На протяжении почти полувека я убеждаюсь, что автор этой книги знает о телевидении все.
Мало того, он на протяжении всего этого периода пытается сеять разумное, доброе, вечное в сознание будущих журналистов.
Несмотря на то что за эти годы подход к журналистике меняется: от пропаганды к менеджменту и снова к пропаганде, автор упорно стоит на позиции, что ТВ — это искусство.
Я бы сказал, что он — один из последних (увы!) рыцарей ТВ, видящих прекрасную Дульцинею в хваткой, пробивной особе, не отягощенной вкусом, знаниями и морально-нравственной ответственностью (тут автор книги и автор предисловия расходятся во взглядах).
Журналистика, искусство уничтожения лишних слов, — кредо автора: боюсь, что подобное утверждение сегодня уточняется — не только слов, но и мыслей.
И все-таки я убежден, что человек, прочитавший эту книгу, задумается: а какая же чертовски интересная штука это самое ТВ — сколько можно сделать!
Эта книга мне напоминает признание в любви, и, наверное, поэтому от нее трудно оторваться.
И еще — юмор: серьезный профессор С.А. Муратов отнюдь не тянет на участника юмористического шоу — но это для тех, кто его мало знает. Книга написана с таким чувством юмора, что поневоле испытываешь зависть: ну почему же я это не заметил, почему не использовал в своих лекциях?
Сам автор обозначает книгу как азбуку для сочинений — интереснейшее определение, еще раз подчеркивающее взгляд на ТВ как искусство.
Хочется верить, что те, кто прочтет и, самое главное, переживет то, что рассказано автором, — будут более творческими людьми.
Манжерок
Самый грустный человек в Лондоне пришел к врачу лечиться от ипохондрии, рассказывает У. Теккерей в своей «Ярмарке тщеславия». Тот посоветовал пойти на представление арлекина, потешающего каждый вечер публику. «Этот арлекин перед вами», — ответил больной.
Телевидение призывают становиться массовым арлекином.
«Если кто-то сочтет, что он должен воспитывать страну или народ, — считает один из руководителей наших центральных каналов, — то его пора помещать в клинику». Процветай такое убеждение в XIX веке — в клинике находились бы Толстой, Достоевский и Чехов вместе со всей знаменитой русской литературой.
Но не менее поучительно и следующее признание телевизионного командарма. «Я и моя команда любим умное, тонкое, художественное телевидение. Аудитория, к сожалению, любит телевидение гораздо проще. Люди считают, что телевидение должно им массировать пятки и чесать за ухом…» Так откуда взялась эта неблаговоспитанная и дремучая аудитория, как не в результате 15-летних усилий увеселительной пропаганды? «Мы работаем в сфере обслуживания населения и предлагаем ему те пирожки, которые оно любит», — объясняет свою программную политику руководитель канала, обладающий тонким вкусом.
Не быть скучным — умение постоянно удерживать интерес и внимание. Но и это умение — тоже не задача, а всего лишь условие выполнения всякой задачи, в каком жанре вы бы ни выступали…
В начале 30-х годов прошлого века Самуил Маршак основал журнал «Еж» («Ежемесячный журнал»), сверхпопулярный у детей. В редакции работала группа авторов, больших выдумщиков, в основном они были поэтами-«обэриутами» — членами «ОБЭРИУ», объединения реального искусства, — отсюда «обэри…». (Да, но при чем тут «э» или «уты»? — Для красоты.) «Обэриуты» при вступлении в объединение заполняли необыкновенную анкету, где, например, предлагалось подчеркнуть, какое мороженое они предпочитают: сливочное, земляничное или шоколадное? Обэриуты любили гротеск, алогизм. Невозможность печататься заставила их переместиться в «нишу» детской литературы.
Среди них были Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Евгений Шварц, Николай Алейников. Секретарем в журнале одно время работал Ираклий Андроников. Время тогда было такое, что вскоре Алейников был расстрелян, Введенский тоже, Даниил Хармс умер в тюрьме в 1940 году. Заболоцкий был посажен, но он, к счастью, в лагере выжил. Это время называлось «Большой террор».
Но, как ни странно, накануне Большого террора в редакции работали весело, необыкновенно изобретательно и с большим озорством. Сейчас это называется «креативно». В ходу было слово «фольтик» (примерно то же самое, что и «журналистский ход»). Когда автор приносил в журнал очередное сочинение, в нем привычно искали «фольтик» — то, что заставляло ребенка с упоением прочитать публикацию до конца. Сегодня фольтик называют мулькой, фенькой, примочкой, наживкой, приколом. Это вовсе не обязательно шутка, но обязательно — игра ума, неожиданный ход.
Юз Алешковский предложил включить в эталоны палаты мер и весов единицу одиночества — «один я».
Вот пример феньки (или авторского хода) другого вида, тоже весьма изобретательного. Не знаю, насколько документален этот анекдот, пересказываю, как сам слышал. Как-то одному поэту заказали песню про Манжерок и дали музыкальный проигрыш, в который должны были лечь слова песни. Автор, который в то время сидел без денег, был счастлив и даже не спросил, что, собственно, означает это слово. Он сразу купил выпивку, закуску и отпраздновал заказ с друзьями. Но подходило время сдавать песню, и он стал лихорадочно искать значение слова. Просмотрел словари, обзвонил друзей и знакомых. Никто ничего не знал. Позвонить заказчику и признаться, что у него «конь не валялся», — он не решился. И тогда решил проблему неожиданно: задал вопрос в первой строчке песни: «Расскажи ты мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это островок? Может, это городок?» Такая шуточная и веселая песенка слушателям понравилась, и скоро ее распевали по всей стране.
Эту версию я довольно долго рассказывал в лекциях. Но когда писал эту книгу, впервые решил проверить правдивость байки. Выяснилось, что песня была написана по спецзаказу ЦК ВЛКСМ, проводившего советско-монгольский молодежный фестиваль на озере Манжерок, на Алтае. Сомнительно, что эту информацию не сообщили поэту. Впервые песня прозвучала на сцене, устроенной на этом самом озере. А после того, как была исполнена Эдитой Пьехой на телевизионном «Голубом огоньке», стала шлягером.
Но мне вариант с нерасшифрованным словом, ставшим поэтическим ходом, кажется более интригующим.
Сегодня 25 лет назад
…Судьбу и развитие телевидения определяли не гении, не изобретатели, не художники, не авторы, а социальные перемены.
На моем веку таких перемен было две: 60-е годы и конец 80-х — начало 90-х. Моя не написанная книга открывалась бы легендарной передачей того же Ираклия Андроникова. Затем шел бы рассказ об уникальной эпопее эстонского ТВ, о которой вообще мало кто знает: она называлась «Сегодня 25 лет назад». Сериал воссоздавал события Второй мировой войны, в нем календарный принцип был применен, что называется, в чистом виде. Сериал продолжался 5 лет (включая войну с Японией). Мировая телепрактика не знает ничего подобного. Драматургия была продиктована драматургией самой войны. Рассказы о событиях на экране происходили именно в тот день, а иногда и в тот час, как четверть века назад. Бывало, что ведущему-автору (в прошлом школьному учителю истории) Вальдо Панту приходилось подряд, то есть ежедневно, вести по десятку и больше передач. Так было во время наступления под Москвой, в дни Сталинградской битвы и разгрома в Пёрл-Харборе — ровно через 25 лет… «Я смотрю на часы, — говорил ведущий, — сейчас 8.30. Через 10 минут будет арестован в Японии Рихард Зорге. Но в этот момент он еще на свободе». Потом он обращался к другим событиям, а затем снова возвращался к часам: «Сейчас товарищ Зорге вышел из дома. Вот из-за угла показался черный автомобиль…» Так создавался ритм и нерв передачи. «Мы приучаем нашего зрителя к высокому чувству документальности, — рассказывал Вальдо Пант. — Ведь мы не вправе выдумывать календарь. Что делать — у войны свое расписание». Когда выпуск коснулся конца войны, было рассказано о самоубийстве фюрера. Как известно, Гитлер назначил время, а потом попросил 20 минут отсрочки. И авторы тоже сделали перерыв на экране на 20 минут и после маленького эстрадного концерта вернулись в берлинский бункер, чтобы проследить, как разыгрывался последний акт этой драмы. Ничего подобного этой пятилетней программе я никогда не видел…
Не менее захватывающее впечатление произвел на аудиторию цикл ленинградского телевидения «Контрольная для взрослых». В 1977 году ленинградцы Светлана Волошина и Игорь Шадхан решили сделать несколько передач о маленьких обитателях детского сада. И выяснить, хорошо ли мы знаем своих детей. По ходу экспериментов (беседы с родителями вела Волошина, с малышами — Шадхан) дети, думая перед камерой и подыскивая слова, неизменно оказывались и проницательнее, и великодушнее взрослых. Они подкупали доверчивостью. Мамы и папы выглядели не только зажатыми, но и менее наблюдательными. Дети их обыгрывали по всем статьям. Казалось, что, когда они вырастут, будут намного отважнее и непредсказуемее предыдущего поколения. Передача словно бы ставила новый вопрос: а хорошо ли мы знаем своих родителей? В последней передаче цикла дети предстали в новой роли — первоклассников, идущих на первый урок. Это был многозначительный эпизод. Герои расставались с дошкольным прошлым, авторы — с ними.
Но произошел непредвиденный поворот. Зрители засыпали студию письмами с просьбой о продолжении. Авторы стали снимать продолжение, и длилось оно… 17 лет. Дети росли вместе с аудиторией. «Семейная хроника старых знакомых» — назывался очередной цикл о тех же героях. Этот постоянно возобновляемый круг общения и 190 часов видеозаписей означали равноправие всех перед камерой и делали этически правомерной любую съемку. В число действующих лиц входили и сами авторы. «Наши герои вошли в меня, — говорил Шадхан. — С одной стороны, у меня появился вкус к чужой жизни, с другой — многие вопросы, которые я им задаю, рождаются из моих сомнений и опыта». Когда изобразительная культура и результат документального общения сливаются воедино, возникает то, что называется синхронным фильмом. При этом границы между фильмом и реальностью условны и постоянно сдвигаются. Сказать о «Контрольной для взрослых», что это кино, — ничего не сказать. Если это и кино, то в каком-то неведомом измерении, еще не знакомом нам состоянии — не только кинематографа, но и аудитории, постигающей себя с помощью телевидения, особая форма неигровой драматургии и непостановочной режиссуры.
