Вечерок второй половины минувшего века? «За столом четверо. У всех четверых родичи перестреляны, прошли через тюрьмы, загублены. Трое из четверых — пусть очень по-разному, — но тоже изведали камеры, нары, тоже отведали арестантской похлебки».

Или вот другая компания, где обнаруживаешь чуть ли не весь «лагерный интернационал»: и русского мужика «об руку» с отечественным же интеллигентом, и «безродного космополита» (попросту же говоря: человека с «неблагополучным» анкетным пунктом), «армянина-художника, латыша, чеченцев, грузина, калмычку, потерявшую всех, кто сослан был с нею на берега Енисея, петербургского немца» — и другого, былого коминтерновца.

Все они собрались на страницах книги с довольно причудливым названием, где сошлись чрезвычайно употребительные в советское время словечки, — «Антиконтра». Книги, составленной из статей и воспоминаний недавно умершего Марлена Кораллова его друзьями и близкими (вышла в издательстве «Логос»).

«История «сталинского» зэка» (таков подзаголовок) вобрала в себя не только судьбу самого автора, некогда сдернутого со студенческой скамьи вслед за репрессированными родителями (отца он больше не увидит), но и великое множество других, хотя он-то считает, что «удалось сказать о прискорбно малой части зэков, отправленных в мир иной и не способных защитить свое имя» (от забвения и неправды).

Марлен был поистине одержим этой потребностью — сказать — и умер-то, торопясь поспеть на обсуждение книги друга, где должна была пойти речь все о том же, о том же…

Знал ли он сам цену сохраненному, сделанному, написанному? Вроде бы… — «В багажнике моей памяти деталей не разгрести. Есть мрачные, есть смачные. Без них раздумья историков, выкладки социологов пресноваты».

Что касается смачных, то, вероятно, имеются в виду как разные бытовые эпизоды, случавшиеся даже в самой мрачной обстановке, так и хлесткие характеристики, прямо-таки оплеухи, какими тяжелый на руку автор награждает людей, того стоящих заправских подлецов: доносчиков, предателей, фашиствующих публицистов, ксенофобов, а также лжецов, «сочинителей» — вроде «мемуаристов, без зазрения совести излагающих свои разговоры с «друзьями» так, будто они, разговоры эти, велись под стенограмму, и стенограмма спустя полвека сохранилась» («Предпочитаю воспоминания без устных цитат — без приписок», — припечатывает Марлен, обзывая произведения этого рода: «Мнимуарами»).

Впрочем, есть у старика Даля и другое значение слова «смак»: сущность, смысл или толк, польза — напоминаю я, дабы пояснить впечатление, производимое иными коралловскими «деталями». Звонит он другу, тоже былому зэку, знаменитому писателю Чабуа Амирэджиби (кстати, одному из вышеупомянутой четверки!), и тот, обезголосевший из-за смертельной болезни, — «приветственно подышал в трубку».

Деталь сама по себе пронзительная! Но разве одного только этого человека еле слышное дыхание чувствуется на страницах книги? Сколько раз чье-нибудь сохраненное мемуаристом словечко, улыбка, жест, поступок берут тебя за сердце, побуждают испытать живейшую благодарность донесшему память о людях, казалось бы, безнадежно забытых!

А ведь есть еще и замечательные портреты «в рост», выписанные особенно подробно и любовно.

Степан Злобин с его «решимостью стоять за правду» — в плену ли, в литературной ли жизни, где публично заклеймил вальяжных руководителей Союза писателей лермонтовским: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…»

Юрий Домбровский с его твердой убежденностью, что «орудие производства писателя — совесть».

Олег Волков, не только летописец увиденного за свои 27 (!) лет странствий по тюрьмам и лагерям, но и, по определению «Марлена, с п а с а т е л ь — Байкала ли, о судьбе которого бил тревогу в статьях, заповедников, лесов, — словом, природы, но также архитектурных и культурных памятников, что называется, от Москвы до самых до окраин.

Евгения Гинзбург, чей «Крутой маршрут», как пишет Марлен, «покорял не слезами, не воплями, а побеждавшей — несмотря ни на что — Любовью, силой Добра, Культурой, не сломленных при столкновении с низостью и тупостью зверств». Она «даже в отупевших от сивухи и политдолбежки охранниках, чуть не в любом «гражданине начальнике», не ведающем, что есть у него душа… угадывает замолкшие струны»!

Не надо думать, будто сказания этих современных «Пименов» соседствуют друг с другом мирком да ладком, а Кораллов со всеми одинаково согласен! При всем уважении к Шаламову, в его споре с Гинзбург, которую Варлам Тихонович клеймил за «сентиментальную ложь», Марлен — на стороне «обвиняемой». Убежденный в «планетарном значении» «Архипелага ГУЛАГ» («Титанический труд! Мощь архитектурного замысла поражает…») отрицательно относится к тому, что Солженицын «на суде истории претендует на роль прокурора, если не Высшего судии», а идеал для России усматривает в самодержавном прошлом и «подгоняет факты под схему… нередко накладывает лишь две краски: «Черная уходит на портреты Маркса и марксидов любого ранга и профиля. Белая идет на образ России дооктябрьской, совращенной искусителями».

Этот не случайный для автора спор — тоже «смачная» деталь его мировоззрения. Марлен (который, как напоминает в послесловии в книге Сергей Юрский, затейливое имя-то свое, рожденное революцией, «носил с упрямой гордостью») не раз презрительно замечал, что «нынче стало хорошим тоном плевать в адрес всех марксистов подряд, не говоря уж о создателях Великого Учения» (так вот — с больших букв!). И по-братски подхватывал известные и сейчас нередко критикуемые стихи Булата Окуджавы про верность отцам, «комиссарам в пыльных шлемах», — «идеалам, на протяжении веков тонувшим в крови и все же не сбывшимся».

«Но отчего же нет без них надежды у человечества?» — вопрошал Марлен в заключение. И тем, кто на это лишь иронически хмыкнет, нелишне бы вспомнить слова «буржуазного либерала» Тургенева:

«Мы сами на своем веку, в наших странствованиях — видали людей, умирающих за столь же мало существующую Дульцинею или за грубое и часто грязное нечто, в котором они видели осуществление своего идеала… Мы видели их, и, когда переведутся такие люди, пускай закроется навсегда книга истории! В ней нечего будет читать» («Гамлет и Дон Кихот»).

Другое дело, что «единственно верное учение», каким объявлялся марксизм-ленинизм, отнюдь не давало удовлетворительного ответа на ряд проблем, с какими столкнулось человечество. «В скрежете столетия» ныне резко и горестно выделяются события, происходящие на «скалистом», «особой сложности» национальном «грунте» (коралловские всё выражения), тревожный потенциал которого корифеи учения заметно недооценили.

Между тем, как вскоре после Второй мировой войны писал Степан Злобин Юрию Домбровскому, прочитав его роман «Обезьяна приходит за своим черепом», — фашизм, расизм, оставивший после себя на земле «огромные не продезинфицированные помойки», обретает разные формы и, «минуя разные фазы», не теряет стабильности.

«Люди с пятым пунктом нередко были обречены на судьбу пятой колонны. Не во франкистской Испании, а в родной Стране Советов», — напоминал Марлен в очерке «Последние дни Давида Гофштейна», о поэте и своем соседе по лефортовской камере, расстрелянном, как и другие члены ЕАК — Еврейского антифашистского комитета. На других же страницах книги показывает, что речь должна здесь идти не только о прошлом, раз даже Солженицын способен иной раз бросить «густую тень» на людей иной национальности, как в «Архипелаге ГУЛАГ», так и в книге «Двести лет вместе». Увы, «знакомый со времен космополитизма черносотенный свист» (выражение Даниила Гранина) явственно различим не в столь давних статьях о прозе Окуджавы: мол, «чего ты, инородец, грузин, суешься в нашу русскую историю, не тебе писать об этом». Сходные «суждения» высказывались о спектаклях Анатолия Эфроса. Да разве не сыщется примеров и посвежее?

В конце книги, в незавершенном наброске читаешь: «Некогда молодой среди сталинских узников я тащусь в последней пятерке поредевшей колонны… Баса нет… баритона отпущено скуповато. Чайную ложечку».

Ну поклеп же, самооговор! Такой страстный, задорный, поистине бойцовский голос доносится с этих страниц…