9 октября 1997 г. Четверг. Живём в век блуждающих монументов. На днях видел фантастическую, фантасмагорическую даже картину. На одном пятачке московской земли сошлись три известных памятника. Вышел из Третьяковки, что на Крымском валу, пошёл налево, дошёл до угла. И…

Слева, под навесом, был Юрий Долгорукий, прямо передо мной, в отдалении, церетелевский Пётр, а справа – Дзержинский. Железного Феликса забросило сюда землекрушение времён ГКЧП. Статую Церетели так и не удалось сдвинуть с места ожесточёнными атаками общественного мнения, и в начале сентября под пушечные салюты она была открыта для всеобщего обозрения. А вот Первооснователь нашей первопрестольной… раздвоился. Один рядом с Гордумой принимал недавно юбилейные почести по случаю 850-летия Москвы. Другой, покрытый зелёной патиной, под холодным осенним небом сиротливо жался к углу новой Третьяковки. Этот другой на самом деле был первый.

В 1949 году на Всесоюзной художественной выставке экспонировалась скульптура Сергея Орлова «Юрий Долгорукий». Третьяковская галерея купила её. А в 1954 году напротив Моссовета поднялся памятник – та самая выставочная конная статуя (в первоисточнике высотой около двух метров), только многократно увеличенная.

Сергей Орлов — прекрасный скульптор. Но его работы (фарфор преимущественно) выполнялись обычно в более миниатюрных масштабах. Тут же… Говорят, кому-то из тогдашних вождей понравилась статуя на выставке. И он повелел перевести её в памятник. Когда выбирали для него место, среди вариантов был и Александровский сад у Кремля. Остановились на площади у Моссовета.

В щедринской «Истории одного города» обыватели Глупова, когда во времена «глуповского междоусобия» жить им становилось совсем невмоготу, «собирались вокруг колокольни и сбрасывали с раската» очередного Ивашку. Или Стёпку. Или Тимошку. Затем они били стёкла в модном заведении француженки, девицы де Сан-Кюлот, известной в городе под именем Устиньи Трубочистихи, впоследстии оказавшейся сестрой Марата. Затем спускались к реке, где топили ещё одного Ивашку и Порфишку. В ХХ веке роль этих Ивашек, Стёпок, Тимошек, Порфишек играли у нас в стране монументы минувших вождей и кумиров. Впрочем, и самими Ивашками, порой весьма высокого чиноположения, при этом тоже не брезговали.

Справедливости ради, традиция эта имеет на Руси глубокие и давние корни. Ещё Владимир Красно Солнышко, обращая её, Русь, в православную веру, приказал свергнуть и тащить к Днепру по Боричеву спуску языческих идолов, которых сам же за несколько лет до этого повелел воздвигнуть. Но мы, пожалуй, единственная страна, которая сама взорвала свою статую Свободы.

Её изваял великий скульптор Николай Андреев, взяв за образец Нику Самофракийскую. В центре Москвы, напротив бывшего дома генерал-губернатора, сменили друг друга три памятника – генералу Скобелеву, первой советской конституции (в его ансамбле и была статуя Свободы) и Юрию Долгорукому.

Андреевскую скульптуру открыли в 1919 году, изображение её даже сделали первым советским гербом столицы (оно доныне сохранилось на решётке моста через Москву-реку рядом с Домом на набережной). А потом, ранней весной 1941 года, взорвали. Прописанная нынче в Лувре Ника Самофракийская, как известно, дошла до нас с обломанными крыльями и без головы. Нам же от нашей Свободы осталась – наоборот – только голова. Две работницы Третьяковской галереи откопали среди обломков чудом сохранившуюся голову и на санках отвезли в Лаврушенский переулок. Там она много лет скрывалась в запасниках, неоприходованная, тайная Свобода. Её просто прятали. Потом, когда в стране потеплело, она периодически стала являться народу на выставках.

Научный сотрудник ГТГ Наталья Александровна Александрова ведёт меня на свидание с ней. Мимо полок запасника, где собран, в ожидании новых выставок и экспозиций, золотой скульптурный фонд России. И вот…

Голова Свободы кажется высеченной из серого гранита. Но это всего лишь цемент с гранитной крошкой. Хранители бережно уложили её в наиболее безопасной позе – голова запрокинута. Зрелая, сильная женщина широко распахнутыми глазами смотрит прямо в лицо нашему страшному, кровавому веку. И не отводит глаз. Уголки губ опущены в горькой провидческой усмешке.

Почему её взорвали? Загадка. Ни единого проясняющего документа в рассекреченных архивах. Только версии. По одной – разрушался материал пьедестала. Но зачем взрывать статую? Можно было укрепить пьедестал. Другая версия: на этом месте собирались поставить «центральный» прижизненный памятник Сталину.

Это правоподобнее. Конечно, в те времена никто уже не предлагал, как в первые послеоктябьские годы, впредь называть Москву-реку рекой Троцкой. Но обсуждалось же «всенародно» в газетах 1937 года предложение переименовать Москву в Сталиндар! И даже, говорят, Ежов делал по этому поводу представление Сталину.

После ХХ съезда, когда у Моссовета уже получил постоянную прописку бронзовый Первооснователь, родилась новая идея: передвинуть его куда-нибудь к Новодевичьему монастырю, а на освободившейся площади восстановить обелиск Свободы. Неймётся нам. Всё хочется что-нибудь взорвать, передвинуть, перестроить. Когда же, наконец, мы, так озабоченные правами человека, поймём, что и у памятников тоже есть своё право на неприкосновенность. И, прежде, чем их ставить, крепко и дальновидно задумаемся: действительно ли ставим их на века?..

А голова нашей российской Свободы воистину прекрасна. Она восстанавливает связь времён, которую мы с такой лёгкостью разрывали всегда и разрываем сегодня. Она одновременно и Муза, и Афродита, и Ника Самофракийская, олицетворяющая Победу. Революции – при всём её ригоризме – в 1919 году льстили такие параллели. После 1937 года они стали не нужны и даже опасны. Потому и взорвали? Но это уже третья версия…

Почему-то, вопреки приписываемым нам семикратному отмериванию перед одноактным отрезанием или долгому запряганию, зато перед быстрой ездой, мы – наоборот – чаще всего сходу, бездумно отрезаем или пускаемся во весь опор. А потом уже на многочисленных телешоудебатах пытаемся задним числом разобраться, куда это нас занесло и чего это мы там наотрезали. К блуждающим по стране монументам это имеет прямое отношение. К поломанным судьбам и оторванным головам тоже.

Памятникам вроде не пристало

Покидать родные пьедесталы.

А они блуждают по стране,

Неприкаянные, словно люди,

И в людской повинные вине.

Их жестоко век жестокий судит

За вождей отвергнутых грехи,

За чужие гимны и стихи,

Полные хвалебного елея.

Об утёс гранитный Мавзолея

Бьются волны ненависти вновь.

Снова: смерть за смерть и кровь за кровь!

Что же, было так у нас всегда.

Только мысль одна подкорку травит:

Новых идолов сегодня ставя,

Завтра их переселять куда?

1 июля 1999 г. Четверг.

Дюк отлучился как-то с пьедестала

По малой или по большой нужде –

Такое с ним не раз уже бывало,

Так поступают статуи везде.

Слинял на полчаса. Но в тот же миг

На пьедестал взобрался Беня Крик.

Дюк в бешенстве, пылает гневом взгляд:

«Откуда взялся этот ушлый малый?»

А Беня Дюку: «Здесь вас не стояло»,

Как завсегда в Одессе говорят.

15 апреля 2014 г. Вторник. Ну, что касается Дюка – это так, шутка. Навряд ли одесситы, уважающие свою историю, позволили бы подобное надругательство над ним даже такому роскошному литературному герою, как Беня Крик. Тем более, если какой-нибудь сашко билый, недоброй памяти хвататель прокуроров за галстуки и сокрушитель неугодных ему монументов, например, памятников павшим на Великой Войне, пожелал бы убрать с пьедестала их Дюка де Ришелье по причине его нетитульной национальности. Случись такое, Ильф, Петров, Катаев, Олеша, Багрицкий, Бабель, Утёсов в гробах бы своих перевернулись (правда, неизвестно, был ли вообще гроб у расстрелянного Бабеля).

Так я думал. Наивно думал. До самого Дюка, может, дело пока и не дошло, но глумление над своими святынями, например, надругательство над памятником жертвам Холокоста, нынешние одесситы допустили. Или, во всяком случае, стерпели. Как стерпели и свастики рядом с надписями «Слава героям! Правый сектор» на стенах города-героя, не сдавшегося, между прочим , фашистам в трагическом 41-м. Войска и флот сами тогда, перед этим отбросив врага от её стен, организованно покинули Одессу 16 октября, в день сполошной, панической эвакуации Москвы, и влились в ряды защитников Севастополя. А немцы и румыны ещё три дня не решались войти в оставленный город…

Впрочем, если вернуться к «моему» Дюку, литературные блуждания памятников – не редкость. И Медный всадник гнался за бедным Евгением по потрясённой мостовой пушкинского Петербурга. Остроумно спародировал эту погоню Дмитрий Быков (но уже касательно погони другого памятника – церетелевского Петра – за другим героем и не по питерским, а по московским улицам). И Маяковский гулял с Пушкиным по предрассветной Москве, беспокоясь при этом, не обеспокоятся ли местные милиционеры отсутствием Александра Сергеевича на привычном пьедестале. Но сие, конечно, нечто иное, чем реальное перемещение монументов с места на место.

Мне ведомы, по крайней мере, два мудрых изречения насчёт памятников. Станислава Ежи Леца – о том, что, свергая монументы, есть смысл сохранять пьедесталы – они ещё пригодятся. И врача-кардиолога, известного автора афоризмов Бориса Крутиера, одессита, между прочим: «Чтобы всё время стоять на своём, необязательно быть памятником».

Что касается Ежи Леца, мы нынче активно заполняем опустевшие пьедесталы новыми кумирами. Впрочем, и старым кумирам новые памятники ставим, на новых пьедесталах, хотя не всё тут так уж однозначно.

Поставить вот и открыть на Бульварном кольце, невдалеке от Грибоедова, памятник инженеру Владимиру Шухову оказалось куда легче и быстрее, чем принять реальные меры по спасению его гениального творения – Шуховской башни. Смотрю по телеканалу «Культура» в «Наблюдателе» у обаятельной Фёклы Толстой передачу на эту тему. Обсуждающие проблему специалисты, включая главного архитектора Москвы, предлагают разумные пути её решения. И их предложениям, по моему обывательскому разумению, просто не могут не внять и чиновники ведомственных министерств, и руководители столицы во главе с её мэром.

Однако буквально через пару дней в «Известиях» читаю: «Столица отказалась от Шуховской башни». Единственная надежда – на дату публикации: 1 апреля. К сожалению, тут по-прежнему остаётся лишь благим пожеланием мудрый совет классиков: поменьше нас почитайте – побольше читайте. Это в смысле более широком: о нашем собственном отношении к культурному, интеллектуальному, духовному, материальному, наконец, наследию своей страны, своего города, своего рода.

А вот предположение Крутиера насчёт вечной стоянки памятников на своём месте весьма сомнительно. Ибо век блуждающих монументов в той же столице Государства Российского продолжается. Хотя это уже другой, новый век, и мы даже уже прожили седьмую его часть.

Сообщение в СМИ: московские власти собираются переместить замечательный андреевский памятник Гоголю на старое место. Я бы лично этого не делал. Потому что старого места давно уже нет.

«Пречистенский бульвар связан с чем-то повышенным. Неопределённо-романтическим. Романтика начинается уже с Никитского бульвара, с дома Талызина, где жил и умер Гоголь. Это область купола Христа Спасителя: здесь всегда он плывёт в небе над идущим – как золотистый корабль. И чем ближе к нему, тем сильней ощущение лёгкости, надземности. За Арбатской площадью, на Пречистенском, гений местности самое слово: Пречистая».

Вы можете совместить эти строки из мемуарных записок Бориса Зайцева (кстати, свидетеля открытия андреевского монумента) «Гоголь на Пречистенском» с тем местом, где теперь возвышается подношение автору «Мёртвых душ» «от правительства Советского Союза»? Мне лично сделать это непросто. Как, думаю, и любому, кто хоть раз побывал в автомобильных пробках рядом с оптимистичным Гоголем, изваянным скульптором Николаем Томским.

Да, уже нет той Москвы, какой она была 105 лет назад, когда «на стрежне» Гоголевского (тогда Пречистинского) бульвара был открыт этот памятник. Именно в контекст того города вписывали своё творение скульптор Николай Андреев и архитектор Фёдор Шехтель, мастера, хорошо знавшие и чувствовавшие, что такое «гений местности», сами, по существу, бывшие воистину «гениями места». Согласились бы они вписать свой памятник в другую, нынешнюю, постперестроечную Москву, хотя и якобы на прежнем месте? Не знаю…

Не ведаю ещё и потому, что нет у меня и предубеждения против места его теперешней «прописки», всё-таки имеющего прямое отношение к Гоголю: рядом дом, где он прожил последние годы и умер; в хотя и проходном, но относительно укромном и тихом для шумного столичного центра скверике.

Однажды я стал здесь свидетелем трогательной сцены (до сих пор жалею, что не было тогда с собой фотоаппарата-мыльницы). Молодая мама, сама почти ещё девочка, с детской коляской разглядывает опоясывающие пьедестал сцены из гоголевских произведений. А сам писатель с лукавым любопытством заглядывает в коляску, буквально суёт в неё свой выразительный нос. «На старом месте» такое мне нынче трудно представить. Хотя, кто его знает…

Словом, я закоренелый сторонник того, чтобы монументы вообще оставили в покое. Но — с одним исключением. Московский памятник Пушкину я бы на старое место вернул. Время от времени такие предложения поступают от «групп инициативных горожан». Ровно год назад, в апреле 13-го, прочёл, например, на первой полосе одной из газет крупными буквами, какими когда-то подавали сообщения о полётах первых космонавтов, теперь же – о бракоразводных процессах олигархов: «Памятник Пушкину хотят перенести, а на его месте возвести часовню».

И я с инициативными горожанами в данном случае вполне согласен. Пусть уж лучше за его спиной, как и раньше, шумит листва Бульварного кольца, и сам он будет обращён не в сторону ядовито-ярких рекламных щитов успешных иноземных фирм, а в сторону призрачного, реально уже не существующего Страстного монастыря и материального кинотеатра, успевшего побывать и «Россией», и самим Александром Сергеевичем. «Пушкиным», то бишь.

Конечно, и здесь первоначальное место уже не то, и Тверская нынче от пробок не застрахована. Но всё же это будет поближе и к Памятник-Пушкину Марины Цветаевой, и к строкам: «Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский», и к Есенину, читающему стихи именно здесь, а не напротив.

И ещё об одной, до сих пор горячо обсуждаемой «передвижке». На том месте, где Вере Мухиной виделись её «Рабочий и колхозница», сейчас упёрся в небеса Пётр Алексеевич Колумб (как его окрестили недоброжелатели) успешно-плодовитого Зураба Церетели. Я вовсе не являюсь отрицателем и хулителем таланта этого человека. Мне, например, нравится его (вместе с Андреем Вознесенским) монумент в честь дружбы русского и грузинского народов. И хотя полагаю, что памятникам негоже занимать чужие места (это касаемо мечты Веры Мухиной), тем не менее убеждён и в другом: негоже трогать, переселять, тем более сносить уже установленные монументы. Пусть они сами приносят своим временам и своим авторам и их героям «кому бесславье, а кому бессмертие». А кому посмертную славу и добрую память потомков, как, например, французскому инженеру Александру Гюставу Эйфелю, охаиваемому при жизни за его башню, которая стала потом эмблемой, символом Парижа. Хотя не убеждён, что то же самое может случиться с церетелевским Петром.

Переход от Лужкова к Собянину был отмечен в Москве новой атакой взбутетененной общественности на этот памятник. На разных каналах прошли телешоу, участники которых требовали убрать монумент куда-нибудь подальше. В Воронеж, например, где Пётр заложил нашу первую корабельную верфь. Мудрее всех, по-моему, высказался по этому поводу один совсем ещё юный москвич: «Когда мы, моё поколение, родились, этот памятник уже был. Рядом с ним прошло наше детство. Мы вырастем и сами решим, как с ним быть. А пока вы его лучше не трогайте».

Да, «а пока вы его лучше не трогайте». Ну хотя бы ради того, чтобы воспитать в себе удерживающее нас от эпидемий вандализма уважение к истории до нас, какой бы нелицеприятной и даже нерукопожатной она ни была. Ибо, знаете, рукопожатие Каменного гостя из прошлого небезопасно, даже чревато летальным исходом для того, кто привык слишком уж легко, бездумно, запанибрата обращаться с безмолвием каменных истуканов: «… о, тяжело пожатье каменной его десницы!»