Помню, едва мы познакомились, зимой 1991 года, Коржавин вдруг сам, без каких-либо моих вопросов заговорил со мной о любви. Он сказал: «Любовь — это тоже левый уклон. Не смейся, ей-богу, так… Вот взяли и сказали нашим людям, что у всех будет любовь, всем ее наобещали. А ведь это неправда. Ко всем она не приходит. У девчоночки что-то мелькнуло, что приняла за любовь… А это не любовь. Любовь жертв требует. И — безоглядности. Когда любовь бывает, тогда, может, и драма не так страшна, хотя и страшна. А когда ничего, а после этого — драма… Я думаю, тогда женщина чувствует себя раздавленной».

И еще из разговоров той двадцатитрехлетней давности: «Я всегда говорю молодым: желаю вам любви. Кому повезет — любви. Ну в крайнем случае — счастливой семейной жизни».

И ведь не ерничал, не каламбурил. Просто превыше всего ценил в их браке с Любаней саму любовь.

Любаня — так ее всегда все звали — родилась в Одессе. Восемьдесят лет назад.

Потом жила в Кишиневе. Окончила филфак. Работала в библиотеке. Была замужем, растила дочь Леночку.

В самом начале шестидесятых годов году с «выездной гастролью» в Кишинев приехал поэт Наум Коржавин. И стал читать свои стихи в той самой библиотеке…

Люба была самой невероятной кишиневской красавицей и первой модницей. Ее муж хорошо зарабатывал.

Как рассказывала потом сама Любаня, она влюбилась в Коржавина первая. Только увидела его в своей библиотеке, так сразу себе сказала: «Это — мое!»

Моя подруга Люся Польшакова (ее родители дружили с Любаней) вспоминает, как она, пятилетняя девочка, слышала тогда разговоры взрослых: «Что же Любаня! Такая красавица! Такая благополучная!!! И куда? В Москву? За Коржавиным? Он же совсем неприкаянный…»

Но Любаня развелась и уехала. И Коржавин развелся. Он чувствовал свою вину перед первой женой Валей и дочкой — тоже Леночкой. Но поделать ничего уже нельзя было. Случилось то, что случилось. Любовь.

Однажды мы сидели с Коржавиным в ресторане, и он произнес… нет, не тост… а нечто, после чего я хохотала как ненормальная. Как-то очень хитро улыбнувшись и одновременно смиренно вздыхая, сказал: «Женщина — Богиня». Выдержал паузу и добавил: «Но — пленная».

Моя последняя запись в большом блокноте, 28 ноября 2010 года. Слова Коржавина — крупными буквами, почему-то наискосок, на всю страницу: «Надо стремиться, чтобы женщины были прекрасны…»

Только что наткнулась на эту фразу, совсем о ней забыла. Вовсе не считаю, что женщине все мужчины всем обязаны только потому, что она — женщина… Однако помню тот наш разговор с Коржавиным, передаю не дословно, но смысл: это от нас, мужчин, зависит, будут женщины прекрасны или нет, мы должны стремиться что-то делать с собой и с жизнью такое, из-за чего женщины рядом с нами будут исключительно прекрасны…

Так быть — всегда! — на стороне женщины, с ее стороны могут только счастливые мужчины. Несчастным — не под силу. Несчастные — соревнуются, мстят, счеты сводят.

А Любаня даже когда что-то смешное и шутливое о Коржавине рассказывала, всегда с восторгом.

«Эмочка — очень смешной. Когда жили в Москве, в кооперативном доме, на собрании жильцов решали: в какой цвет покрасить стены подъезда и коридора. А Эмочка без всякого юмора, на полном серьезе и очень авторитетно заявил: «Надо покрасить в зеленый цвет. У нас так в тюрьме было».

Любаня любила и хорошо знала классическую музыку. Очень страстная была меломанка. И в Америку приехала с пластинками любимых опер — как с главным своим богатством. Не простые были пластинки — почти что золотые, добытые с большим трудом в московском магазине «Мелодия». А потом зашла в обычный бостонский музыкальный магазинчик и, увидев там всю классику, причем каждую вещь минимум в десяти исполнениях, расплакалась.

А Коржавин Моцарта от Кабалевского не может отличить. И о самых классных песнях говорит: «Слова хорошие, музыка мешает».

Крестился Коржавин только в 1990 году. Кстати, здесь, в Москве. А Любанечка в то же время приняла католичество.

Как-то однажды при друзьях Коржавин стал размышлять, как предстанет перед Всевышним. Друзья сказали: «Да ладно, Эмка, тебе-то чего бояться, ты вон сколько стихов хороших написал!» А он покачал головой: «Не-е-а, там гражданские заслуги не учитываются».

После того как Коржавин крестился, он стал очень глубоко и искренне молиться. Молился, как дети читают стихи — с выражением. А Любаня ему говорила: «Попроси у бога это и это…» Она очень верила в «блатную сущность» Коржавина.

Особенно усердно молился по утрам. Как-то только начал молитву — подходит к нему Любаня с целой горстью таблеток… Она рьяно следила за его здоровьем, лекарства, витамины, добавки в каких-то неимоверных количествах… И в Москве, и в Бостоне я не раз видела эту тянущуюся к коржавинскому горлу Любанину руку, полная ладонь того и этого от того и от этого, и со словами: «Эма! Это все должно быть в тебе!» — со страшной силой засовывала ему в рот. Так вот: на сей раз он начал молиться, а она с таблетками… «Любанечка! Подожди минуточку», — по-хорошему попросил Коржавин. «Нет, Эмочка, прими сейчас…» — не поняла опасность момента Любаня. «Отче наш…» — пытается начать снова Коржавин. «Эма!» — стоит над душой Любаня. «Секундочку…» — «Эма!!!» И тут Коржавин разворачивается и кричит на всю московскую квартиру, где они гостили: «Любаня! Пошла на ..й!» И — в ту же секунду продолжил молитву с того момента, где его перебила Любаня.

Но это все шуточки. Коржавин же после каждой шутки приговаривал: «А жизнь серьезна все равно!» И прожить без Любани не мог ни одной минуты. Вот сидим с Люсей Польшаковой у них в бостонской квартире, разговариваем, Любаня вышла на кухню, так Коржавин сто раз спросит: «А где Любанечка?» И раз двести прокричит: «Любаня! Ты где?» И часто повторял: «Любанечка — это вся моя жизнь».

А в самой Любане вот что еще — кроме ее дивной красоты и любви к Коржавину — всех потрясало: она знала наизусть и беззаветно любила все его стихи. И это в ней было абсолютно неподдельно, не нарочито, не напоказ, не искусственно, не взвинченно, не фанатично, а просто, естественно, с какой-то внутренней тишиной и силой. И — протяженно-долго, более пятидесяти лет подряд.

Пятнадцать лет назад Любаня пережила страшную трагедию — смерть своей единственной дочери.

Что у нее рак, сказала мне по телефону полтора года назад. Спокойно так сказала, очень достойно держалась.

«Эмочка не знает. Я ему не скажу». И помолчав: «Умирать не боюсь. Мне только Эмочку жалко».

А годом раньше рассказывала, смеясь: «Спрашиваю Эмочку: «Ты меня там, в загробной жизни, узнаешь?» А он отвечает: «Я не знаю, что будет там…»

Узнает, Любанечка, узнает.

P.S.Говорю Коржавину: «Я люблю вас. И многие в России вас любят». Он — очень серьезно: «И я вас люблю». И тут же, сразу, без паузы: «Любите меня и дальше».

Наши соболезнования, Наум Моисеевич. Любим. И будем любить. И дальше, и дольше. Всегда.