В первый раз я пришел в «Школу современной пьесы» по заданию редакции. Актер Владимир Стеклов, игравший тогда в театре, решил записаться в отряд космонавтов. Не полетел, но идея была. Меня это страшно заинтересовало, и я пошел знакомиться с художественным руководителем, чтобы взять у него интервью.
А давайте я вам кое-что покажу, — сказал Райхельгауз. Мы спустились в подвал с кирпичными сводами, и Иосиф Леонидович кивнул вниз, в темноту.
Там текла река. Неглинка! Темный поток, шум воды. Прямо под театром… Статей про этот театр за свою жизнь я написал несметное количество. Он всегда открывался для меня какой-то таинственной стороной жизни. В каждом спектакле обнаруживалась своя Неглинка, которая, уйдя под землю еще в позапрошлом веке, несет с собой мистическую судьбу этого города и его людей.
В октябре любимый театр сгорел. Не то чтобы совсем. Прогорела крыша, пострадали старые деревянные перекрытия, сцену, крышу и фойе — мощно залили пеной и водой, поскольку пожар был высокой категории сложности.
Играть нельзя. Репетировать — почти нельзя. Однако служебный этаж со стороны Неглинки в общем-то не пострадал (сам театр находится на Трубной площади, до революции в нем помещался знаменитый ресторан «Эрмитаж»). Погорельцы собираются каждый день. Неприятный запах гари прошел, а вот ощущение разрухи осталось. Спасение утопающих дело рук самих утопающих — нет, в данном случае на помощь пришли многие.
Приказ об открытии театра датирован мартом 1989 года. Еще не собрался Первый съезд народных депутатов, еще Ельцин не прочел декларацию о государственном суверенитете России, еще не пошли танки 19 августа 1991-го, еще не загорелся Белый дом в октябре 1993-го, а Райхельгауз уже получил ключи (фигурально говоря) от нового театра, на сцене которого уже все было по-другому. Это был такой театр… бешено экспериментирующий вместе со зрителем, который благодарно дышал в такт, когда Татьяна Васильева пела, танцевала, жонглировала и чуть ли не показывала фокусы в «балете, цирке и опере» по мотивам «Дон Кихота» (три вечера подряд!); когда покоряла своим потрясающим клоунским даром, причудливо смешанным с блистательной красотой, Любовь Полищук в спектакле «А чой-то ты во фраке?»; когда Акунин писал парафраз «Чайки», где персонажи открывали для себя девять или десять версий убийства Треплева.
«Чайка», которую тоже поставили в трех вариантах — детективный вариант Акунина, оперетку Журбина и Жука, наконец, серьезного Чехова, в котором стрелялся Александр Гордон, — стала ключевой темой для театра.
Райхельгауз придумал театр, в котором даже один актер может заполнять собой все зримое и незримое пространство — целиком, без зазоров и щелей. Там невозможно отстраниться, и в хорошем случае, и в плохом, ты как будто все делаешь вместе с актером, плачешь, смеешься, лежишь или бежишь. Он придумал театр по открытым правилам, каждый раз изобретал новую игру. И предлагал играть зрителям.
Вот это самое сотворчество — стало ключевой темой для театра 1990-х вообще. В это же время окончательно открылись «Фоменки», «Табакерка», театр Васильева — и в каждом таком случае (и еще в десятках других) люди, которые за всем этим стояли, верили, что совершают революцию в искусстве. А иначе было нельзя. Иначе было просто не выдержать.
Ведь что тогда значило открыть новый театр? Это городские власти, пожарники, санэпидемстанция, касса, которую нужно заполнять, буфет, в котором нужно чем-то кормить в голодные годы. Однажды я пришел в МХТ, в начале 1990-х, при Ефремове, и вдруг обнаружил в буфете сосиски, и, к сожалению, обнаружил не я один, пришлось стоять и после третьего звонка и входить в полутемный зал с сосисками в руках. Корифеи советского театра творили в более тепличных условиях, хотя, да, безусловно, над ними стояли и райком, и горком, и Министерство культуры.
Когда мы говорим про 90-е, мы просто порой не понимаем, через что прошли те люди, кто тогда получил шанс создать свое дело. Ибо сражались в одиночку — одни против всех. «Ну да, против всех, что вы говорите такое! — скажет вдумчивый читатель этих строк. — Ведь они же осуществляли политику партии и правительства — мол, обогащайтесь, разве нет? Вот они и обогащались, кто ж им мешал». Мешали! Иногда угрожали, иногда убивали, иногда сажали — а главное, люто ненавидели и сверху и снизу, и справа и слева.
Так вот, ради чего все это было? Что, все эти люди попали в список «Форбс»?
В основном — нет. Наградой им стали книжный магазинчик, крошечное издательство, а в основном — яркие воспоминания (если остались живы-здоровы).
Но тогда — ради чего же?
Мне кажется, в ранние и поздние девяностые, в еще не окуклившиеся агрессией нулевые этими людьми двигала бешеная страсть — создать свое, только свое, независимое ни от кого дело. Это был азарт созидателей. Много ли их таких было? На мой взгляд, очень много, и понимать это мы начинаем только сегодня, когда лучшие времена для этой формации людей, увы, прошли.
Так вот. Хочу спросить — себя и вас — прошло ли время этой самой революции, которую совершали те люди, открывая новые театры, издательства, газеты, журналы и телекомпании, компьютерные сервисы, частные образовательные системы, музеи?.. Время революции, которую они совершили в общественных отношениях?
И в какое же время теперь нам всем предстоит жить?
Я зашел на Неглинную и спросил у Иосифа Леонидовича, как вообще у них там дела. Выяснилось, что дела пока ничего. Что театр вскоре будет снова играть премьерный спектакль «Спасти камер-юнкера Пушкина». Что беда показала, как высока цеховая солидарность — многие, многие театры поспешили предложить руку помощи, свою площадку. Что «Школа современной пьесы» собирается выпустить еще одну премьеру — давно обещанный спектакль по пьесе Виктора Шендеровича «Последний ацтек», с Филозовым и Веденеевой.
— Ну а в среднесрочной перспективе? — спросил я осторожно.
— Ну а в среднесрочной перспективе мы ждем решения, которое может принять только московское правительство, наш мэр Собянин — о включении плана реконструкции в бюджет следующего года.
— То есть чтобы что?
— Чтобы одновременно начать строительство новой сцены во дворе театра и законсервировать старую, на предмет реконструкции и реставрации. Пока сохранилась лепнина и живопись, уникальные двери ХIХ века, просто все очень сильно залито водой и пеной, и нужно все это немедленно сушить, закрывать, укрывать. Дело даже не в театре, а в здании, где бывали и Чехов, и Тургенев, и Чайковский, и Шаляпин…
…В начале 2000-х Иосиф Леонидович пригласил в театр бывшую приму-балерину Большого театра Людмилу Семеняка. В спектакль «Волшебное лекарство от тоски». Вместе с Альбертом Филозовым. Сюжет: два ушедших со сцены балетных артиста, муж и жена, страдают от депрессии. Им приходит в голову мысль о самоубийстве. Поначалу мне казалось, что сюжет вымученный. А потом я понял. Эстетика, идеология умирания в то время (в начале 2000-х) абсолютно овладела обществом. Все говорили о скором конце всего и вся. Что поразительно, люди жили в это время не то чтобы очень плохо, апокалипсис по-любому не грозил. Но смерть была у них в головах. Она шла из зомбоящика, из новостей, из общего настроения.
Зайдя в перерыве в кабинет к Райхельгаузу (а первый спектакль шел очень трудно), я спросил его, почему сейчас — о балете, разве это актуально?
— Ну, да, — рассеяно ответил он. — Как говорила моя бабушка в Одессе: «Умер-шмумер, лишь бы был здоров».
Я долго думал над рецензией, и вывелась первая фраза: «Многие люди в нашей стране очень хотят умереть».
…Ну, а «Медведь» Димы Быкова, который полностью совпал с настроениями митингов и «писательских прогулок» 2012 года?
Словом, за эти 25 лет театр создал не просто «современный репертуар» или «талантливую труппу». Театр «Школа современной пьесы» создал вокруг себя и внутри себя целую жизнь. Жизнь — вопреки всеобщему унынию и умиранию. Жизнь — вопреки воплям о развале всего и вся. Жизнь — вопреки самым мрачным прогнозам и ядовитому пессимизму. Не было бы у нас этого театра 90-х — от Фоменко до Угарова, от Васильева до Райхельгауза — не было бы, пожалуй, и нас самих.
Не было бы возможности красиво пережить эту эпоху, несмотря ни на что.
Эти сложные люди из театра Райхельгауза, вообще говоря, придумали целую форму жизни. Жизни, где актером, режиссером, драматургом может стать любой из нас. Главное — войти в этот круг, перешагнуть свой страх и не бояться.
Поэтому для меня пожар на Трубной — знак. От того, каким вернется театр на новую или старую сцену, для меня зависит многое. Это будет точный символ, лакмусовая бумажка, кончилась ли та эпоха, или все-таки продолжается. Зря мы все это делали или нет.
Борис МИНАЕВ
