«Есть два железных правила, которые предохраняют художника от испорченного некролога. Во-первых, держись подальше от диктаторов и авторитарных правителей (а лучше вообще от всяких правителей, ну их к лешему). Во-вторых, как бы ты ни был эстетически сложен, оставайся этически прост. Любуясь оттенками серого, не разучись отличать черное от белого». Борис Акунин

В недавней — и сразу вызвавшей отклики — записи в ЖЖ под убойным заглавием «Испортить себе некролог» , позаимствованным, по мнению автора, из эссе Льва Рубинштейна («Аллилуйя»), Борис Акунин — на примере коллаборационизма Горького со Сталиным и Гамсуна с Гитлером — предостерег мастеров культуры от корыстного связывания своей репутации с неблаговидными демаршами политического начальства. Среди многочисленных комментов (в которых преобладала поддержка этической позиции Акунина, и я не могу к ней не присоединиться) нашлось место и указанию на предшествующие употребления ключевого оборота, в частности, историком А.А. Кизеветтером (1866—1933), кстати, пассажиром одного из философских пароходов 1922 года.

Сознательное отношение к некрологам бытовало в российской культуре и ранее. Известен эпизод из жизни Н.С. Лескова, которого за критику Победоносцева и его круга было решено в 1883 году лишить престижной и материально существенной для него должности члена Ученого комитета Министерства народного просвещения. Министр просвещения, граф И.Д. Делянов, предложил ему подать прошение об отставке, говоря современным языком, «по собственному желанию». Лесков отказался. Министр удивился: ведь так и так уволим, зачем вам это? Лесков ответил: «Нужно! Хотя бы для некрологов: моего и… вашего» (см. предисловие Б. Эйхенбаума и П. Громова к 1-му тому 11-томного собрания). Его все равно уволили, но был и общественный резонанс, подогревавшийся самим писателем, который устроил публикацию анонимного газетного сообщения о своем увольнении, а затем ответил на него «Письмом в редакцию».

Взгляд на некролог как на еще один жанр культурного дискурса, причем неоспоримый в своей окончательной авторитетности, — характерная властная позиция, вполне органичная для писателя, особенно писателя с публицистическим темпераментом. К сожалению, позиция эта тем самым и уязвимая, — ввиду не только возможных морально-этических недостатков самого публициста (кто из нас без греха?), но и принципиальной проблематичности любых претензий на Последнее Слово. Как учат М.М. Бахтин, сэр Исайя Берлин и другие философы-плюралисты, в мире дискурсов царит многоголосие, ценностный консенсус не гарантирован и даже маловероятен, некрологи пишутся победителями, но опротестовываются побежденными, и, согласно, кажется, Мао Цзедуну, вердикт по поводу Французской революции историей еще не вынесен — слишком мало времени прошло.

Это я не к тому, что Гитлер, Сталин и Пол Пот — не очевидное зло, а к тому, что мотивы их поклонников не всегда сводятся к продаже репутации за чечевичную похлебку. Так, Горький, зазываемый Сталиным в СССР с помощью кнута и пряника, конечно, мог бояться — в случае отказа вернуться — лишения огромных тиражей и гонораров, а то и прямого насилия над ним или его семьей (кнут). И соблазняться материальными благами, разнообразными почестями и даже возможностью заступаться за гонимых литераторов — в случае возвращения (пряник). Но самой большой потерей для него была бы (тут я следую за хорошо знавшим его в те годы Владиславом Ходасевичем, неплохо разбиравшимся, кстати, и в нашей теме, — автором книги «Некрополь. Воспоминания») — потеря символическая — утрата статуса Великого Пролетарского Писателя. Соотношение выдумки и правды являлось центральной темой его жизни и творчества, причем предпочтение он отдавал выдумке, а главной его выдумкой был его лубочный самообраз, созданный в «Детстве» и тщательно разрабатывавшийся на протяжении писательской карьеры. И во власти Сталина, вождя мирового пролетариата, было сорвать с него эти писательские лычки и разжаловать в простые буржуазные эмигранты.

На такую утечку символического капитала он пойти не мог — тем более что прекрасно всю эту семиотику понимал. Недаром его «На дне» кончается красноречивой в этом отношении репликой (в ответ на сообщение Сатина, что Актер «удавился», то есть повесился): «Эх… испортил песню… дур-рак!»

Так же высказывался и сам Горький: «Великое множество раз, совершая какой-нибудь поступок, который был ему не по душе или шел вразрез с его совестью, или, наоборот, — воздерживаясь от того, что ему хотелось сделать или что совесть ему подсказывала, — он говорил с тоской, с гримасой, с досадливым пожиманием плеч: «Нельзя, биографию испортишь». Или: «Что поделаешь, надо, а то биографию испортишь» (Ходасевич «Горький»).

Ирония судьбы Горького состоит в том, что он — вольно ли или невольно — героически, как и подобает поэту, принес себя в жертву своему авторскому мифу. В этом смысле он отчасти напоминает заглавного героя фильма Роберто Росселини «Генерал делла Ровере» (1959). Если кто помнит, там фашистский комендант заставляет мелкого жулика (его играет Витторио де Сика) выдать себя в тюрьме за убитого вождя Сопротивления (действие происходит в 1944 г.) генерала делла Ровере, чтобы через него раскрыть тайную организацию партизан. Тот сначала берется за эту роль цинично, но постепенно проникается ею настолько, что в конце концов предпочитает погибнуть героем — в глазах тюремщиков, партизан и своих собственных.

Так что самой необходимостью выбирать себе некролог Горького — и многих других — в тупик не поставишь. Другое дело, что выбирать надо уметь. От Ленина он уехал, а к Сталину приехал. Беда ведь не только в том, что и кончилось для него все очень печально, и некролог — в глазах многих — попорчен. Но и в том, что какой же ты писатель, если Сталина раскусить не можешь (или Сталина можешь, а Путина уже слабо, — случай Солженицына)?! Акунин советует просто «держ[аться] подальше от диктаторов и авторитарных правителей (а лучше вообще от всяких правителей»). Но что если гражданский пыл не дает покоя? А вот что: некрологи таких авторов становятся производными от некрологов сильных мира сего: куда вырулят те, туда вынесет и этих. И прощай мечты о власти слова.

…От мастеров культуры и вообще великих обращусь к рядовым товарищам, ибо политика и история, во всяком случае по Толстому, делается не на верхах, а в народной гуще. Я случайно знаю историю с увольнением одного достойного, но сравнительно незаметного работника научного фронта со скромной, скудно оплачиваемой должностью. Кому-то из начальства она тем не менее, видимо, понадобилась, ну и предложили работнику уйти с нее по собственному желанию. И вполне интеллигентный и даже слегка белоленточный замдиректора стал его увещевать: дескать, подайте заявление, все равно ведь уволят, а так вам же лучше, тем более многие, — разумеется, не я, — полагают, что вам эти четверть ставки не очень-то и нужны… На что увольняемый процитировал образованному начальнику казус с лесковским, а главное, деляновским, некрологом. И тогда просвещенный начальник немного почесал в бороде и нашел более или менее удобоваримый компромисс. И правильно сделал, потому что вскоре умер, так что вопрос о некрологе оказался не праздным.

P.S.Проницательный читатель спросит: ну а вы-то сами, после ваших наездов на Ахматову, на какой некролог можете рассчитывать? Вопрос в точку. Но ведь мой тезис именно в том и состоит, что не хлебом единым жив человек, каждый старается для своего некролога, как его понимает.