Михаил КОСЕНКО: В камере я повторял: «Я на свободе»

В пятницу, 11 июля, одного из «узников Болотной» Михаила Косенко отпустили на свободу. Полтора года он провел в СИЗО, последние несколько месяцев — в психиатрической больнице. Корреспондент «Новой» первой побеседовала с Михаилом о пережитом.

Михаил Косенко дома. Фото: Екатерина Фомина/«Новая газета»

— Ты два года был изолирован от общества — ты ощущал, что тебя лишили возможности говорить?

— Я высказывался в письмах, я высказывался на суде. Я думаю, этого было достаточно.

— Ты держишь на кого-то зло, обиду?

— Нужно уметь прощать, несмотря на тяжелые обстоятельства. Прощать — не смиряться, а не держать зла. Прощать — это не значит полюбить человека, простить—– это просто забыть.

— Даже полицейских, которые выступали на суде?

— Один из них даже сказал, что желает мне свободы (сотрудник ОМОН Александр Казьмин. — Е.Ф.). Я думаю, в целом это все не важно, чтобы так цепляться за их слова. Они ни на что не повлияли.

— А судья?

— У нас мизерное количество оправдательных приговоров, поэтому судьи, как правило, не оправдывают, а осуждают. Это их логика и их стиль работы. Без разницы – Москаленко или другая, то же самое было бы.

— А что тогда повлияло на решение суда?

— Топорность нашей системы. Я встретил очень много обездоленных людей, которые сидят за пустяковые преступления или вообще ни за что. Многие смирились, кто-то стоически переносит. Сесть может любой, за каждым тюрьма ходит. Но легче становится, когда видишь таких, как ты.

— А что еще помогало держаться?

— Я занимался аутотренингом. Высказываешь позитивное утверждение, формулируешь какую-то цель и повторяешь ее. Если жаждешь свободы, надо что-то делать, нельзя это держать в себе. Я повторял: «Я на свободе», — как сбывшийся факт.

— Когда ты приезжал после суда обратно в камеру, о чем думал?

— Опустошенности не было. Когда видишь поддержку, ну какая может быть опустошенность?

— Твое дело выделили в отдельное производство…

— Ты хочешь спросить, был ли я одинок в клетке? Мне не нужно, чтобы кто-то рядом со мной стоял. Я чувствовал поддержку от людей, которые приходили.

— Расскажи, как проходила экспертиза в Институте имени Сербского.

— Сначала меня завели в помещение, где было много посторонних людей. Женщина-психиатр начала спрашивать меня о симптомах, я отказался отвечать. Она сказала, если я не буду говорить, меня признают невменяемым. Тогда я рассказал о своей болезни. Потом меня привели в другое помещение — там было несколько человек. У них такая логика, видимо: если человек психически болен, он невменяем. На экспертизе спросили, за кого я голосовал. Я думаю, это было проявление любопытства.

— А то, что ты «опасен для общества»?

— Нельзя рассуждать так: если человек болен, то он невменяем и опасен. Я болен, я инвалид второй группы. Но невменяемым меня признали ложно.

Меня держали в тюрьме — по сути это была тюрьма, а не больница, от больницы там мало чего было. Бутырский психиатрический корпус называют «кошкин дом»: раньше там содержали женщин-заключенных, а их называли кошками. Обитатели поменялись, а название осталось. Врачей очень редко там видишь, только на обходе и то не всегда. Люди там содержались с виду здоровые, такие же заключенные, ведут себя адекватно, нормально разговаривают, но у них какие-то диагнозы.

Мы сдружились с одним парнем, я его поддерживал, когда ему было плохо. Он сидел за нанесение ножевых ранений. Его отправили на лечение, я не знаю, где он сейчас.

— Тебе сказали о кончине мамы?

— Я услышал по телевизору. На РЕН-ТВ был анонс: что меня не отпускают на похороны. А что я мог сделать? Я знал, что меня никто не стал бы отпускать. На тот момент я и не думал, что кто-то пытается меня вытащить.

— Потом это объяснили как раз твоей «невменяемостью»…

— Когда нас на выборы вели, кто-то из надзирателей сказал: зачем невменяемым голосовать? У них это легкая отговорка, чтобы наплевать на права.

— И на них ты зла не держишь?

— Не потому что я люблю своих врагов, а потому что зло не нужно. Заключенные постоянно ощущают бессилие и злость — из-за преград, которые им ставят.

— В апреле этого года тебя перевели в психиатрическую больницу № 5. Она отличалась от «кошкиного дома»?

— Там тоже подавляющее большинство кажется здоровыми. Каждый день похож на предыдущий, как день сурка. Я следил за календарем, но многие теряют чувство времени. Люди терпят нахождение там. Ждут очередной комиссии, которую проводят раз в полгода. Под надуманными предлогами иногда оставляют. Они ждут следующей… Пытаются работать — тогда больше шансов, что освободят, уборка, помощь на пищеблоке… Ты не знаешь, сколько еще сидеть, от тебя почти ничего не зависит.

В больнице людей передерживают, средний срок нахождения там — до четырех лет. Это наказание, хотя больница не должна наказывать. Там есть люди, которые получили бы штраф за проступок, но их признают невменяемыми и отправляют на годы.

Я не думаю, что можно лечить, когда такая скученность. Просто дают лекарства. По утрам врачебный обход, пациенты говорят: «Здравствуйте, все нормально».

Но тяжелее всего тем, кто в больницах на специнтенсиве — это больницы с самым тяжелым режимом, пребывание там воспринимается, как ад. Колют лошадиные дозы, держат взаперти, люди теряют сознание от лекарств. Я встречал людей оттуда.

Люди привыкли ждать и терпеть, это свойственно всему обществу. Власть этим пользуются, многие злоупотребления отсюда.

— Как думаешь, почему тебя все же отпустили?

— В пятой психиатрической больнице было две комиссии. Первая — в апреле (2014 года. — Е.Ф.), когда меня только туда перевели. Как раз исполнилось полгода с решения суда, то есть она была плановой.

Она считает, что хороший, некому его место занять. Она сказала, что меня не выпустят, потому что меня мало наблюдали. А так как комиссия по плану должна состояться, она решила просто поговорить. О моем здоровье разговор вообще не шел.

Вторая — в мае, расширенная: главврач, замглавврача… Речь уже шла о моем здоровье, но и о политике немного поговорили — кого я вижу на посту президента. Я вел тетрадь, в которой писал черновики писем и делал пометки. У меня записано: это было 12 мая. Думаю, потому что власти решили, что им не нужно сопоставление с советским временем, когда психиатрия использовалась в политических целях. Моя ситуация стала широко известна. Мое нахождение там было властям невыгодно.

Да и не любят врачи, когда журналисты или правозащитники вмешиваются во что-то, когда родственники начинают хлопотать о пациентах. Если родственники хлопочут, задают вопросы о состоянии здоровья, больше шансов, что человека выпишут. Суд прислушался к врачам, меня отпустили.

— Твоя сестра написала открытое письмо президенту. Ты бы сам обратился к нему?

— Наверное, нет. Думаю, не стоит обращаться к властям.

— Кому вообще этот процесс нужен?

— У меня нет никакого желания обвинять кого-то. Было и было. Я не оглядываюсь.

Есть материалы на многих людей, это дело может быть бесконечным. Власть не собирается сдаваться и показывать свою слабую сторону, показывает, что не даст в обиду своих сотрудников. Отыгрываются на тех, кто случайно попался.

Я сталкивался с остальными «болотниками». Возможно, свобода для них ближе, чем они думают. Мы будем общаться. Мои сокамерник тоже видел их и говорит, мы похожи с ними.

— Так что все-таки произошло 6 мая 2012 года?

— Толпа хотела пройти на Болотную площадь, ОМОН выстроился цепочкой, чтобы сделать этот проход узким, чтобы митинг был неэффективным, власть решила прессовать митингующих. Было противоборство, такая политическая игра, в которую власть играла. Часть толпы прорвалась на Болотную, их отсекли и задержали. Я ничего не прорывал, я был в конце колонны, меня задержали потом.

Я и не знал, что такое может быть. Я не думал, что могут быть какие-то столкновения. Я до этого спокойно ходил на митинги. Возможно, были те, кто брал с собой маски, хотел столкновений, но они были в меньшинстве.

— Если бы ты знал, что таким образом все для тебя закончится, ты бы хотел поменять тот день — не пойти на Болотную?

— Мне как-то уже все равно. Я на свободе. Неважно уже.

— За два года что-то в тебе изменилось?

— Какие-то симптомы болезни, которые были прежде, пропали. За счет изменения образа жизни.

Может, повлиял аутотренинг. В тюрьме много времени свободного. Я много читал, разговаривал с людьми.

В тюремной библиотеке очень трудно что-то получить, приносят, что сами захотят. Я читал, в том числе и на религиозные темы. Когда я был на свободе, я ходил в церковь рядом с домом. Хотя у многих религиозные чувства пробуждаются именно в тюрьме, потому что там многим тяжело. Там есть молельная комната, периодически священник совершает обход, окропляет камеру, раздает кресты, иконы. Естественно, по желанию. Я один раз сходил на богослужение — самое настоящее, как в церкви. Религия — она для души, а не для того, чтобы практические результаты получить.

— Как первый день дома?

— Все новое. Новые ощущения — отличные от больницы. Там — угнетенность, а здесь я могу делать, что хочу. Пока привыкаю к обстановке. Планы есть личные, я не буду заниматься правозащитной деятельностью. Мне хорошо сейчас, но я не могу не думать, что ребята еще сидят.

У меня нет острого чувства несправедливости за себя. Мне не нужно такое чувство, оно разрушительно. А за других есть.

Поздно чего-либо добиваться, доказывать. Зачем это все теперь нужно? Хочется оставить все позади.

— Но на митинги ты собираешься ходить?

— Это нормальная позиция человека, который не изменил своих убеждений. Я не изменил.

Смысл действия может быть в самом действии. На митинг я иду проявить себя. Если у человека есть политические убеждения, он должен что-то делать.

Власть должна сменяться в результате выборов, свобода должна быть высшим приоритетом, люди должны быть защищены, у них не должны отбирать детей, квартиры… Общество находится под прессом государства, а оно должно руководить им, не наоборот.

Я думаю, власть будет дальше прессовать, давить новыми статьями в Уголовном кодексе. Власть существует для самой себя, а цель общества — счастье людей.

Мы живем в то время, когда изменения в стране маловероятны. Но такая возможность появится. Надеюсь, мы ее застанем.

Больница и тюрьма изменили меня, но не подавили.