Отчетливо помню момент: часов пять вечера, Ленинград пустой, небо серое с просветами, тепло, по-моему, август. Мы идем с Довлатовым по Московскому проспекту к Фонтанке, проходим мимо дома, в котором живет наш знакомый. Довлатов говорит: «Может, зайдем?» — «Неохота». — «Что-то не так?» — «Какой-то он советский». Довлатов удивлен, называет его имя: «… советский?» — «Ну антисоветский. Какая разница?» Сейчас это чуть ли не общее место, но в те времена звучало вызывающе. Отнюдь не как сейчас: «За Путина, против — какая разница?»

Проходит несколько лет, я перебрался в Москву, встречаемся много реже. Еду в Ленинград навестить маму, накануне звоню Довлатову — он незадолго до того прислал письмецо с просьбой предупредить, когда в очередной раз буду, есть причина увидеться. Назавтра (день, похожий на тот, но холоднее: сентябрь) отправляемся в длинную прогулку, из центра через Петроградскую на Выборгскую. На Льва Толстого заходим в комиссионный, он просматривает висящее, что-то просит показать, нет, не подходит, девушка-продавщица, когда поворачиваемся уходить, говорит, краснея: «Вы Сергей? Я подруга Светы». Уже у маминого дома на Маркса стоим еще четверть часа, и тут он говорит: «Я переслал на Запад рукопись книги, там участвуете и вы, я бы хотел, чтобы вы прочли до выхода, вдруг что-то захотите поправить». Снимает с плеча сумку и передает мне папку. Дома оказывается, что это «Соло на «Ундервуде», — я с удовольствием прочитываю. Назавтра опять встречаемся, возвращаю папку, выражаю всяческое одобрение и прошу снять три эпизода, в частности, «ну антисоветский». Даже делаю маленький выговор: одно дело — я вам сказал, а другое — вы всему свету, это нашему знакомому будет неприятно, и меня с ним рассорит. Довлатов говорит: «Уберу непременно», — но в его глазах я ловлю промельк, как когда на чем-то застукали, и он прибавляет: «Вообще-то мне сказали, книга выйдет в этот вторник».

Потом он уехал и стал самым любимым писателем России. С тех пор я не однажды натыкался на то, что «как сказал Довлатов: советский, антисоветский — какая разница». Сейчас вспомнил эти два эпизода, понятно, не затем, чтобы восстановить свое невзрачное авторство, а по причине, для меня как частного человека гораздо более важной. Вернулось время тотального опровержения того, что мы видим собственными глазами: нам велят принять их картинку происходящего на улице, в стране и на белом свете. И не только как это надо понимать и оценивать наперекор объяснениям нашего мозга и сердца, а попросту объявляют: вот каковы должны быть ваши интересы. Не выбор сцен, в которые следует вглядываться, и других, от которых отворачиваться, — это власть внедряла в человечество всегда в СССР повсеместно и необсуждаемо. Но именно чем нам интересоваться и на что мыслей и чувств не расходовать. Скажем, на лермонтовское «Скажи-ка, дядя, ведь недаром» — да, а на его же «Прощай, немытая Россия» — нет. На роман Достоевского «Бесы» — в десятую очередь, а на телефальшивку по нему — в первую.

Неинтересное человеку не интересно. Но ему втюхивают только такое — телик, газета, слухи. Что интересно, он не знает, официальной линией интересное обрублено, сделано несуществующим. Он вынужденно берется за то, что есть. Я от людей с советским представлением о мире держался подальше и, напротив, дружил с контриками, уважал их позицию. Точнее, поступки: я видел их благородство, они рисковали, им грозил арест. Хотя в плане некоторой умственной и эмоциональной упертости, сводящей действительность к противостоянию красных и белых, — они иногда могли дать фору советизанам. В этом смысле и выговорилось у меня: не все ли равно — советскость или антисоветскость. Но по крайней мере копья скрещивались в области реального конфликта, на поле боя за справедливость против несправедливости (кто бы как их ни толковал), жертвенность против насилия, честность против подлости.

Что же выставляется нынче, во второй половине 2010-х годов, как сфера личных и гражданских интересов общества? Коммерция — раз. Политика — два. Идеология — три. Коммерция — как шанс прибавить сегодня к полученному вчера и как совокупность действий начальства ради похвал от подчиненных. Обывателю вроде меня недоступная, но намекающая, что начальник «читал Адама Смита и был глубокий эконом», хотя обыватель «понять его не мог и земли отдавал в залог». Политика — типичная: «если США за колхозы, то мы против». Идеология — «в Россию можно только верить». Ну и разные производные от этих трех, типа культуры и отдыха. Словом, почти то же, что в советские десятилетия второй половины ХХ века. Тогда каждый вечер в 10 часов по радио начинались получасовые итоговые «Последние известия». Партийные, промышленные, сельскохозяйственные, общественные (заасфальтировали площадь), культурные («Баядерка»), спорт (хоккей). Все.

Это же, разогретое в духовке, — назавтра, с той разницей по сравнению с нынешним, что за вкусовое несогласие не штрафовали на 300 месячных зарплат. Ты интересовался разведением орхидей — смотрели косо. Дендизмом, в его карикатурном виде стиляжества, — печатали про тебя фельетон, волокли на общее собрание. Спрашивал в библиотеке «Хулио Хуренито» Эренбурга — доносили о порнографических наклонностях. Но ты мог не скрывать, что не интересуешься коммерцией и политикой, — тебя всего лишь брали на заметку. За идеологию могли скрутить — так никто и не заикался. Кроме реального заики, одноклассника моей дочери, ответившего на уроке истории: «Формула развитого социализма — мир, труд, мат», — и ни учитель не поверил своим ушам, и ни кто из учеников — урок продолжался.

С какой стати меня сейчас этим кормят? Я не выписываю ни «Нью-Йорк таймс», ни «Жэньминь жибао». Я не цветовод, не денди, не фан Эренбурга. Интерес — это то, что интересно, дело единичное, не массовое, даже если массе интересно то же, что мне. Ахматова говорила о Раневской: «Фаина всегда читает не то, что все» (та в это время была увлечена книгой «Стекло» профессора Качалова). Оставьте на развод племя субъектов, читающих не то, что все. Не про рейтинг вождя и курс юаня.