У внутреннего человека поведение убедительнее слов. Хотя и слова его не бывают скомпрометированными или обесцененными. По одной простой причине: голос совести этого человека никогда не дает петуха.
Как удается человеку, который живет в меру максим, пробуждать в нас ответное чувство?
Об этом идет речь в нашем проекте «Максимы».
Первое, что сказала мне при знакомстве: «А я, как и вы, казачка».
Но вообще-то у нее была еще и дворянская кровь.
«Бабушка рассказывала, что было у них имение. В имении ходили и кричали павлины. Бабушка училась в гимназии. В городе. А ее отец приезжал к ней в город повидаться на возке. Возок был такой закрытый, и внутри него находилась отапливающая жаровня, то есть печка, ну чтоб зимой греться. Имение было под Харьковом. Там и родилась моя мама».
У мамы были художественные способности. Одно время мама работала в Большом театре. В мастерских по декорациям. А папа был начальником главка в министерстве. Оно называлось по-разному. То машиностроения, то приборостроения, а в войну и после войны — минометного вооружения. И папа все время был в том министерстве каким-нибудь начальником.
Нет, папа при Сталине не сидел. Миновало. И миновало вот как.
В тридцать седьмом году под Тверью строился большой комбинат. И папу позвали туда главным инженером.
Я родилась в тридцать четвертом, была еще маленькой, но все хорошо помню. Я вообще себя с совсем малых лет помню.
Мы жили на даче. И у нас уже стояли на пороге собранные чемоданы, узелки всякие. Папа уехал устраиваться на тот завод, должен был там получить квартиру и забрать нас с мамой.
И вот однажды просыпаюсь и вижу перед собой папу и очень бледную маму.
Потом уже папа мне рассказал, что приехал он на завод, поселился в гостинице, а ночью его разбудил телефонный звонок. Звонил секретарь то ли райкома, то ли обкома. И сказал очень быстро в телефонную трубку: «Не называй меня по имени. Выскакивай на шоссе, и чтоб через две минуты тебя тут не было». Папа выскочил на шоссе, поймал грузовик и приехал в Москву.
Через какое-то время папа узнал, что тогда, ночью, арестовали всех, связанных с тем заводом. Абсолютно всех. В том числе и того человека, что звонил папе.
А папу не арестовали только потому, что его учетная карточка не успела дойти до отдела кадров. Куда-то ее не туда положили, осечка вышла, и до папы не дошла очередь.
Папа еще долго жил в ожидании ареста. А когда началась реабилитация, пытался найти того человека, что спас его. Долго разыскивал, но не нашел. И очень расстраивался по этому поводу. Папа хотел поблагодарить…»
Когда умер Сталин, и пали лагеря, и народ стал оттуда возвращаться, у Марины Филипповны были знакомые, близкие люди, которые отсидели по десять и более лет.
«Я хорошо помню, как одна женщина говорила: раздевали догола, лазили пальцами и туда, и сюда, во все интимные места, искали там бриллианты, хотели выковырять, ничего, конечно, не находили, но юные девушки после этого вешались.
Так вот, та моя знакомая женщина пыталась спасти этих самых юных и впечатлительных, она говорила им: «Вы думаете, что это мужчины, что это люди, а это не мужчины и не люди. Представьте себе, что это просто животные. Вам же не бывает перед животными стыдно, да?» Так она им говорила, и они затихали, успокаивались и жили…»
А ровно год назад, заполняя анкету «Новой газеты», на вопрос: «Есть ли реалии советской эпохи, по которым вы скучаете?» — Марина Филипповна ответила решительно и жестко, что не скучает ни по каким реалиям советской эпохи.
Очень хотела быть врачом, но у папы случился обширный инфаркт, мама не работала, и после десятилетки она пошла в техникум, проучилась там два с половиной года, и, пока училась, у нее была стипендия шестьдесят рублей, и она помогала своей семье. Потом ее направили на завод счетно-аналитических машин. Через три года перешла на завод «Калибр». Там они с Борисом Моисеевичем Ходорковским и проработали ровно тридцать пять лет.
«С Борей мы познакомились в техникуме. У меня было много друзей-мальчишек, но о замужестве я ни капельки не думала, ко всем мальчишкам относилась просто по-дружески.
…Боря меня выходил. Буквально. Он ходил за мной по пятам. Я засыпала, а он стоял под моим окном. Я только открывала утром глаза — и первое, что я видела: Боря уже стоит под моим окном.
Он очень хорошо пел. Сейчас, да, тоже хорошо поет, но уже не так, потому что много курит. А раньше у нас в соседнем подъезде жил скрипач, так он говорил, что у Бори такой хороший слух, что если б у него было музыкальное образование, он далеко бы пошел.
А когда Мишу арестовали, у одного из его близнецов, Ильки, вдруг обнаружился слух, и он сам захотел учиться на скрипке».
9 октября 2008 года у Бориса Моисеевича и Марины Филипповны Ходорковских была золотая свадьба. А накануне я попросила их рассказать о том дне, 9 октября 1958 года, когда они поженились. Договорились, что рассказывать будут отдельно друг от друга, а мы опубликуем их воспоминания вперемешку, в абсолютно произвольном порядке. Воспоминания не ограничились только этим днем.
Борис Моисеевич: «Мы учились в одном техникуме. Назывался он Московский приборостроительный. Я — на курс старше. Только пришел из армии.
Мне сказали: «Если хотите — экзамены сдайте. И останетесь на третьем курсе». Забирали ж меня в армию именно с третьего курса. Ну я экзамены — после почти пяти лет в армии — сдал хорошо и стал учиться. А потом увидел Машу.
Она стояла — ну такая интересная девица, в уголочке. (Смущаясь.) Что в ней сразу понравилось? Ну Зой, интересно ж — стоит девчонка, такая вся из себя… А я тоже… только что пришел из армии, вроде ничего был, получше качеством, чем сейчас. (Смеется.) Ну, значит, подклеился к ней и ходил, ходил, ходил.
Всех отшил. За ней многие желающие бегали. Но так как я был молодой и здоровый, то все отвалили. А потом я ей говорю: «Слышь, Маш, давай поженимся». А она: «Нет!» И так все два года: нет! нет! нет! А однажды звоню ей из телефона-автомата, говорим, говорим, говорим, ну обо всем на свете переговорили, больше не о чем вроде, и я опять ей: «Маш, ну давай поженимся». Я думал, опять скажет: нет! А она: «Ну хорошо, я согласна». Я в той телефонной будке прямо и упал…
А уже через много-много лет как-то спросил: «Маш, а чё ты меня выбрала? За тобой же такая толпа поклонников ходила?» А она сказала: «Ты был самостоятельный».
Марина Филипповна: «Да, самостоятельный. А еще: чистый. Другие сразу приставали по-мужски или напивались. А он очень чистый был. Я знала, что везде могу с ним пойти, хоть днем, хоть ночью, и мне нечего бояться, никакого мужского подвоха».
И вот наступил день свадьбы.
Марина Филипповна: «Знаете, это сейчас свадьбы отмечают в кафе, ресторанах. А тогда этого не было. Но у одного нашего знакомого был знакомый в кафе на Кировской, неподалеку от театра «Современник».
И вот мы туда пришли, и там был очень хороший повар, и кухня хорошая. А это такое двухэтажное старое здание, старинное даже. И — высокие-высокие окна.
И вот идет свадьба, а мы видим за этими высокими-высокими окнами стоит очень, очень старенькая старушка. Такая даже не просто интеллигентная, а как будто из бывших, из тех досоветских времен. Она стоит и смотрит. Ненавязчиво, неназойливо. А вроде как засмотрелась, залюбовалась. Мой папа и говорит: наверное, она вспоминает свое дореволюционное детство, а может, свою свадьбу. И папа вышел к ней на улицу и сказал: «Заходите к нам, пожалуйста, я вижу, вы что-то вспоминаете». Она говорит: «Большое спасибо». И зашла, поздравила нас. Мы стали ее за стол сажать. Но она ни в какую. Сказала: «Мне очень приятно, я действительно себя вспомнила. Сто лет уже не видела невесту в белом». И ушла. Наверное, не хотела, чтобы мы подумали, что она поесть пришла. Но я ее запомнила. Она как-то очень по-доброму к нам отнеслась.
Как будто благословила».
Борис Моисеевич как-то сказал: «Вспоминая всю эту общую с Машей жизнь, я честно скажу: характеры у нас — в определенном смысле — одинаковые. И вот в каком смысле они одинаковые.
Мы никогда не жаждали денег.
Всегда жалели людей.
И никогда — ни-ког-да! — никому завидовали».
В 1992 году Михаил Ходорковский сказал отцу:
— Давай организуем в Кораллове небольшой лицей, человек на 20—30. Соберем детей-сирот, их сейчас так много. Займись этим.
— Ты что? С ума сошел? Дети — это ж такая ответственность!
— Будете там с мамой жить и работать.
— Нет!
— Маленьких возьмем.
— Нет!!!
— Я ж тебе говорю: сирот!
— Нет!!!
— А вспомни себя.
Отец Бориса Моисеевича погиб на фронте в самом начале Великой Отечественной. Мама работала на заводе по три смены подряд. А маленький Боря с сестрой Галей бродяжничали, рылись в помойках, просили милостыню в электричках.
В 1994 году в Кораллове был открыт лицей «Подмосковный» — для сирот, детей из социально незащищенных семей, детей «побитых людей», чьи родители погибли в горячих точках, терактах, авиакатастрофах. Здесь учились восемь детей после Беслана, дети после Норд-Оста.
Сегодня в лицее сто восемьдесят воспитанников. Все бесплатно. Ни с кого не берут ни копейки. Почти все выпускники поступают в вузы.
Борис Моисеевич и Марина Филипповна уже отгуляли на первых свадьбах выпускников, у этих выпускников уже родились дети.
В первый день рождения сына, который он встречал в тюрьме (26 июня 2004 года), Марина Филипповна решила купить себе что-то новое, летнее и красивое. Сын к тому времени уже месяцев восемь сидел, но все равно решили его день рождения отмечать.
«Я не привыкла одеваться в бутиках, — сказала она мне в тот день, — не привыкла Мишины деньги тратить. Поэтому поехала на Одинцовский вещевой рынок».
Она тогда была человеком из телевизора. Телевизор наш был еще не так заасфальтирован, как сегодня, и ее часто показывали. Ну она надела черные очки, косынку. Думала, не узнают.
Узнали. Едва вошла на рынок, обступили мелкие торговцы. «Вы — мама?» — спросили шепотом заговорщиков. Так и спросили: вы — мама? Ни чья именно, без имен и фамилий. Она молча кивнула. Не было смысла отпираться.
Выбрала себе летнее платье и костюмчик. Стала платить, чувствует, ей цену назначают гораздо ниже. Сначала не поняла, в чем дело. А мелкие торговцы объяснили: «Мама! Мы делаем вам скидку. Потому что если ваш сын выдержит — до нас очередь не дойдет».
Из анкеты «Новой»:
— Какую книгу вы бы не позволили прочесть своим детям? Марина Филипповна: — Историю КПСС.
Кто-то из иностранных журналистов спросил: «У вас много прислуги?» — «Две», — ответила она. И показала им: «Моя левая рука и моя правая».
Приезжаем с главным редактором «Новой» Дмитрием Муратовым в гости к Ходорковским, в их скромный деревянный домик на территории лицея. В коридоре Марина Филипповна, смеясь, предлагает нам тапочки. «Берите, берите, это краденые, из самолетов и поездов, когда к Мишке еду, всегда на память прихватываю».
За десять лет тапочек этих накопилось три десятка: из Краснокаменска, Читы, Сегежи…
2006 год. В поезде Чита — Краснокаменск, вдвоем в купе, ночь. За окнами — мрак. Где-то там урановые рудники.
Поезд идет пятнадцать часов. Не спится. Мы разговариваем, пьем чай. Я осторожно спрашиваю Марину Филипповну: «А вот когда Платона Лебедева арестовали, все ведь было уже ясно, к чему идет… Вы уговаривали сына эмигрировать?» Она: «Уговаривала». Я: «И?» Она: «Сказал: «Я т а м себя не вижу». И, усмехнувшись, рукой — за ночное окно: «Зато з д е с ь себя нашел».
Не помню, в связи с чем, но о чем-то говорили, и она, которая никогда не была хвастлива, тщеславна и честолюбива, сказала горделиво: «Я долго была молодой!» Прямо так — с восклицательным знаком. Вот — не выглядела молодой, не казалась молодой, не ощущала себя молодой… А именно: была молодой! И ведь — чистая правда.
О ее красоте уже все (и я много раз) сказали. Но дело не в красоте как красоте. Есть связь между внешностью и поступками. На этом по определению основано наше чувство прекрасного.
Кто-то верно сказал: «Эстетика индивидуума никогда целиком не сдается на милость трагедии». Это как раз случай Марины Филипповны. У нее была такая сильная эстетика, что никакой трагедии не справиться.
Вот вам пример.
Чтобы разрешили свидание с сыном в Чите или где-то еще — нужно в Москве обратиться с письменным заявлением в прокуратуру (так сначала было), потом в Следственный комитет. Когда разрешение на руках — можно лететь.
Прилетела — адвокат относит разрешение в тюрьму. Там назначают время свиданий. Завтра, допустим, прийти без двадцати два. Ровно без двадцати два Марина Филипповна на контрольно-пропускном пункте. На свидание дается три часа. Но время пошло, как только ее пропустили, как только на КПП она сдала свой паспорт. А дальше — бегом, время уже идет, к начальнику СИЗО, точнее, к его секретарю, тот подписывает пропуск, дальше бегом, бегом, чтоб время не потерять, по территории тюрьмы, через несколько зданий и крутых лестниц, в комнату, где ее досматривают, а потом уже в комнату для свиданий. А на все про все, повторю, три часа. В инструкции даже записано: «три часа с проходом». У Марины Филипповны получалось три часа с пробежкой.
Рассказывала, смеясь: «Иногда я очень хочу в городе в церковь зайти, а не могу. Потому что или церковь, или брюки. В брюках в церковь нельзя, зато по тюремным лестницам мне в них бегать сподручнее».
Вот ведь смешно, а ей было уже далеко за семьдесят.
На свидание в тюрьму или лагерь брала всегда три вещи: очки, валидол и носовой платок. Валидол — если вдруг сердце прихватит, носовой платок — если не выдержит, и очки — чтоб лучше сына рассмотреть.
Обнять при свидании нельзя. Взять за руку — тоже.
Но рассказывая все эти подробности, обязательно добавит: другим еще тяжелее.
Про то, что есть люди, которым хуже, чем ей, всегда помнила.
Как-то в одной тюрьме ее должна была обыскать надзирательница. Обычная процедура. И вдруг эта надзирательница вместо того, чтоб обыскивать, крепко обняла ее, плачет и шепчет на ухо: «Простите…»
Помню, рассказала эту историю, помолчала и произнесла тихо: «Всюду — люди».
За десять лет, что мы общались, я ни разу не видела ее растерянной, унылой, поникшей. Как-то так получалось, что это не мы ее поддерживали, а она нас. Ни одного слова жалобы. Никакого нытья. Не отчаяние — высота.
Она ждала сына из заключения. Дождалась. Не подвела его.
Я любила Марину Филипповну. И начисто забывала об информационном поводе, из-за которого мы познакомились. Потому что она интересна и значительна не как мать своего сына, а сама по себе.
Она из тех, кто «удлиняет перспективу человеческого мироощущения». Кто показывает выход. Предлагает путь из тупика. Не специально, не назидательно, а своим примером. Примером жизни.
Мои несовершенные заметки — в память о ней.
Желание поклониться тени.
«Я работала на заводе инженером. Борис Моисеевич был конструктором. А я — технологом. Конструктор — это что делать. А технолог — как сделать. Я и теперь смотрю на любую вещь и знаю, как ее сделать. Технолог — это человек, который проектирует, как сделать самым дешевым, рациональным способом. Поэтому я и в жизни такая. Всегда заранее все продумываю и точно выполняю. Я организованная, собранная. Правда, раньше все-все успевала, а сейчас уже не так…»
Из анкеты «Новой»:
— Если бы у вас была возможность позвонить в прошлое, кому и для чего вы позвонили бы? Марина Филипповна: — Родителям.
