Когда вышел «Роман с Самоваром» Анатолия Наймана, заранее намеченные презентации отменялись одна за другой. Ведь предполагалось, что писатель — старинный друг владельца ресторана Романа Каплана — увековечит нью-йоркскую легенду, просто пояснив, кто есть кто на многочисленных фотографиях и чем знамениты авторы бесчисленных автографов. Но получилось совсем не просто. Получилась история целого поколения, начавшаяся хемингуэевской «Фиестой» и закончившаяся «Самоваром». Вместо застольного тоста — «гамбургский» счет. И отхлынули спонсоры презентаций. А Роман Каплан этот счет выдержал. Благодаря друзьям. О друзьях, о поколении, создавшем себя по стихам и джазу, кино и картинам, по тоске о свободе, говорим с Романом Капланом, за столом которого нашлось место всем, кто знал толк в еде и духовной пище. Анатолий Найман участвует в беседе цитатами из своей книги, ставшей библиографической редкостью.

— Нет, не бойтесь, я не про Бродского и Барышникова, хотя без них не обойтись. Но в нашем сегодняшнем националистическом контексте меня интересует ваша книга «Наша армянская кровь». Откуда она взялась и что это такое?

— Это довольно-таки странная история. В самом начале эмиграции, в 1972—1973 годах, я жил в Израиле и хотел поехать в Америку. Еще не знал, хочу ли остаться там навсегда, просто попасть туда было давней мечтой. Но у Израиля с Америкой был, что ли, какой-то договор: не трогайте наших эмигрантов, не давайте им визу — визу мне не давали. И вот милейший Виктор Перельман, издававший в Израиле журнал «Время и мы», говорит: «Возьми чего-нибудь напиши, я опубликую, и ты поедешь как представитель журнала». Я начал думать, о чем написать. У меня в те годы была масса друзей — армяне, русские, азербайджанцы, грузины. Тогда же не было никакой распри, никакой национальной розни. Грузин я просто обожал, они меня жить научили, потому что у них я увидел, что такое истинная щедрость, гулянье, застолье, что такое любовь. И я хотел походить только на грузин. Однако героем своей книжки сделал армянина.

— Так это была художественная проза?

— Да ну, какая проза, скомпоновал нечто про жизнь двух приятелей. На роль большого писателя я никогда не претендовал, поскольку вырос среди друзей, которые писали по-настоящему. Я к слову «писатель» относился благоговейно, и единственный талант, который ценил, — это писательский талант. Особенно, конечно, поэтический, который, как известно, всегда превозносил Иосиф Бродский, говоря, что поэзия — это самый верх литературы.

— Ну с высоты Бродского вообще мало кто останется в литературе, но, по общеупотребительным критериям, вдруг вы зарыли талант в землю?

— Нет-нет! «Талант под землю не заямить», писал Пастернак, хотя в то время, когда мы росли, талант можно было спокойно похерить, заземлить, «заямить». Но сегодня, в век невероятной информации, когда ты можешь проявить себя без посредников, став популярным блогером, например, Борис Леонидович прав.

— Заямливали по цензурным соображениям или потому что на фоне крупных талантов тем, кто поменьше, было неудобно высовываться?

— Конечно, планка была очень высока. Сейчас среди молодых людей я не вижу ничего подобного. Есть пара авторов, которые у всех на устах: Пелевин и Сорокин. Я встречался с Сорокиным, который мне очень понравился, он красивый, щедрый и добрый человек. И то, что он пишет, это очень интересно, но…

— Нет личностей, по масштабу сопоставимых с теми, кто входил в ваше тогдашнее окружение?

— Здесь надо учесть, что мое окружение — это Анатолий Найман, Евгений Рейн, Бродский (учителем которого Рейн никогда не был, это все шутки, говорю не для того, чтобы умалить Рейна, но «Платон мне друг, но истина дороже»), крупный поэт Глеб Горбовский, замечательный поэт и поразительной тонкости человек Миша Еремин, отличный прозаик Сережа Вольф. …Все эти люди на меня сильно повлияли, как никто другой в жизни.

— О чем вы говорили, когда собирались?

— О Прусте, о Томасе Элиоте, о том, о чем в советской прессе, на радио, телевидении никогда не было упомянуто. Мы все про это знали.

— Откуда?

— Откуда мы это знали? Слушали сквозь помехи радио, искали фильмы, расспрашивали кого могли. Была когда-то литература на иностранных языках, которую еще Горький выпускал. Конечно, она стала практически недоступна, но всегда находились люди, ее имевшие. У нас, например, был поразительный господин по фамилии Цехновицер. У него была такая питерская, прекрасная квартира с окнами на Неву, библиотека замечательная. Иногда вдруг слышалось слово «Оруэлл». И сразу хотелось узнать, кто такой Оруэлл, я бежал в библиотеку и пытался найти книжку. Его в советских библиотеках не было, но Олдос Хаксли был, и был совершенно доступен, просто мало кто его спрашивал. Читали, обсуждали, у нашей подруги Люды Штерн был славный, открытый дом (кстати, отец ее был профессором на юридическом факультете ПГУ, и его студентом был Владимир Владимирович Путин), где собирались разные люди и читали стихи…

— Вы и с девушками только про литературу говорили?

— Ну у нас и девушки были соответствующие — Галя Наринская, Эра Коробова, та же Люда Штерн. Конечно, разговоры были про всякое, но никогда — про деньги, говорили в основном про кино, литературу, стихи. Это было время, когда мы жили стихами.

Должен вам сказать, что я и сегодня живу стихами. Мой близкий друг спросил меня: «Ты привез какие-то книжки?» — «Да, — говорю, — томик Пастернака и томик Бродского».

— Нет, без Бродского не обойтись. Скажите, а что ел Бродский, когда приходил в «Самовар»? У вас нет меню, составленного из его любимых блюд?

— Самое смешное, что каждый раз, приходя в ресторан, Иосиф садился и чего-то такое чирикал на меню. И каждый раз, уходя, говорил: «Надо его зарифмовать». Ну, естественно, в какой-то момент он это сделал. Не то что он зарифмовал все, но, например, написал: «Пельмени — for many», «винегрет — you won’t regret». «You won’t be erring by ordering herring». И так далее. Мне это прислали уже после смерти Бродского.

— Популярность ресторана после того, как его не стало, уменьшилась?

— Все меняется со временем, но все равно много народу ходит. Часто спрашивают: «А где сидел Бродский, где сидел Довлатов?»

— Бродский с Довлатовым встречались в ресторане? Как они между собой общались?

— Иосиф любил Довлатова. Довлатов всегда робел. Но должен сказать, Иосиф вообще был человеком, при котором нельзя было сказать пошлость, если ты ее произносил, это был конец!

— Что он считал пошлостью?

— Ну например: «Иосиф Александрович, как мне нравится Ваше творчество!» Кто-то сказал: «Вы — новая звезда на небосклоне поэзии». Он отвернулся. Например, не любил, когда в присутствии женщин матерятся.

— Вы читали друг другу стихи?

— Конечно!

— Кто больше знал?

— Он, конечно. Хотя я знаю много. И он иногда был удивлен, когда начинал читать стишок, а я мог его продолжить.

— А если люди не могли соответствовать, они отпадали или находили другую нишу в общении?

— Ну есть среди наших друзей те, кто не обладает памятью на стихи. Они были замечательны другими вещами. Купер, например, сидел и рисовал.

— Купер сделал ваш знаменитый сигарный зал?

— Сделали его два блистательных художника: Лева Збарский и Юра Купер.

Перед Купером я чувствую свою вину. Он очень много сделал, даже покрасил сам пол, стены. И как-то пришли делать ревю по этому залу, написали статью, но обозреватель упомянула только имя Збарского. И Купер на нас справедливо осерчал. И прекратил с нами всякие сношения. Это довольно грустное явление…

Вот я сейчас приехал в Москву и вижу, что у моих друзей нет больше места, куда они могли ходить, как мы ходили, например, в Дом кино, ЦДЛ, в ВТО. Места, куда приходишь, встречаешь друзей, и у тебя сразу повышается настроение.

— То есть идея «Самовара» как клуба идет из России?

— Да-да, именно! Мне нравится даже не само застолье, а то, что возникает между людьми во время его, — теплота и доверительность. Идея заключалась в том, чтобы собрать как можно больше симпатичных мне людей и посадить их за стол. Нигде человек так не открывается.

— Близкий круг сильно поредел?

— Знаете, все меняется очень быстро и очень сильно. Теперь другое поколение. Нашего поколения практически нет.

— А ходят дети, внуки тех людей?

— Ходят, ходят. И это большое счастье. Приходит молодая поросль, 25-летние, 30-летние люди, получившие образование в Америке, говорящие по-русски. Много очень симпатичных.

— Вы как-то приспосабливаетесь к их вкусам? Например, поменяли ли вы музыку? Как говорит Александр Генис, это единственное место в мире, где можно услышать на виолончели Шостаковича, а на скрипке Баха.

— Нет. Музыканты у меня играют много лет. Они блестящие. Я считаю, что лучше в Нью-Йорке вообще нет. Они играют всё, они поют все. И единение молодых и прежних происходит часто благодаря музыке. У меня там два украинца, они поют украинские песни, играют украинскую музыку вместе с русской музыкой. И никакого конфликта!

— А вообще среди знакомых есть раскол по поводу Украины?

— Думаю, что нет. Хотя есть люди, которые считают, что Крым и Севастополь всегда были русскими, и поэтому Путин правильно сделал, что аннексировал Крым. У меня своя точка зрения. Я считаю, что проблему надо было решать раньше. Раз они уж решили занять Крым, то надо было прибегнуть к ООН, рассказать им о своих намерениях. А там бы определили, правомочны эти намерения или нет.

— Вы думаете, что ООН пошла бы на передел границ?

— Может, и нет. Но я вырос в Ленинградскую блокаду, и для меня война — это самое чудовищное бедствие. Раньше говорили: «Борьба за мир. Борьба за мир». Вот сейчас действительно должна идти борьба за мир! Против всевозможных схваток, столкновений, кровопролитий.

— Но они уже происходят. Идея федерации вам кажется убедительной?

— Говорить об Украине безумно сложно. Власть Януковича была настолько чудовищной, что весь народ взбунтовался. Естественно, что люди не хотят негодяя! Они хотят приличного человека, которому можно верить, но верят они разным и по-разному. Как вопрос этот решить, не мне судить, надеюсь, они договорятся.

— Американцев сильно взволновала украинская проблема?

— Не просто взволновала! Ведь в Америке средства массовой информации и пропагандистская машина — самые мощные в мире.

— Но считается, что в Америке нет и не может быть пропаганды, поскольку пропаганда предполагает государственную монополию на факты, что невозможно при воюющих между собой изданиях.

— Все, что есть в Америке, это пропаганда. Так или иначе каждый пропагандирует себя, но в ненависти к России все сейчас объединены: и правые, и левые.

— Так же не всегда было?

— Совершенно не всегда, последние два-три месяца. Какое-то нагнетание началось до Олимпиады. Все, что говорилось по телевидению, сводилось к терроризму. И многие на нее не поехали. И все-таки истерии не было. Ко мне даже в ресторан пришла журналистка из газеты «Нью-Йорк Пост» и сказала: «Олимпиада надвигается, и мы хотим посетить русские рестораны на Манхэттене, чтобы узнать, какое у вас настроение, и порекомендовать нашим читателям русскую кухню». И они написали большую статью. То есть отношение к России было нормальным. А потом вдруг началось что-то невероятное. И, конечно, все в ужасе, и все осуждают.

— То есть вернулась боязнь русских?

— Мне кажется, что, да. Очень легко и очень быстро. Много лет железного занавеса даром не проходят.

— Вы можете объяснить, что такое ломается в человеке, когда он идет на друга, соседа с кулаками, с оружием? Что мгновенно превращает его в зверя?

— Геринг когда-то написал, что для того, чтобы начать войну, надо сделать вид, что тебя атаковали.

—Почему люди этому поддаются?

— Потому, что «много мерзости сокрыто в сердцах человеков». Про «сердца человеков» — это тоже Бродский. Национализм — из самых жутких зол.

Америка сейчас тоже очень разделенная страна, расколотая на две части, если не больше. Есть Республиканская партия и партия Демократическая. Обама — довольно вялый президент, а это большая-большая ответственность и огромная должность. Он не соответствует масштабности этого офиса. Поэтому полный разброд. Скажем, Нью-Йорк. Выбрали коммуниста-мэра, который хочет одного: экспроприировать. Помните анекдот, когда старушка, уже плохо слышащая, спрашивает у служанки: «Пелагея, что за шум?» Та отвечает: «Революция». — «А чего они хотят?» — «Они хотят, чтобы не было богатых». — «А мой дедушка-революционер хотел, чтобы не было бедных». Они как-то оборзели. Разжигают классовую ненависть, забывая о том, что вообще-то богатые люди создали Америку. У кого были деньги строить страну? У богатых, и они давали работу. Сейчас очень трудно получить работу.

— Что так?

— Работа требует другой грамотности. Поскольку производства как такового уже и нет, а есть такой сервис-бизнес, для которого нужны мозги и образование. Образование стало стоить безумных денег. Общедоступная школьная система разрушена. И есть ведь еще большое черное и латинское население, они приезжают вообще без всякого образования. Ну что он может получить за работу? $10 в час в хорошем случае. Чтобы заработать $100, надо проработать 10 часов. А на пособие можно получить более или менее то же самое, только при этом ничего не делать.

— Кстати, к вопросу о бизнесе. Клубная атмосфера и любовь к стихам не мешали его процветанию? Кто занимался рестораном?

— Моя любимая. Ее зовут Лара.

На самом деле, ресторан возник благодаря ей. Она вообще химик, работала на фирме «Кодак». Приходила усталая, а мы с друзьями сидим, разговариваем, выпиваем. А она потом еще и посуду мой! После 7 лет Лара не выдержала: «Если тебе так хочется поить и кормить своих друзей — открой ресторан!» Я подумал-подумал, а что, мысль хорошая. Когда мы открыли «Самовар», Лара стала его вести. Она поразительная русская женщина. Кроме того, что хороша собой, — вдумчивая, тактичная, скромная. И при этом очень въедливая особа. Все хотела знать, всему научилась сама.

Мы прошли через всё: у нас был страшный пожар, нас затопляли… Покойный мой друг, Лева Нисневич, замечательный фотограф, как-то сказал: «В огне не горит, в воде не тонет». Отгадайте загадку! — «Русский самовар».

— Почему, кстати, «Самовар», а не, скажем, матрешка?

— Самовар был моим любимым предметом. Сделано вручную, почти все в XIX веке, нет двух точь-в-точь похожих. И самовар всегда был центром стола, семьи — это и близость, и тепло, и любовь. Я собирал самовары, куда бы ни поехал. Однако название возникло не сразу. Сначала был ресторанчик «Калинка», мы держали его вместе с Нахамкиным, потом я отделился от него и открыл «Самовар». Но легендой он стал тогда, когда в нем по моей просьбе стал учредителем Бродский и по просьбе Иосифа стал учредителем Барышников. Тогда здесь стал собираться весь цвет эмиграции, их американские и европейские друзья, а в перестройку и наши друзья из России. Со стороны Бродского и Барышникова — это был чисто альтруистический поступок в тяжелый момент существования «Самовара». Мы прошли через большие сложности — и нам всегда, всегда помогали, — живи они вечно! — друзья.