В номере № 40 от 14 апреля на страницах «Новой» по этому вопросу выступила Наталия Дмитриевна Солженицына. Я хотел бы в первую очередь извиниться перед вдовой писателя за свою ошибку, но, кроме того, считаю нужным сделать некоторые необходимые пояснения относительно своей позиции.
Моя фраза о праве на выезд появилась в результате размышлений над встречей Шаламова и Солженицына в Солотче в 1963 году, как она описана по сохранившимся документам. Известно, что Солженицын рассматривал Шаламова в качестве потенциального соавтора «Архипелага ГУЛАГ», признавая несравненно более тяжелый личный лагерный опыт автора «Колымских рассказов». Но договориться о соавторстве не получилось. Шаламов утверждал, что спор тогда шел о том, может ли христианство стать основанием для преодоления тоталитарного проклятия.
Для атеиста Шаламова высший промысел и покаяние народа были не более чем пустыми словами, не выражающими и не вмещающими реального ужаса сталинской системы. Солженицын же, по словам Шаламова, настаивал, что говорить о христианстве в данном контексте принципиально важно, потому что это найдет понимание и будет хорошо воспринято на Западе.
Это желание создавать тексты, «которые поймут там», и дальнейшая карьера Солженицына как писателя и проповедника, высланного из России, но ожидающего триумфального возвращения и действительно осуществившего его (знаменитая поездка через всю страну на поезде в 1994 году), резко контрастируют с судьбой и текстами Шаламова.
Контраст не был случайным. Шаламов, здоровье которого было подорвано в лагере, умер практически забытым в 1982 году в доме престарелых. У него не осталось наследников и учеников, которые могли бы публично представлять его интересы. Его тексты, изданные при жизни в Германии, выходили без согласия автора, Шаламов не получал за них гонораров.
У автора «Колымских рассказов» не нашлось такой истории о ГУЛАГе, которую можно использовать для нравственной проповеди. Шаламов страшен. Он не обещает никакого света в конце туннеля и собственной жизнью доказывает пессимизм своих текстов.
Шаламов говорит, что нет нравственной позиции, исходя из которой можно объяснить, оправдать, простить, преодолеть ГУЛАГ. У него не было никакой довесочной правды, помимо тех слов, что непосредственно описывали лагерную жизнь.
Осмысление лагерной трагедии оказывается у Шаламова глубоким. Вспомним, как у него описана война. Это не героический подвиг народа и не «сталинская мясорубка». Зэки, враги народа, сидящие в лагере, вообще не имеют о войне никакой информации. У Шаламова им даже не предлагают «искупить вину кровью».
Шаламов демонстрирует, что существуют только человеческие судьбы и поступки здесь и сейчас без всякой надежды на будущую жизнь и теплый рай. Что человеческое в нас легко теряется, когда правят голод и холод. В отличие от онтологического реалиста и мистика Солженицына Шаламов стоит на позиции номинализма и натурализма — и этим языком говорит, живет и умирает в стране победившего ГУЛАГа.
Так что я не могу согласиться с Наталией Дмитриевной в принципиальном вопросе о том, можно ли противопоставлять позиции Шаламова и Солженицына, что это вульгарно и модно. Это противопоставление наметилось еще в начале 1960-х, когда во внутренних рецензиях для издательства «Советский писатель» обсуждалась возможность или скорее невозможность публикаций «Колымских рассказов» в СССР. Сам Шаламов достаточно ясно высказывался о характере своей размолвки с Солженицыным.
Мне не ясно, как в этом контексте можно совмещать намерение публиковаться, иметь влияние и успех на Западе (в чем нет, конечно, ничего плохого), и не предполагать при этом, что брежневский СССР постарается избавиться от вас. Солженицын не боролся за выезд из страны, но для него принципиально важно было вывозить и публиковать свои тексты.
И последний момент. Александр Солженицын запретил публиковать свою переписку с Варламом Шаламовым, храняющуюся теперь в его архиве. Историческая правда требует, чтобы эти письма были наконец опубликованы.
