— Недавно в театре «А.Р.Т.О.» вы и Андрей Калинин выпустили «Танго» Славомира Мрожека. Теперь ставите Ружевича… Думаете, поэтика абсурда сейчас актуальна?

— Мне все равно, что в театре актуально. Мне нравятся абсурдистские пьесы потому, что там нет линейного развития событий, можно свободно выстраивать сценическую партитуру, которая у меня никогда не держится на банальном повествовании. К «тонкому психологизму» тоже хорошо отношусь, а вот к сентиментальности не очень, особенно, когда она не к месту. Само по себе это настроение, лирико-драматическое, не воспринимаю всерьез. О пьесе «Старая женщина высиживает» я узнал еще в 2005 году в Центе им. Мейерхольда, где проходила программа «Польский театр. Вчера и сегодня». Ружевич лично сделал Валерию Фокину перевод на русский, но Фокин отдал пьесу нам. Тогда не смогли ее поставить по причинам техническим. А сейчас в Александринке идет работа над классикой европейского абсурда, Теодорос Терзопулос после нас выпускает «Эндшпиль» Сэмюэля Беккета, а я, как получил предложение, сразу вспомнил про Ружевича.

—В анонсе премьеры говорится, что вы продолжаете поиски «нового театрального языка».

— Не знаю-не знаю… «Нового театрального языка»? Может, и так, но по сравнению с последней нашей работой в Центре им. Мейерхольда – с «Крюотэ» – это скорее такой взгляд назад на более традиционные формы. Радикальными вещами занимаюсь пока только со своим коллективом. К тому же, практически ничего из того, что мы делали последний раз в ЦИМе, тут пока невозможно. Никому и в голову не придет разрешить поджечь актера в грузовом лифте, да еще и взорвать его. Техника безопасности, пожарные… Всё серьёзно.

—Сразу сработались с новыми артистами? Возникали трудности по ходу репетиций?

— Артисты репертуарного театра отличаются от артистов проектного или лабораторного театра тотально. Они существуют в очень жестком режиме: утром одна репетиция, вечером другой спектакль. Сейчас артисты больше заточены на результат, чем на процесс, но они уловили необходимый для Ружевича тон. Тут нет места размышлениям, но необходима разработанная, натренированная психофизика и готовность без оглядки бросаться в пропасть.

—Вы являетесь автором инсценировки, художником и режиссером премьеры. Можно ли сказать, что вы сторонник единоличной художественной диктатуры в театре?

— На то, чтобы несколько людей начали думать в одном направлении, чтобы появился свой уникальный язык, почерк, уходят годы. В Александринке другие условия. Поэтому сейчас я работаю в режиме художественного диктатора. Здесь это эффективней. В идеале же хороша диктатура режиссера, но с единомышленниками. Как в театре «А.Р.Т.О.» в лучшие времена. Сейчас у нас там не очень удачная ситуация с актерским составом. Старая история закончилась, а новая только начинает возникать, что само по себе тоже интересно.

—О режиссёрской диктатуре наверняка будут говорить и 10-15 февраля в ЦИМе на фестивале «Я – Мейерхольд», посвященном 140-летию великого реформатора. У вас не было желания поучаствовать в программе коротких спектаклей в честь юбилея?

— Рыжаков сначала предлагал, но потом, видимо, передумал. Там и без меня достаточно людей, которые наговорят много чего. Всегда приятна возможность прикрыться великим именем. Теперь тот, кто не воспринимает творчества «новаторской» режиссуры, автоматически записываются и в число противников Мейерхольда. Но эксцентричная стилистика невозможна без азов школы Станиславского. Внешне вычурная форма без внутреннего оправдания не представляет никакой ценности. Мейерхольд вышел из Станиславского – это важно. Гротесковое поведение на сцене как правило выглядит очень глупо. (Вздыхает.)Среди молодых режиссёров я не знаю вообще, кого можно позвать в театр.

—Может, вам открыть свою режиссерскую лабораторию и воспитывать смену?

— У меня есть желание, но боюсь, что с моими требованиями к работе это мало кого заинтересует, так как сейчас подробный, систематический, рутинный процесс никому не интересен. Эффективным менеджерам всех мастей главное шуму навести, лекции там всякие, семинары, встречи… А дать молодому режиссеру сосредоточенно работать и выпустить полноценный спектакль – таких возможностей нет.

—Какая беспросветность в ваших словах!

— Да, все ужасно. Поэтому вот эти крики, якобы что-то происходит – наглая ложь. Нигде ничего не происходит. Полный ноль. Минус два. «Победа над Солнцем», 1913 год – вот было современное искусство! Тогда все просто онемели от этих конструктивистских опер и костюмов. Та же «Мистерия-Буфф» Маяковского – это же взрыв был! А то, что сейчас происходит – это не взрыв. Что-то там где-то скрипнуло, а они называют это современным искусством. Невнятно, жидко но – главное! – «социальненько». При полной постановочной несостоятельности хватаются за «социальность» как за спасительную соломинку. «Вербатим, вербатим…» Самые молодые, кто сейчас реально ставит спектакли, нравится кому-то или нет, – это Серебренников и Богомолов. Все, кто моложе – просто морок какой-то. Сидишь и ощущаешь неловкость за театр. Если бы серьезный мужчина пришел бы первый раз в театр, сказал бы: «В театре одни идиоты работают. Те, кто не может ничего делать». И это правда. Потому что в театре собирается очень много больных людей. Но все они «художники», все хотят чего-то, все с «тонкой душевной организацией». И для них идеальные условия создаются: центры, гранты… Приходишь со своей мурой, что-то там набросал – вот тебе и спектакль. Все эти «постановки» от внутренней бедности. Можно сделать и двадцатиминутный спектакль, где ничего не будет происходить, но будет ясно, что это вещь от сильного внутреннего содержания. А сейчас весь «авангард» – просто от несчастья какого-то.

—Лично вы можете отличить подлинное произведение театрального искусства от грубой подделки?

— Моментально, за две секунды. Всегда явно, владеет человек профессией или нет. Начиная со сценографии и заканчивая актерским мастерством. Так же и с режиссером, который не владеет ни чувством пространства, ни ритмом, ни мизансценами. На сцене «вата»! Зато тема какая-то такая… злободневная – это и есть подделка. И эту самодеятельность зачем-то поддерживают наши критики, высшие чиновники. Они так представляют себе новый театр, который должен сменить старый, академический. Спорить бесполезно по этому поводу. Дело вкуса. Сейчас таких «режиссеров» развелось море. Непрофессионализм выдается за другой язык. Это было всегда, даже когда я учился, были такие люди. Но в какой-то момент их начали обожествлять. Про новый язык – чистая глупость. В театре ты всегда сравниваешь новое со старым, есть определенная система координат. У Станиславского был свой язык. У Мейерхольда был. А тут просто невнятица, пустота. Не знаю, может кто-то что-то и слышит в этом «новом языке», но для этого надо иметь особый, разжиженный мозг. Содержание, если оно есть, стремится к четкой форме – это закон. Публика наша очень терпеливая, конечно. Если бы была менее терпеливая, меньше таких спектаклей было бы.

—«Крюотэ» показался мне кризисным спектаклем человека, уставшего от театра – это так?

— После «Крюотэ» я вообще не знаю, что ставить. Сейчас мы ищем новый вариант сценического действия, еще более жесткого. Думаем о постановке блэк-метал оперы. Это самый экстремальный, во многих странах запрещенный, стиль металлической музыки. Его еще называют «сатанинский блэк-метал». Это тяжелые тексты и звуки, которые вводят людей в состояние депрессии, бунта. Направление очень популярно в скандинавских странах. Я воспринимаю этот жанр как крайний, дальше уже некуда. Внутренняя мотивация, настроение, напряжение схожи с античной трагедией, но выражается глобальная трагедия современного мира, с ощущением которой лично я живу. Но главное, для сцены это должно быть интересно. Там не будет вообще никакого сюжета. Только партитура из различных энергий, о которых писал Арто. Театр должен бить по зубам, но не в смысле текстов лихих. Он должен быть заразительным, при этом страшным. Не знаем пока, как именно это делать, но кроме этого уже ничего не хочется. Современные пьесы листаешь бесконечно – в них нет энергии. Но литературная основа наверняка будет. Либо «Прометей прикованный» Эсхила, либо четвертая часть «Так говорил Заратустра» Ницше… Может быть, «Сатанинская библия» подойдет больше.

—Ну, это вам вряд ли разрешат…

— Почему не разрешат? Все в порядке будет. Есть еще идея осуществить этот проект с ансамблем древнерусской духовной музыки «Сирин», с которым много работал Анатолий Васильев. У них есть запись древнего богослужебного чина – «Печное действо». Народная драма про то, как ангелов в печах сожгли. Сюжет похож на мистерию. Допустим, хор исполнит все в аутентичном виде, так, как это звучало раньше. Психоделическое народное творчество будет сочетаться с психоделической направленностью блэк-метала. Первую часть мы можем играть с точки зрения божественной, а вторую – с дьявольской. Столкнутся эстетика прекрасного и безобразного. Два взгляда на одну и ту же историю: сверху и снизу.

—Страшно это. Думаете, к сатанизму человек приходит от духовного богатства, а не от все той же пустоты?

— Сатанизм – вещь очень сложная. Он не в том, чтобы кошек резать по подворотням. Это мироощущение, когда ты в Бога веруешь, но не можешь его стяжать. Святой Дух не можешь стяжать. Ты хочешь быть к нему близок и начинаешь с ним конфликтовать, потому что не можешь к нему по-другому прорваться. Так становятся сатанистами. Начинают существовать наперекор Богу только для того, чтобы быть с ним хоть в каком-то контакте. Большинство людей, которые называют себя православными, они сатанисты скрытые, просто сами не понимают этого. Сделай ситуацию экстремальней – увидишь, какими они станут.

—То есть истинная природа человека проявляется только в экстремальных ситуациях? Для того, чтобы узнать правду о самих себе, нам нужна новая революция?

— Я не верю в нашу революцию: рыхлый мы народ. Никто не пойдет на Кремль – выйдут на улицу по разрешению властей, удовлетворят свои потребности в свободе и уйдут комменты писать и фото выкладывать. Лично так делал. На Украине жизнь намного хуже, чем в России, там бунт возможен. Ты говоришь, сатанизм – это страшно. Да нет… Страшно терпеть и молчать.

Беседовала Александра Солдатова