о чём я хочу рассказать, прямого отношения к ней, может быть, и не имеет. Впрочем …

1 июля 1944 г. Суббота. Пионерлагерь в пустыне, на берегу Каспийского моря. Вчера мы попали в очень сильную бурю и чуть не утонули. С утра ждали в Красноводске на причале лодку. Ловили с местными пацанами бычков в квадрате, вырезанном прямо в деревянном полу пристани. Это очень просто. Не надо даже поплавка. На одном конце крючок с наживкой и грузило. Другой конец наматываешь на палец. Когда клюнет, дёргает за палец. Наловили много. Конечно, всё оставили красноводским.

Во второй половине дня в совершенно пустом море показался у горизонта парус, который становился всё больше и больше. Одна из наших девчонок, одетая в матроску, Тамара, стала декламировать: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом». Всё так и было, кроме тумана, которого не было. Но читала она не очень, с девчачьим восторгом.

Парус всё приближался и приближался, и оказался тем баркасом «Пионер», которого мы ждали. Он доставит нас в лагерь в пустыне, на другом конце залива, на узкой косе. Иного пути, кроме пятнадцати километров морем, туда нет. Мы – это школьники из Мары, едущие по путёвкам в лагерь. Сопровождает нас моя мама. Довезёт до места и вернётся на работу – готовить медсестёр для фронта.

Вначале море и небо были голубыми, вода прозрачной, волны ласковыми. И девчонки всё восторгались, как это красиво. Потом вдруг подул сильный ветер, откуда-то набежали тучи, всё потемнело. И волны стали швырять наш «Пионер» из стороны в сторону, вверх и вниз. Всё было, как в песне: и «во мраке молнии блистали», и «беспрерывно гром гремел». Нас спустили в трюм. Там всё ходило ходуном. Деревянные стены трещали, будто вот-вот лодка развалится. Тамара в матроске плакала и прижималась к моей маме, другие девчонки тоже. Да и пацаны держались не лучше. Мама всех успокаивала, гладила девчонок по головам, говорила им что-то. Ждали кораблекрушения, но в конце концов, уже ночью, мы оказались на берегу, где нас, промокших до нитки при высадке, переодели в сухое, лагерное и отпаивали невкусным, на полусолёной воде, но горячим чаем.

Под нами бездна и над нами,

Мы шли сквозь бурю напролом.

Нас молний ослепляло пламя,

Нас оглушал над морем гром.

Девятый вал, крутой, жестокий,

Швырял, как щепку, наш баркас.

«Белеет парус одинокий» --

То было вовсе не про нас.

Наш парус мокрый был и грубый,

Над ним – разорванная высь.

Одну шептали наши губы

Мольбу-молитву: «Не сорвись!»

13 августа 2014 г. C реда. Интересно, читая давние свои дневники, отмечать, как детское моё сознание «искажало действительность». Ну вот, положим, в той записи 44-го года я явно храбрился и как бы отделял себя от других. На самом деле моё состояние было такое же, как у всех. Было очень страшно.

Потом я не раз попадал в критические ситуации на водах, в том числе в сильные штормы во время морских научных экспедиций. Трижды тонул – дважды на море и один раз на реке Прут. Как-то выкарабкивался сам, без посторонней помощи. Но ближе всего к гибели был, пожалуй, в той буре на Каспии.

Тогда мама держалась очень достойно. Она была женщиной с характером, а в ранней молодости и вообще отчаянно, безрассудно смелой. Прыгнула с поезда, на ходу, когда он не остановился на нужном ей полустанке (а проводник говорил, что остановится). Добиралась от деревни до деревни одна через ночной лес, обильно заселенный волками. Так что её спокойствие на «Пионере» не было наигранным. И не случайно не только девчонки, но и мальчишки тянулись под её крыло. И меня потянуло – это же моя мама! Видно, почувствовав это, она сказала: «Ты мужчина. Держись». Тогда я даже обиделся. Остался сидеть в стороне, вцепившись в какую-то железяку, чтобы вообще не отлететь в сторону после удара очередной волны. Когда же вырос, был ей благодарен за этот урок, как поётся в одной хорошей песне о Войне, на всю оставшуюся жизнь.

Но куда интереснее другая моя детская несправедливость. Я ведь отчётливо помню, что та девочка Тамара в матроске на самом деле читала лермонтовский «Парус» и хорошо, и к месту. Почему же я так по ней «проехался»? Теперь, кажется, понимаю. Она эти стихи читала , а не пела . «Парус» вне музыки был для меня тогдашнего противоестественным.

Дело в том, что отец коллекционировал пластинки, в основном певческую классику. Были у него даже уникальные дореволюционные, тяжёлые на вес, диски с записями Шаляпина. Я знал, что любимая песня отца – «Эй, ухнем!». Но она почему-то редко звучала из нашего домашнего патефона, который надо было перед его «пением» непременно «накручивать» за ручку и не забывать во время менять короткие иголки в его головке. Чаще других ставились на патефонный круг пластинки уже советского производства с «Белеет парус одинокий», с «Горные вершины спят во тьме ночной» и с «Выхожу один я на дорогу» .

Потом очарование Лермонтовым продлилось на всю оставшуюся жизнь и в «чистом виде», над страницами его томов, и во взаимодействии, в новой их взаимосвязи с другими искусствами. Например, с «Демоном» Врубеля. Правда, слышал версию, что у Врубеля в первооснове Демон не столько лермонтовский, сколько бальмонтовский. Но никто же не станет отрицать, что в своих графических листах на эту тему он иллюстрирует именно Лермонтова.

Откровением стал «Маскарад» в постановке Римаса Туминаса сначала на сцене Малого театра Вильнюса (московские гастроли 2006 года), а потом и в Вахтанговском.

Галочка на полях: вальс Хачатуряна к тому же «Маскараду» – это уже, опять таки, музыкальная классика и – возвращение к моему детскому, первородному восприятию Лермонтова. Впрочем, рецидивы этого «впадения в детство» случались порой самые неожиданные. Читаю, например, как один из современников Лермонтова, которого тот пригласил на домашний вечер, где поэт читал свои стихи, делился на следующий день своими впечатлениями: «Что за человек! Экой умница! А стихи его – музыка, но тоскующая». И думаю: значит, уже тогда его стихи просились на музыку, значит, была музыка в том, как он их читал. Просто потом, после него, лучшие композиторы расшифруют её, переведут на нотный язык. Впрочем, ещё один, более глубокий музыкальный лермонтовский след возник у меня уже более полувека назад и тянется по сю пору.

Однажды, когда уже работал в отделе науки «Известий», беседовал я с учёным-психологом. Он объяснял, как, при помощи каких механизмов наши мозг и нервная система справляются со столкновением в человеческом сознании взаимоисключающей информации. И привёл пример из своей жизни: «Когда мне по телефону сообщили о рождении дочери, я, ошалевший от радости, машинально взял подвернувшийся под руку томик лермонтовских стихотворений, машинально же, наугад открыл его. Там было: «Нет, не тебя так пылко я люблю…». И потом, уже в течении всей жизни, эти стихи стали для меня знаком, «иероглифом» воспоминания о чём-то радостном, светлом. Хотя стихи-то – о печальном, трагическом даже».

Я был поражён его рассказом. Нечто мистическое было в том, что и на меня именно эти стихи оказали такое же сильное психологическое воздействие. Только всё-таки в прямом, печальном их смысле. И – в их слиянии с музыкой, с неповторимым голосом, с трагической судьбой человека, которому небо подарило этот голос.

К тому времени мне уже было ведомо, что написано «Нет, не тебя так пылко я люблю» летом 1841 года, незадолго до дуэли с Мартыновым. Знал, что вокруг того, кто был адресатами этого стихотворения, скрещивают копья авторитетные лермонтоведы. Нынче, вроде бы, большинство сходится на том, что одна из них – дальняя родственница поэта Екатерина Быховец, которую в Пятигорске он представлял как свою «кузину» и которую находил похожей на давнюю его любовь Вареньку Лопухину, в замужестве Бахметеву.

Правда, тут возникает противоречие. У Лермонтова: «уста, давно немые» – о живой Лопухиной. Она умерла через десять лет после его гибели. Автор ЖЗЛовского, 1991 года издания, «Лермонтова» Виктор Афанасьев выходит из этого противоречия так: Варвара Лопухина была теперь для поэта «как бы умершей (ему казалось, что он никогда и не вспоминал о ней, но она всегда жила в нём…)». Такая разгадка удовлетворяла далеко не всех. Снова и снова возникала легенда о таинственной, неизвестной нам девушке, умершей в совсем юном возрасте… Но не буду отвлекаться от главного. Стихи эти однажды и навсегда вошли в мою жизнь и именно в музыкальном оформлении необыкновенным, нездешним человеческим голосом.

Дело было на пересменке между 50-ми и 60-ми годами прошлого века в симбирских краях, где я после университета трудился в отделе культуры и науки «Ульяновской правды». Однажды включаю радио. Какая-то неизвестная мне певица поёт именно «Нет, не тебя…». Поёт волшебно. Голос очаровал сразу. Как ударом молнии. И в конце: «Мы передавали концерт Ирмы Голодяевской». Кто такая? Почему не знаю? Почему раньше не слышал?

Мои тогдашние друзья, коренные симбирские жители, просветили меня: «Она, между прочим, наша, ульяновская, кончала вторую школу. Раньше ты о ней не знал по своей нелюбознательности. По радио она часто пела. А вот что теперь передали, – большая редкость. Потому что…».

Из досье. Легенда об Ирме, рассказанная моими симбирскими друзьями много-много лет назад.

Жила-была девочка в Ульяновске. И был у неё необыкновенный голос, который привёл её в Московскую консерваторию. Надежда Обухова говорила, что такой голос рождается раз в столетие, что это растёт великое будущее России. Место солистки Большого театра было ей заранее предопределено. Уже в студенческие годы она давала концерты за рубежом. В Англии её даже принимала королева, предлагала стать солисткой королевской оперы. Но однажды во время лондонских гастролей Ирма вдруг исчезла. Утром, правда, объявилась. По возвращении в Союз, ею серьёзно занялся КГБ. И она покончила жизнь самоубийством. Бросилась вниз с самого высокого яруса Большого театра. А потом оказалось: в лондонском её исчезновении ничего страшного не было. Просто её пригласили в один из рабочих клубов. Она пела для дружественно относящихся к нашей стране людей. И зал не отпускал её чуть ли не до рассвета.

И опять же – мистика какая-то! Меньше года разделяло её гибель и мой приезд на работу в Ульяновск. Не случись трагедии, мог бы, наверное, услышать её и «вживую». В загашниках областного радиокомитета (чуть ли не в спецхране) мы отыскали плёнки с её записями и организовали её концерт по местному радио. Я поместил в «Ульяновской правде» коротенькую заметку-анонс, приглашая читателей на этот радиоконцерт. Заметку сопровождало фото Ирмы, то самое, которое теперь чаще других иллюстрирует посвящённые ей публикации. Мы опасались главлитовского вето и на заметку, и на концерт. Но ничего подобного не случилось. Наоборот, люди и в письмах, и по телефону благодарили и радио, и нас. На дворе за редакционными окнами тогда была уже всё-таки оттепель.

Ребята из радиокомитета подарили мне бобину с записью этого концерта. И я потом не раз прокручивал её на магнитофонах – сначала чужих, затем, уже в Москве, на собственной «Яузе-5». Потом эта бобина пропала, и это было для меня непоправимое огорчение.

Сейчас, десятилетия спустя, знаю: многое было не так или не совсем так, как в рассказанной мне когда-то легенде. Ульяновск – вторая родина Ирмы, куда привела её эвакуация 1941 года. Родилась она в Киеве. Потом жила в Харькове, где служил отец, полковник Красной армии. Его сослуживцем был отец известного режиссёра, актёра, публициста Юлиана Панича, военврач.

Ирма с Юлианом были знакомы ещё детьми, потом встречались в Москве. В книге мемуаров он вспоминал: когда начались бомбёжки, Ирма «не плакала, она спрашивала маму: «Когда нас убьют, нас тоже в землю закопают?». «Нас не убьют, Ирмочка, нас никогда не убьют», — успокаивала ее мама. И тогда Ирма сказала мне: «Нас никогда не убьют!». Уже в постперестроечные годы Панич, живущий сейчас во Франции, приезжал в Ульяновск. Повод – память об Ирме.

Никаких документальных или мемуарных подтверждений высокой оценки её голоса великой нашей певицей Надеждой Обуховой я не обнаружил. Но слова: «Такой голос рождается раз в столетие» встречал в разных вариациях. Их будто бы произносили то ли всемирно известные оперные примадонны, то ли не менее известные музыкальные критики, то ли сама английская королева. Судя по всему, слова такие по отношению к Ирме Голодяевской были, но кому они принадлежат – это предмет серьёзного искусствоведческого поиска, в конце которого – чем чёрт не шутит – может оказаться и Надежда Андреевна Обухова. Но бесспорно одно: место солистки Большого театра Ирме действительно было предопределено.

В Лондоне она была не на гастролях, а в составе студенческой делегации. Никаких ночных приключений в рабочих лондонских клубах не было. Что же касается английской королевы, в одной из публикаций об Ирме действительно есть такие слова: «Советская девочка встречалась с королевой, и та приглашала ее стать артисткой оперы в Лондоне». Но дальше шло: «Подобные слухи стали появляться, как только делегация вернулась в Москву».

   Никакие ярусы ГАБТ не сопровождали её уход из жизни. В студенческом общежитии она выпила уксусную эссенцию смертельной концентрации. Смерть её была не мгновенной – долгой, страшной, мучительной. Врачи Склифа плакали, когда не удалось её спасти.

Из прочитанных мной публикаций в СМИ я выбрал одну, автор которой, как мне показалось, строже других отнеслась к задаче: отделить от легенд реальные факты и извлечь из них истину о том, что же за человек была Ирма Голодяевская.

Из досье. Ближайшая школьная подруга Ирмы, Нина Сергеевна Смирнова, «вспоминает последнюю их встречу, когда в 1955 году та приехала в Ульяновск на похороны мамы. Ирма была убита горем, и Нина не смела попросить ее спеть, однако, уже на пороге, Ирма неожиданно спросила: «Хочешь, я спою тебе?» Она села за рояль, который так любила с детства (у Смирновых стоял большой концертный рояль, и Ирма, убегая с уроков, спешила сесть за инструмент) и запела: «Нет, не тебя так пылко я люблю…».

Она родилась певицей. Пела всегда и везде, где и когда хотела. <…> Наверное, Ирма обладала счастливым характером. Умела находить радость во всем, но, несмотря на свойственную юности жизнерадостность, была натурой ранимой. Жила напряженной духовной жизнью, поглощая книги, музыку, познавая любовь ко всему сущему. И влюбленность преображала своей романтической натурой. Фантазировала, но фантазии эти были прекрасны и чисты. Ирма была очарованаXVIIIиXIXвеками. <…> Кумирами её были Дина Дурбин и Карла Доннер (героиня «Большого вальса», роль которой в фильме сыграла Милица Корьюс. – К.С.). Фильмы с их участием она готова была смотреть без конца, а «Большой вальс» посмотрела 23 раза.

Пролетели школьные годы.<…> Ирма едет в Москву поступать во ВГИК. И поступила! И училась прекрасно. Но преподаватели настойчиво уговаривали поступать в консерваторию.<…> Она поступает в музыкальное училище имени Гнесиных и одновременно учится в МГПИ им. В.И. Ленина на отделении французского языка. Затем Консерватория им. П.И. Чайковского. Учителя сразу оценили ее талант. Ирма Голодяевская выступает в лучших концертных залах столицы, записывается на Всесоюзном радио, ее готовят к зачислению в труппу Большого театра. Казалось бы, все складывается прекрасно. Но…

С группой студентов консерватории Ирма едет в Англию. Она производит настоящий фурор. И английская искушенная публика, и специалисты в восторге от ее голоса. Такой голос, говорят ей, рождается раз в сто лет. Ей предлагают ангажемент в Королевской опере, и кто-то из королевского дома влюбляется в очаровательную русскую певицу, а она якобы ответила, что подумает. <…>

В Москве она сразу же оказалась под неусыпным оком лиц в штатском. С этого момента для Ирмы начались черные дни. Ее вызывали на проработку в деканат консерватории, в ЦК ВЛКСМ, к «серому кардиналу» Суслову, на допросы в КГБ. <…> А у Ирмы недавно умерла мама, были какие-то проблемы в личной жизни, кто-то из ее завистников написал на нее донос. <…> После очередного ночного допроса она выпила бутылочку уксусной эссенции. <…>

Ученый-астроном далеко от нашего города прочел заметку о трагической судьбе Ирмы и предложил назвать ее именем открытую в 1976 году в созвездии Рыб малую планету».

   (_Нина Дроголюб. Литературно-краеведческий журнал «Мономах», Ульяновск, 2006 г., № 4)._

Конечно, вокруг её имени и сегодня клубится немало легенд. Но радует одно. Имя это не кануло в Лету, реку забвения. На её второй родине, в Ульяновске, создано общество друзей Ирмы, возглавленное её одноклассницей Людмилой Сергеевой. Найдена и приведена в порядок утерянная было могила Ирмы и её мамы. Вместо расколотого, со сбитыми табличками старого надгробия поставлен новый памятник, где художник Станислав Блинков по студенческой фотографии воспроизвел её портрет. Местный Дом музыки показал посвящённую ей музыкально-поэтическую композицию «Разные судьбы. Ирма Голодяевская».

   Потеряв бобину, подаренную ребятами из Ульяновского радиокомитета, я думал – это потеря навсегда. Но вот сегодня – спасибо интернету! – включаю компьютер, набираю в поисковой строке: «Ирма Голодяевская», нажимаю «мышку» ещё пару раз, и звучит волшебное, нездешнее: «Нет, не тебя так пылко я люблю…».

   Впрочем, сегодня это может сделать любой пользователь интернета. И может согласиться или не согласиться с моим восприятием этого голоса. Ведь «каждый выбирает для себя…», как поётся в песне на мудрые стихи Юрия Левитанского (правда, у него о женщине, религии, дороге, а также о слове для любви и для молитвы, о шпаге для дуэли и мече для битвы и т. д., но я – о певческом голосе). И выбирать есть из кого: Россия  в прошлом веке была богата на рождение талантливых, сверхталантливых, великих певческих голосов, как оперных, так и эстрадных. Но ежели действительно «каждый выбирает для себя», то я выбираю её голос.

  Почему? Есть ведь божественное, высокогорное, вершинное исполнение этого романса на лермонтовские стихи Надеждой Обуховой и Еленой Образцовой. Дух захватывает, обо всём на свете забываешь, когда их слушаешь. Пели и поют его Дмитрий Хворостовский и Борис Штоколов, Людмила Зыкина и Иосиф Кобзон, и многие-многие другие прекрасные наши певицы и певцы.

   Может, дело в том, что, хотя, по данным «Лермонтовской энциклопедии», музыку к этим стихам написали уже 40 композиторов (а по другим сведениям – и все 80), большинство исполнителей останавливается на музыке Алексея Шишкина, а Ирма Голодяевская выбрала вариант композитора Николая Титова и уже тем отличила себя от других? Но ведь есть же и полное очарования исполнение этого романса Олегом Погудиным именно на музыку Титова, и всё же это очень разные исполнения.

   Итак, почему? Соглашаюсь с ёмким, профессионально точным определением Юлиана Панича: _«…__голос ее! Низкий плотный звук, четкая дикция, в голосе и сила, и теплота… Все в нем!»_ Но когда свои слова надо сказать – не нахожу их.  Это совсем как у Новеллы Матвеевой: _«Я сама стараюсь у огня по частям снежинку разобрать»._ Или у неё же:

«Вы объяснили музыку словами.

Но, видно, ей не надобны слова –

Не то она, соперничая с вами,

Словами изъяснялась бы сама.

И никогда (для точности в науке)

Не тратила бы времени на звуки».

Словами передать впечатление от её голоса непросто. Но при этом приходят на помощь аналогии совсем «из другой кассы».

Первая. В романе Тынянова «Пушкин» есть описание того, как дряхлого «старика Державина», которого уже ничем не удивишь в этом мире, и потому он ничего не ждал от дежурной поездки в Лицей в качестве свадебного генерала, вдруг разбудил голос лицеиста, читавшего свои стихи. Голос был упругий, гибкий, звонкий, как у диковинной нездешней птицы, занесенной сюда ветром из неведомо каких краёв. «И этот голос вдруг сказал ему, и никому другому: «Воспоминания в Царском Селе».

Да, каждый выбирает для себя тот голос, который скажет вдруг «ему, и никому другому» что-то неотвратимо важное для его личного бытия.

И вторая аналогия. В мои школьные годы нас заставляли учить наизусть много стихов. Когда подошёл «программный» срок, задали на дом «Бородино» (опять Лермонтов! – а ещё мы учили наизусть «Смерть Поэта», «Родину», «Думу», «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», отрывки из «Мцыри» и «Демона», прозаические отрывки из «Героя нашего времени»).

На следующем уроке во вреия опроса мы по очереди читали выученное и получали оценки. Воинственно (это же Бородино!) орали, кто громче. И только один из нас прочёл стихи нормальным человеческим голосом, ставя нужные, как теперь понимаю, акценты. И единственный получил пятёрку. На перемене мы его окружили: чего это тебе такая честь? Он сказал: «Понимаете, ребята, тут, наверное, важна не громкость, а душевная интонация». После школы мои одноклассники стали врачами, инженерами, учёными, лётчиками, журналистами. А он выбрал скромную профессию чтеца в местной филармонии. Читал он прозу и стихи, по-моему, хорошо, чувствуя ту самую душевную интонацию автора.

Но я – об Ирме Голодяевской. У неё

был не только колдовской, чарующий, родниковой чистоты голос, но и была ещё печальная, задумчивая какая-то, из глубины души возникающая, своя, ни на чью другую не похожая интонация. Вот в чём, наверное, дело.

Она убила себя в 24 года (Лермонтова, как помним, убили в 26). Четверть века со дня рождения ей исполнилось только через 18 дней после смерти. И ничего мы теперь не узнаем о большой, так и не случившейся её жизни. Не свершится никакого «великого будущего России». Потому что не будет жизни. Будут легенды об её трагическом обрыве. Но всё же, всё же, всё же…

Осталась всё же где-то в мироздании малая планета Ирмида. Остался – главное! – её голос. Волшебный, нездешний. А лично для меня осталось ещё и самое главное – яблагодарен Ирме за то, что она помогла мне «впасть в детство» и снова, может быть, наивно, но теперь уже навсегда поверить: стихов Лермонтова вне музыки не бывает.