Первая появившаяся версия (от Минкульта) попыталась присвоить себе и проект как таковой, и миссию самой культуры, категорически-директивно ответив на вопросы, веками бывшие в нашей культуре одними из проблемных, если не «проклятых». Ситуацию разрядила слишком явная корявость ответов и желание культуру «построить», будто это рота или забор.
Вариант, теперь уже официально опубликованный для обсуждения, отчасти сохранил тон профетизма и нравственных наставлений, но и нарисовал развернутую (хотя и сильно «перфорированную») картину того, что государство должно делать с культурой и в культуре. Правда, если убрать отдельные рецидивы «производства смыслов в режиме администрирования», есть опасность получить в таком изложении документ несколько пустоватый. Но, если честно, пустота против одиозности в этих условиях не худший вариант; иногда даже идеологическая сдержанность может быть поступком.
Однако прежде чем рассуждать о конкретных деяниях государства в сфере культуры, важно понять, а что, собственно, мы производим, разрабатывая основы той или иной государственной политики. Проще говоря, не что делает политика, а что мы делаем, придумывая, утверждая и реализуя политику в той или иной сфере жизни. Здесь проблемны и формат документа, и модель самой политики (что, естественно, взаимосвязано). Еще до наполнения содержанием важно понять, какой тип политики мы намерены реализовать, и насколько он адекватен положению дел, в какой мере учитывает цивилизационный контекст и общие тренды, социальные болезни и исторические вызовы. А главное: чем может обернуться попытка реализации подобного типа государственной политики при наличном состоянии государства, его основных институтов и практик, при сложившихся на данный момент отношениях между государством, культурой и обществом, при данном качестве человеческого материала во власти.
Эпохальные цели, идеи и пр. могут формулироваться в разных идеологических жанрах. Можно воспарить над миром и историей и считать, что «…Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» (Вл.Соловьев). Но можно прорабатывать локально острые ситуации, как, например, это делали немецкие интеллектуалы после Второй мировой войны. Зависит от состояния общества, от местного напряжения и «волатильности» исторического процесса.
Объявлять целью государства и общества сильную, единую, независимую и т.п. Россию, одновременно и самобытную, и всему на свете открытую, значит утверждать цели и ценности благие, но равно актуальные для всех времен и народов. Без привязки к конкретным проблемам места и вызовам времени это выглядит как призыв быть «богатым и здоровым». Это не позволяет вписаться с культурной политикой в контекст всех остальных политик, реализуемых обществом и государством. Эти политики: внешняя и внутренняя, финансово-экономическая и социальная, научно-техническая, инновационная, промышленная и т.п., включая культурную, — все они взаимосвязаны и по идее должны быть собраны общими установками и проблематизациями, улавливающими остроту момента. Этот пафос может быть разным, в том числе антитоталитарным, содержащим идеи дерегулирования, критику тотальной проектности и пр., но он, по идее, должен прочитываться в разных сферах как сквозной. Если этой «красной линии» нет, значит установки слабы и фрагментарны.
Недавние модернизационные веяния, при их известной утопичности и благостности, имели шанс задать тон и смысл в связи с реальными проблемами момента и в особенности перспективы. Теперь свято место пусто, смыслы вытесняются эмоциями, ликование и триумф (в том числе по поводу нашей традиции, культуры, морали и самосознания) заменяют анализ проблем и калькуляцию беды. В частности, проблемы стратегической обреченности сырьевой модели практически забыты, хотя вековая инерция ресурсного социума есть в том числе и проблема особого типа культуры, причем в самой ее основе: в отношении к личности и человеку — либо к «человеческому материалу».
Но далее возникает вопрос, входит ли вообще производство и определение смыслов в компетенцию государственной культурной политики — или же это дело самой культуры?
С этой точки зрения полезным было бы вновь попытаться соотнести культурную политику с иными ее ипостасями и профильными специализациями, например, с политикой научно-технической или промышленной.
Когда в начале нулевых с новой настойчивостью заговорили о необходимости промышленной политики, это вызвало опасения, связанные с перспективой усиления и без того избыточной регулятивности, с пафосом огосударствления экономики и едва ли не возрождения Госплана. Эти страхи имели под собой основания, поскольку часть политического и управленческого истеблишмента именно этот образ и лелеяла. Но тогда (и далее) во власти и в экспертном сообществе хватило мозгов не связывать образ промышленной политики с прямой директивностью.
Попытки в документе (в государственном акте) решить смысложизненные вопросы, которые должна решать сама культура, сродни желанию в рамках государственной промышленной политики предписать в промышленности, кому, сколько и чего производить и почем торговать. В этом смысле мы рискуем получить модель культурной политики более грубую и примитивную, чем, например, модель промышленной политики, осмысленной в том же государстве и в том же режиме управления. Я уже не говорю о сравнении с уровнем компетентности финансовой политики, которая не скатывается до прямого регулирования цен и валютных курсов — как это пытаются делать в культуре, определяя за нее ценности и курсы цивилизационного развития. Строго говоря, вопрос ставится ребром: либо в стране существует «рынок идей» — либо идеи и ценности здесь предписывают регулятивными актами, идеологическим госпланом.
Не лучше аналогии и с научно-технической политикой. Вписывание смыслов и ценностей в государственные акты и управленческие документы близко к тому, чтобы даже не планировать, а именно совершать открытия решениями органов власти. Это не ироничная гипербола, а прямая параллель. Хотя абсурдность таких потуг очевидна, к этому неуклонно приближается и государственная политика в сфере науки — достаточно проанализировать только что опубликованный проект дорожной карты повышения эффективности российской науки. Еще до этого в планы научной работы вносились позиции, связанные с прямым планированием научных результатов и даже соответствующих публикаций.
И, наконец, самый пикантный момент — взаимоотношения между культурой и властью с точки зрения качества человеческого материала. Сейчас это имеет самое прямое отношение к проблеме госзаказа. История знает множество примеров, когда власть выступала в роли клиента и заказчика в сфере культуры (например, в бюджетоемких искусствах), и это давало поразительные, шедевральные результаты. Известны и две контрарные модели культурной политики: французская (более этатистская) и американская (либеральная). Однако надо признать, что к нынешнему положению дел вся эта история не имеет ровно никакого отношения. «Культурный уровень» управленцев в целом слишком низок. Не на много выше и уровень приближенных деятелей, призванных государственную культурную политику поддерживать, одобрять, пропагандировать и нести в творческие массы. И тенденция здесь явно негативная, как в управленческих кадрах, так и в последовательно зачищаемых общественных советах. Этим кадрам лучше не позволять решать ничего.
Впрочем, сама манера вмешиваться в культурную и творческую жизнь буквально все говорит о культурном уровне политика или управленца. Возможно, с этой проблемы — с проблемы суверенитета культуры — и можно было бы начать документ об основах государственной культурной политики. Или хотя бы не с утверждения, что великую русскую культуру создало «государство» — даже если это государство Россия.
