Липкин ее импровизации пытался запретить, по его мнению, они дискредитировали поэзию вообще и поэзию Лиснянской в частности. Но даже он, непререкаемый авторитет и в поэзии, и в этике, не мог остановить эту стихию. Стихию артистизма, необходимого поэзии.

А сколько они вместе пережили! Тяжелый уход из своих первых семей, чтобы быть вместе. Послеметропольские гонения… Это же только слово такое почти равнодушное — «гонения». А вы попробуйте в уже немолодом возрасте постоянно ходить по улицам в сопровождении филера, войдя в квартиру, обнаруживать следы обыска, отвечать на звонки с угрозами, наконец, испытать на себе, что такое запрет на профессию — когда зарабатывать тем, что умеешь, не дают…

Я познакомился с этой уникальной поэтической парой на исходе их опалы. Напомню причину тем, кто забыл: участие в неподцензурном альманахе «Метрополь» (1979 год) и выход из Союза писателей в знак протеста против исключения из СП молодых тогда писателей Виктора Ерофеева и Евгения Попова за то, что тоже были авторами «Метрополя».

Это было странное время — конец 1985-го или начало 1986-го, когда я попал в их дом. Никто не знал, что уже можно, а чего еще категорически нельзя. И на самом деле рамки гласности, объявленной Горбачевым, раздвигались вручную. По поводу Лиснянской официальных запретов вроде бы уже не было, но все боялись ее печатать. А я решил попробовать: взял ее вполне лирические стихи и отнес редакторше «Крестьянки», где тогда работал завотделом литературы. Редакторша была начитанной. Она воскликнула: «Дорогая моя столица!» — и поставила стихи Лиснянской в номер. То, что спутала ее с Марком Лисянским, счастье — стихи Инны Львовны вышли в органе ЦК КПСС многомиллионным тиражом, и опала стала неактуальной. Как же она благодарила и радовалась! По-детски, как, по-моему, ни одной из своих многочисленных последующих публикаций. Ну, разве — кроме тех, на которые восторженно откликались два антипода: Бродский и Солженицын.

Кстати, это случай уникальный. Бродский продвигал и даже составлял ее книги в американских издательствах. Солженицын писал ей восторженные письма и позднее дал премию своего имени. Политически непримиримые гении сошлись на общности поэтических вкусов — на поэзии Инны Лиснянской.

А собственно, почему бы им и не сойтись? Вот, например, из ее стихотворения еще 1967 года:

Забвенья нету сладкого, Лишь горькое в груди — Защиты жди от слабого, От сильного не жди.

Такое время адово На нынешней Руси — Проси не у богатого, У бедного проси…

Не правда ли, кажется, что написано сегодня? А не называется ли случайно подобное пророчеством? Какие уж там, в 1967-м, в сравнении с нашим-то временем, бедные и богатые!

А вот себя Инна Львовна считала богатой. У нее была та самая а-ля Экзюпери роскошь человеческого общения. Однажды ее навсегда приняли в свой круг Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг, Мария Петровых, ну и, конечно, Семен Липкин. Они близко дружили много счастливых, несмотря на внешние обстоятельства, лет. И в какой-то момент в цыганской гриве Лиснянской стали появляться волосы явно из Серебряного века — ну, хотя бы потому что серебряные…

…В последний раз я видел Инну Львовну в Хайфе, почти год назад, в квартире дочери — с пальмой, врывающейся на балкон. Где она и умерла 12 марта, дожив до 85 лет с небольшим. Из разговора помню главное: ее страстное желание приехать в Москву, в любимое Переделкино. Но перелета она бы уже не выдержала.

Теперь ее сюда привезут хоронить. Рядом с любимым Семеном Израилевичем Липкиным…

• * * Инне Лиснянской

Суета ушла. И тосты величальные Отлились, оставив рюмку на весу. Инна Львовна, птица, горлица печальная В переделкинском кладбищенском лесу. От Семеновой могилы к Пастернаковой По прямой – лишь только крылышком порхнуть. Путь проверенный, короткий, одинаковый, Но сегодня не по силам этот путь. В эхо, в горький дым Серебряного века Завернувшись, сигарету засмолит, Человечий взгляд прикроет птичьим веком, Горько вздрогнет, но не скажет, что болит. Что тревожит – не прошепчется, не скажется. Промолчит седая женщина поэт. Скоро, скоро тишина на всё уляжется, Скоро серый цвет заменит белый свет. И на этой белизне проступит явственно Всё величие, весь траур тишины. Инна Львовна! Птица… Боль с осанкой царственной, Все мы вроде виноваты без вины. Крылья шали распахнув, взлетит и скроется. Но ничто не исчезает без следа. Улетай, лети, лети, седая горлица, Чтоб в конце сюда вернуться навсегда.

Юрий УВАРОВ