25 апреля в Джезказгане, не дожив ровно месяц до 93-летия, умер поэт и художник Юрий Васильевич Грунин — автор нескольких сотен стихотворений о немецком плене, где он пробыл с 1942 по 1945 год, и о Степлаге, где находился в заключении до пятьдесят пятого.

Этот огромный, не имеющий себе равных эпос был впервые издан в девяностые, в Казахстане, в книге «Пелена плена». Стихи Грунина пытались в начале шестидесятых напечатать много раз — и Твардовский, которому он их отправил в «Новый мир», и Слуцкий, который ответил ему уважительным и одобряющим письмом, и Сельвинский, который восхитился его формальным мастерством.

Надо сказать, стихи Грунина и мне, и многим потом показались мистификацией: ну не мог человек в лагере так писать. Но он объяснил: чтобы запоминалось — а записать было нельзя — нужна была очень плотная словесная вязь. Это был вынужденный авангардизм. Да и можно ли было о реальности плена писать традиционные стихи?

Первым его напечатал Евгений Евтушенко, к чьим бесспорным заслугам перед русской поэзией прибавилась в восьмидесятые еще одна — благодаря его поэтической антологии множество забытых или безвестных имен вышли к читателю. Грунина он опубликовал в «Огоньке», а потом в отдельном издании, но туда попали несколько десятков строк, а весь его военный и лагерный поэтический эпос, небывалая хроника, так и лежал у автора в архиве. Кое-что появилось в местной прессе, где Грунина, вступившего в Союз писателей в 1991 году, привечали. Но он жил и печатался в Джезказгане, потому что в родной Ульяновск вернуться не мог — там ему жить было негде. Он оставался нереабилитированным и непрощенным. Рассылал стихи по газетам, одну подборку прислал в «Собеседник», и она из отдела писем случайно попала ко мне. Адресуясь к редактору отдела писем, он обратился к ней: «Сударыня!» — и это заставило ее выделить письмо из самотека. Я запомнил имя и стихи, но мы тогда стихов не печатали. Семь лет спустя я захотел поехать к Грунину в командировку, но это был конец девяностых, самолет в Джезказган летал раз в неделю, обратно надо было возвращаться автобусом до Караганды, потом самолетами до Алматы и Москвы, и у редакции таких денег не было.

Я показал стихи Грунина своему литературному учителю Новелле Матвеевой и рассказал, что вот есть такой поэт, с такой биографией и такими текстами, а никто его не знает.

— Поезжайте к нему, это дело богоугодное, — сказала Н.Н., — у меня вышла книжка сонетов и есть деньги. Опубликуете — вернете.

К слову сказать, я не видел человека, который бы легче и стремительней Матвеевой расставался с любыми гонорарами: многие опубликовались благодаря ей, другие получили ее тайную помощь — словно она не законный получатель гонораров, а их перераспределитель. Так я полетел к Грунину, провел у него день и написал о нем очерк. После него, ясно помню, наш редакционный пиарщик, отношения к литературе не имевший и стихов не любивший, влетел ко мне в кабинет с криком: «Ну твой дед дает!!!»

Грунину было тогда под 80, он был сдержанный, немногословный, сухощавый старик, уже оставивший всякие мечты о литературном признании. Улыбнулся он за все время разговора только раз — когда вспомнил о лагерном друге Камиле Икрамове, с которым вместе сидел в сорок седьмом.

В плен он попал в сорок втором под деревней Васильевщина; сначала был в лагере в деревне Малое Засово, потом был отправлен в Германию строить дороги. Освободили их англичане, предлагали остаться, вербовали, обещали службу в колониях — Грунин отказался, рвался на Родину.

Когда за ними пришла машина из советской оккупационной зоны, Грунину сначала дали должность художника, разрешили писать домой, но потом надо было рапортовать о поимке автора антисталинского гимна, а так как он посылал родителям стихи о плене, его и решили сделать этим автором. Между тем гимн РОА был — «За землю, за волю», из оперы «Тихий Дон», но это никого не интересовало. Грунину дали десять лет, сначала он сидел в Усольлаге, потом был перекинут в Степлаг, в Джезказган, на медные рудники. Там он в 1954 году пережил Кенгирское восстание.

— После смерти Сталина режим зашатался, все почувствовали растерянность, и зэки сломали стену между мужской и женской зонами. Пошли к бабам. С этого началось. Знаете, что они первое сделали, когда взяли власть? Учредили свой карцер.

О Кенгирском восстании и зверском его подавлении (по людям ездили танки Т-34) написано много — в том числе и в «Новой газете», где в 2012 году появилась статья Николая Формозова; первой подробной хроникой Кенгира была глава в «Архипелаге» — «Сорок дней Кенгира». Грунин тогда написал Солженицыну письмо с дополнениями и уточнениями. Сам он в 1999 году опубликовал повесть о восстании — «Спина земли».

Он не был в числе организаторов восстания и вышел в 1955 году. Жил в Джезказгане, работал архитектором, спроектировал множество домов в городе. Пытался печататься — безуспешно. Писал портреты, резал по дереву, потом, уже при гласности, вел в газете литстраничку. Его стихи шестидесятых слабей, чем ранние и поздние: в них появилась надежда, вообще-то Грунину не слишком привычная. Иллюзии кончились быстро. Поздний Грунин страшен — он уже не верит ничему и ни во что:

«Слезно молю Тебя мыслью последней. Зло не смывается струями слез. Мне не помог ни один Твой посредник. Где они — Будда, Мохаммед, Христос? Я не ропщу на судьбу свою гиблую, душу теснит мне смятенье мое: чем углубленней штудирую Библию, тем утомленней не верю в нее. Коли Ты выдуман, Боже мой, — впрок ли Ты иерихонской прославлен трубой? Коли мы прокляты, кем же мы прокляты — дьявольской прихотью или Тобой? Сбросить бы с сердца сомнений вериги, чтобы в оставшийся срок небольшой встать без раскаяний и без религий, передохнуть своей смертной душой, просто прийти к своей точке конечной — жизнью просеянной, как в решето. Как мне поверить в искомое нечто, если оно в моих мыслях ничто?»

Впрочем, у него и пострашней, пожестче было в последние-то годы:

Он — правильный праведный Павел. Он Божие царство прославил своими словами святыми. Он Paulus по латыни. Оно переводится «малый» — и ныне, и присно, и после. Вот все, что мы знаем, пожалуй, об этом смиренном апостоле. Пассивная Павлова паства приемлет позицию рабства.

Хотите — оспаривайте. Но признайте силу высказывания.

Самый большой тираж его поэтического сборника — тысяча экземпляров. Этот сборник незадолго до его 90-летия вышел в Ульяновске и назывался «Предсмертие». Его стихи появились только в «Новом мире» — другие толстые журналы не брали их и в девяностые. Сейчас большие его подборки можно найти в Сети — и на «Стихах.ру», и на нескольких других сайтах, которые легко подскажет любой поисковик. Несколько бумажных книжек — в том числе первоклассную поэму «По стропам строк» — выпустила его дочь Юлия, за свой, естественно, счет. Процитировать многое здесь не хватит места, да и трудно выбирать — у Грунина все сильно, сжато и точно, и мгновенно запоминается. Вспомню тут хоть четыре любимых строчки из морской поэмы «Номо Homini» — про эпоху великих географических открытий, про морские походы за пряностями и перцем: «От перца доход окупит поход во славу самой Испании. Окупит все. А жизни — не в счет: их ни во что не ставили».

Он ни к кому не примкнул, ничем не прельстился, ни в чем не покаялся, никого не простил. Жил и умер одиноко. Стихи его отнюдь не безрадостны — такой в них праздник силы, таланта, многообразия, — но старческой примиренности и кроткой радости бытия в них нет: так непокоренным и остался, таким и умер, каким глядит со своего лагерного автопортрета 1953 года.

Думаю, его книга украсила бы Малую серию «Библиотеки поэта» и многим сегодня добавила бы сил, мужества, даже и ядовитой насмешливости. Но и без этого поэтического памятника о Грунине стоит вспоминать — не так уж много у нас примеров блистательного духовного сопротивления и творчества вопреки всему.