1 февраля «Гоголь-центру» исполнится год, и премьера гоголевской поэмы приурочена… Впрочем, понятное дело, спектакль — менее всего датский.

Московская постановка Кирилла Серебренникова варьирует прежнюю: режиссер ставил «Мертвые души» в Рижской драме, спектакль приезжал в Москву на фестиваль «NET». Тот же общий рисунок, та же замечательная партитура Александра Маноцкова, в которой фрагменты гоголевской поэмы превращаются в изощренные романсы сложной мелодики.

Актеры в «московской версии» заняты очень яркие: Алексей Девотченко — Плюшкин; Олег Гущин (в недавнем прошлом, к слову сказать, артист Театра имени Гоголя) — замечательная Коробочка; юный московский американец Один Байрон, выпускник Школы-студии МХАТ, — Чичиков в одном составе и Манилов в другом. Актер «Седьмой студии» Никита Кукушкин и вовсе играет как Даму, приятную во всех отношениях, так и ноздревского краденого Щенка. А заодно и поет трепетный романс Маноцкова: «Две горлинки покажут тебе мой хладный прах». Музыкой и игрой все и держится.

«Вообще книга Гоголя — это ключевой код русской жизни. Все персонажи и типы русских людей сформированы в чертах Коробочки, Ноздрева, Собакевича, Манилова и прочих», — пишет Кирилл Серебренников, предваряя спектакль. Сценография предельно проста: обитая самым дешевым прессованным ДСП сцена «Гоголь-центра» с «подколесинским» окном в четвертое измерение сбоку (туда гоголевские персонажи выметаются, оттуда выскакивают — словно бесы из печного поддувала в русских поверьях). Множество лысых, седьмого срока службы, шин от родных полуторок — то ли черные половинки русской восьмерки-бесконечности, то ли «подковы» Птицы-Тройки на нынешний манер: ведь Дорога и необъятное Пространство — главные герои поэмы.

А мистический Путь на лысых покрышках — адекватен мистическому Пути без тормозов.

…Да, еще: из того же дешевого желтого ДСП сделаны открытые гробы. Тоже по сюжету.

«Спи, Павлуша, чортов сын. Где копейка — там алтын», —тихо и очень страшно поют персонажи «Колыбельную», основанную на отеческих наставлениях Чичикову. Но юный подтянутый Павел Иваныч с потрепанным «дипломатом» вместо знаменитой шкатулки (я в этой роли видела Семена Штейнберга) — не так уж и страшен, ежели не вдаваться в подробности его бизнеса (а кто нынче, скажите на милость, вдается в подробности чужого бизнеса?).

Чичиков тут — абсолютно обыкновенный… не то чтоб совсем офисный планктон, но вычищенный и выхолощенный XXI столетием русский человек. Никакой загадочной и необъятной души у него не водится: зато манеры чуть лучше, чем у предыдущих поколений. Густая грязь разъездов по пути к Коробочке, пьяный кураж Ноздрева и бараний бок с кашей Собакевича равно коробят его. Весь бизнес-трип за мертвыми душами и для него самого явно идет в режиме страшного сна — с черными силуэтами мелкой нечисти муже-женского полу, с отвязным полуголым Ноздревым (Михаил Тройник) в спущенных трениках, со стаей неистово лающих Щенят в белых бумажных масках. Вечный типаж «лихого человека», блуждающего по русской равнине вполпьяна, готового спустить стаю Щенят (и Красного Петуха заодно) из подвалов-качалок Всея Руси — на кого угодно.

Страшен и Собакевич (Антон Васильев) — крепкий, упертый, навек обнесенный дубовым тыном своих понятий «хозяин-почвенник», ненавистник лягушек и лягушатников, нежный супруг двухметровой m-me Собакевич в медвежьей шубе и кокошнике. Из мехового рукава высовывается скрюченная высохшая костяная ручка-чесалка — и гоголевская дама становится совсем уж персонажем из пушкинского Сна Татьяны.

Страшен Плюшкин Девотченко — и до горьких слез смешон романс «Кифа» в исполнении Девотченко и К. История гоголевского доморощенного философа Кифы Мокиевича с малоумным сыном-богатырем Мокием Кифычем превращается на сцене «Гоголь-центра» в тонкую пародию на что-нибудь этакое… прекраснодушное, из 1970-х, под гитару… и с толпой попсы на подпевках. Аллегория «отцов и детей», смены поколений — и уж никак не в 1840-х, а сегодня! — занимает минут пять в двухчасовом спектакле. Но по пластике, точности и алмазной злости — дорогого стоит.

…Только Коробочка и ее бабье царство отчасти похожи на людей. Так же смешны, как весь бестиарий (особенно в сцене, где Настасья Петровна истошно спрашивает: «Отец! А перьев у меня о Филипповом посту не купишь?» — и вся деревенька разом вытаскивает из-под ватников и суконных советских демисезонов черные страусовые перья Незнакомок). Но в ключевой сцене, когда бабы несут Павлу Иванычу потертые «паспортные» карточки «мертвых душ» — молодых, уверенных в себе мужиков с честными советскими улыбками; когда протягивают дрожащими руками пожелтелые газетные вырезки о подвигах «мертвых душ», — Чичиков и зал содрогаются.

Занятно, что подтянутый Чичиков, чуть не с дипломом Высшей школы экономики, появлялся на сцене лет 15 назад — в спектакле Марка Захарова. В финале его медленно поднимали над сценой на дыбе — на колоссальном алом колесе. Что вполне отвечало страхам конца 1990-х.

У Серебренникова понятно: никакой дыбы не будет. И никакого толку тоже. Все утонет в разъезженной глине, в мирной скверне тихого взаимного поедания — но никак не до смерти. В финале ободранные персонажи в бейсболках сидят рядком, меланхолично напевая хит Маноцкова на фрагмент «Птицы-Тройки»: «Русь! Че-го ты хо-чешь от ме-ня?» Нет ответа…