С детства и до нынешних седин сцену «Корчма на литовской границе» в «Борисе Годунове» я отношу к шедеврам непревзойденного драматизма. Таких во всей мировой литературе десятка не наберется: ну призрак Банко в «Макбете», ну смерть Джо в «Холодном доме», «а теперь, мальчик, веди меня» в «Острове сокровищ», «это великаны» Дон Кихота, «да вы же и убили» в «Преступлении и наказании». Но «Корчма» еще образчик практической, а потому и непревзойденной мудрости. Приставы велят читать царский указ о беглом Отрепьеве. Монахи сказываются неграмотными. Сам Отрепьев и читает, заменяя внешность беглеца, то есть собственную, на одного из монахов. Тот вырывает у него бумагу: «Молод еще надо мною шутки шутить. Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит». По складам читает. «Да это, друг, уж не ты ли?» Тот выхватывает кинжал, все расступаются, он бросается в окно.

Ложь, утверждая свой статус силы всепобеждающей, не может связывать себя только с жестокостью и вовсе пренебречь гуманностью. Она сохраняет видимость следования объективному разбирательству дела. Для нее это не более чем проходной эпизод, но он дает крохотный шанс правде. Вся история инакомыслия в СССР в 60—80-е годы стоит на прерывистых пунктирах этих мгновений. Недовольство курсом и действиями власти в последние полтора десятилетия — той же природы. Нежелание мириться с обманом и демагогией — у людей в крови, но чаще это лишь мысли, слой переживаний, располагающийся ближе к поверхности непосредственных рефлексов. Отталкивание же в глубине души возникает, осознанно или интуитивно, из-за тревожного предчувствия, ладно когда легкого, а бывает и потяжелей, а то и в полную меру — что «дело до петли доходит».

Некоторая неожиданность, на первый взгляд даже загадочность такого поворота наших дел выражается в том, что до петли каждое из них доходит: а) ни с того ни с сего и б) в мгновение ока. Пушкин политкорректностью не занимается, своих персонажей представляет в виде натуральном: подаяние монахи собирают на монастырь, а что тратят на выпивку — ни они не ханжи, ни хозяйка, ни мы. Ни тем более приставы, занимающиеся невеликим своим, как сейчас бы сказали, рэкетом. То есть все реагируют друг на друга и оценивают происходящее нормально, даром что не вполне по закону. Но закон под видом царского указа выпрыгивает, как черт из табакерки, — непредсказуемо. Он вне нравственных привычек, вне логики, ни законники-приставы, ни слуги вышней воли монахи, ни сам преступник Отрепьев не знают, к чему он приведет. Меньше минуты чтения, и невинный оказывается перед виселицей, и ниоткуда взялся нож. Поэтому-то мы всегда наготове: нас еще только подводят неизвестно к чему, а мы уже чувствуем угрозу, включили механизмы самозащиты. Одни на всякий случай все отрицают, от всего отказываются, у других давно доведена до автоматизма демонстрация приверженности порядку, с опережением и восторгом.

Договориться трудно, кажется, что невозможно. Быть частным человеком, даже не скажешь — заповедано, нет, просто заведено, от начала, таков замысел. Быть частным человеком — органика мироздания. Частный человек не нуждается в Совете по правам человека при президенте. Частный человек просыпается, чистит или не чистит зубы, топает на службу, проводит вечер с кем-то или с телевизором. Совет по правам нужен государству — как прочие рычаги давления на ЧЧ. Нужно ли государство частному человеку? Не больше и не меньше, чем ЖЭК, городской транспорт, магазин. Договориться трудно и кажется, что невозможно, потому что частный человек нужен государству. Он его материал, сырье, топливо. То есть никакой он уже не частный, частным ему быть не дадут, он государственный. Сейчас не в такой, конечно, степени, как в СССР, но для законодателей, разрешающих или запрещающих ему съесть «макдоналдс», и столоначальников, собирающих за разрешение или запрещение дань, в той же самой.

Не обличаю и не жалуюсь. Все устроится само собой, немного лучше, много хуже — как нам предначертано: в грамотах не царских, бери выше. Всякий режим стареет, дряхлеет, моль побивает пояс дзюдо, крепкая рука хуже гнется, публика привыкает к усиливающейся неповоротливости движений начальства: уже не получается напоказ взбегать по ступенькам на сцену с целью это опровергнуть. В 70-е годы, когда объявили детант, люди в открытую и даже с сочувствием объясняли это тем, что возрастным секретарям ЦК трудно успеть дойти до бункера за время полета ракеты с базы НАТО. Признаки некоторой неадекватности реакций, поведения, решений можно заметить и сейчас. Наблюдатели сравнивают нашу нынешнюю международную политику с той, что была 100 лет назад, перед Первой мировой войной. У меня впечатление, что больше похоже на время Священного союза, то есть давности 200-летней. Тогда показатель государственного преуспеяния тоже сводился к массивности — территории, армии, выплавки чугуна, добычи угля. Напоминает анекдот: прохожий тащит на спине тяжеленные напольные часы, его останавливает встречный: «Кто сейчас так носит часы? Сейчас (отгибает манжету, показывает ручные) вот как носят».

Как мы видим, слишком много всего завязано на времени. Для Бога, говорит псалмопевец, тысяча лет как вчерашний день. Для истории сто лет не ахти, но какой-никакой период, для геологии — тьфу. Для политбюро пятнадцать минут — цейтнот. Для пушкинского монаха полминуты — накинутая на шею удавка. Лично меня смущает, а вдруг в КНДР подумают, что раз Крым, то и вообще время пришло. Неровен час, проведут испытания среднего радиуса действия, а у них заклинит, не так отклинит и полетит не на юг, а на запад. Где в аккурат мы. И что-то мне подсказывает, что у меня и моей семьи дело до петли дойдет раньше и вернее, чем у комитетов Госдумы по геополитике, обороне и связям с соотечественниками. Потому — хоть и худо разбираю, а постараюсь разобрать. А то как бы время не кончилось.