Александр Николаевич Яковлев был первым членом Политбюро, который позвонил мне домой по обычному телефону. Дело в том, что незадолго до его звонка взорвался реактор в Чернобыле, и корреспондент «Комсомольской правды» взял у меня интервью по этому поводу, где я сказал, что преступно замалчивать информацию и держать сотни тысяч людей в таком положении, когда ниоткуда, кроме сплетен, они не могут хоть что-то узнать.

Яковлев, окая, спросил, не стану ли я возражать, если он даст почитать это интервью Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Поскольку я разговаривал с корреспондентом как раз для того, чтобы довести свои мысли хоть до кого-то еще, я уже не задумывался о том, откуда стал известен мой телефонный номер, отсутствовавший в справочниках.

После моего согласия Яковлев поблагодарил и положил трубку.

Слухи о том, что меня заберут что-нибудь поредактировать в Москве, ходили уже давно. Месяца за два до Чернобыля Щербицкий (украинский вождь), встречаясь с группой писателей, спросил у меня: «Ты что, в Москву намылился?» Я, честное слово, понятия на этот счет не имел.

Вскоре меня вызвали в украинский ЦК и сказали, что со мной хочет встретиться секретарь ЦК КПСС Александр Яковлев и ехать надо немедленно. Я поехал.

Из первой встречи я запомнил приемную, где кроме входной были еще две двери: одна вела в кабинет Яковлева, а другая — в комнату его помощников. Из второй комнаты доносились смешки: я заглянул туда и увидел нескольких довольно молодых людей, которые смотрели «Индиану Джонса» (текст был недублированный, английский). Стало интересно.

Яковлев без предисловий сказал, что есть мнение Михаила Сергеевича назначить меня главным редактором «Огонька». Он же сказал, что нынешнего редактора, Анатолия Софронова, следовало снять еще давно, но все случай не подворачивался. А сейчас его подловили на недоплате партийных взносов, и надо этим шансом воспользоваться. Такая откровенность порадовала, но я сказал, что в Киеве мне комфортно и нет необходимости куда-то переезжать, тем более что я еще с семьей не советовался. «Вот вы, — спросил я, — с женой советовались, когда вам предложили стать секретарем ЦК?» — «Нет!» — ответил Яковлев без паузы, сразу же. И он соткровенничал еще раз, сказав, что уже не однажды защищал меня от украинского ЦК, которому я был очень не по душе. «Если я сниму с вас защиту, вас разорвут сразу же, а нам сейчас нужны такие люди, как вы», — сказал Александр Николаевич.

На заседании секретариата ЦК в Москве меня быстренько утвердили, и я пришел во временно опустевший софроновский кабинет.

Все началось, как положено, с письменного стола. На нем под стеклом был список членов Политбюро и секретарей ЦК с пометками «ц» или «ч-б» возле каждого и какими-то датами. Заведующий фотоотделом Дмитрий Бальтерманц сообщил мне, что к дням рождения каждой из упомянутых в списке особ полагалось давать вкладку с портретом — кому с цветным, а кому — с черно-белым. Сейчас приспел юбилей Кунаева, главы казахстанских коммунистов, и надо было искать его цветной портрет. Поскольку мне эта затея не нравилась совершенно, я пролистал книжечку с телефонами цековского начальства (к телефону-«вертушке» я приспособился, потому что это был обычный аппарат, только с другими абонентами) и позвонил в общий отдел ЦК, сказав, что вот принимаю дела и где-то запропастилось решение о публикации портретов руководителей партии, — не подскажут ли они, что это за решение и под каким номером. Мне ответили гениально: такого решения не было, но и протесты от портретируемых не поступали. В первый раз за время редакторства я позвонил Яковлеву, сообщил о своем решении перестать печатать именинные вкладки, на что он хмыкнул и ответил, что решение, наверное, логичное, но спрашивать обиженные будут с меня. А какой с меня спрос, я ведь новенький…

Отношения с Александром Николае-вичем складывались медленно, как бы на ощупь, мы с ним приглядывались друг к другу. Моя тактика валяния дурака, много раз проверенная в Киеве, срабатывала и здесь.

Но я наткнулся на различие двух партийных вождей — Лигачева и Яковлева. Лигачев в своих воспоминаниях пишет, что я — дурак, которому трудно было что-то вдолбить в мозги. Яковлев мои хитрости ловил с лёта и, посмеиваясь, говорил, что, мол, доиграюсь когда-нибудь, но игра правильная: лучше самому дурачиться, чем обидчивых начальников выставлять дураками.

Вскоре в «Огоньке» вышла статья Володи Яковлева о люберах — бандах подмосковных «ультрас», которые тренировались в подвалах города Люберцы и выходили на московские улицы бить тех, кто не нравился им одеждой или, скажем, длиной носа. Статья вызвала большой резонанс, перепечатывалась за рубежом, и меня вызвали на секретариат ЦК для выяснения вопроса о том, почему мне не нравится патриотически настроенная молодежь.

Лигачев долго говорил, что с разным отребьем надо поступать безжалостно, пока оно совсем не обнаглело, и я уже плохо понимал, чем все может кончиться, когда вдруг проснулся член Политбюро товарищ Соломенцев и ни с того ни с сего сказал: «А я вчера смотрел телевизор» — и начал пересказывать передачу. Заседание было скомкано, Лигачев велел мне сделать выводы, а я, конечно, покивал головой, обещая. После этого случая наши отношения с Лигачевым, главным оппонентом Яковлева в ЦК, испортились. Егор Кузьмич командировал меня на месяц в Китай, чтобы поучиться тому, как следует вести коммунистическое строительство. Возвратившись, я сказал ему, что увидел худший вариант сталинского социализма, чем испортил наши отношения навсегда.

Яковлев меня вскоре предупредил, что, когда он и Горбачев из Москвы уезжают, лучше бы мне здесь тоже отсутствовать, потому что у некоторых секретарей ЦК копится обида, и меня могут прихлопнуть запросто, — а заступиться будет некому. Я следовал этому указанию неукоснительно, пока в газете «Советская Россия» не вышла статья догматической ленинградской коммунистки Андреевой «Не могу поступиться принципами». Лигачев собрал у себя совещание доверенных редакторов, на которое меня уже не позвали, и велел всячески статью поддержать. Я в редакции «Огонька» самочинно созвал «круглый стол» для организации отпора статье Андреевой. Яковлев тут же позвонил и сказал, что не надо чересчур активничать в таком деле и ответ должен быть с уровня Политбюро. Что и последовало. К этому времени я лучше узнал Александра Николаевича и зауважал его за честность и выстраданность позиции.

Он был инвалидом войны, честно воевал, честно учился, честно служил, постепенно разочаровываясь в партийном догматизме и тупиковости советского варианта общественного развития.

Позже, поздравляя Яковлева с 80-летием, я сказал, что он был занят большую часть жизни совершенно безнадежным делом, пытаясь соединить советскую внутреннюю и внешнюю политику со здравым смыслом, и Яковлев грустно улыбнулся, ничего не ответив.

Он был видным ученым, многое знал и очень гордился тем, что был избран в Академию наук тайным голосованием. К своим коллегам по руководству он относился чаще всего с иронией — кроме Горбачева, которого искренне уважал и жалел, понимая, насколько тяжело дело перестройки. «Не ругайте его, не подначивайте — не надо, — говорил мне Яковлев. — Он хороший человек, но не переносит иронии в свой адрес». Позже он подбросил мне мысль, которую я так и не реализовал никогда. «Горбачева обсели помощнички, серые мышки, которые его информируют. Ведь руководителям страны некогда посиживать перед телевизором, слушать радио и шуршать газетками. Ему ежеутренне дают сводки того, что было самым главным в СМИ, да еще и специальную информацию от спецслужб. В итоге, он уже годами не слышал о вас или обо мне ни слова хорошего. Вот бы разобраться в процессах формирования взглядов высших руководителей на окружающий мир…» Интересная тема.

Мы с Яковлевым стали встречаться часто, он рассказывал мне, как предложил на Политбюро создать в стране две Коммунистические партии — еще одну из представителей национальных партий, но, кроме Шеварднадзе, никто эту идею не поддержал. Но еретическая идея много позже возродилась «с другого конца» — мне позвонили из отдела пропаганды ЦК, требуя сделать интервью с лидером новой партии, Жириновским. «Вы же хотели многопартийности, вот и поддержите его!» — говорил мне Владимир Севрук, мой цековский куратор. До сих пор радуюсь, что не унизился выполнением этого приказа. Яковлев тогда же выдал мне одну из заветнейших тайн — кто «стучит» из редакции «Огонька», и я выстраивал отношения с этими людьми соответственно.

Очень забавно, в стиле советских традиций, его компрометировали: то распространяя слухи, что в годы учебы в нью-йоркском Колумбийском университете или службы послом в Канаде его завербовали вражеские разведки. То разбрасывая перед пленумом ЦК на Старой площади в Москве листовки о том, что Яковлев — еврей и настоящая фамилия его Эпштейн. «У нас тут и кошка без пропуска в дни пленумов не проскочит», — окал усмешливо Яковлев.

Очень уж его не любили в партийном аппарате. «Преждевременный человек», он прекрасно понимал многое из того, что стало явным позже.

«Мне Егора Гайдара предлагали в помощники по экономике, — говорил мне Александр Николаевич. — Я вызвал его для беседы и вдруг увидел человека, уверенно сообщающего, что здесь вот мы 200 тысяч человек переместим, а вот здесь уволим, эти вот заводы закроем. Для него люди были фишками на игральной доске. Ребята даже сапожными будками не поруководили, а принялись всю страну реформировать одним махом, не обращая внимания на тот факт, что за всем этим — судьбы людей».

Яковлев понимал меня, поддерживал, но я знал, что голову на плаху он за меня класть не станет. И за него голову никто не клал. Политики — люди, как правило, одинокие, в их деле очень ценится способность к выживанию. Я ощутил это в дни XIX партконференции, где меня вытащили на трибуну по поводу вышедшей в «Огоньке» статьи о коррупции в руководстве Узбекистана и связи тамошних казнокрадов с московскими. Яковлев наблюдал, сочувствуя, но не вмешивался, а, когда я с трибуны передал Горбачеву папку с делами подозреваемых коррупционеров и Михаил Сергеевич позже по телефону сказал мне: «Не раскачивай лодку», — Яковлев только хмыкнул: «А вы чего ждали?»

Позже, когда мы были депутатами последнего из советских Верховных Советов, он включил меня в свою комиссию, изучавшую возможности предоставления независимости Прибалтийским республикам. Мы изучали пакт Молотова—Риббентропа, понимали весь ужас человеческих судеб, подмятых тоталитарными машинами. Эстонцы попросили меня представлять их республику, и я голосовал за ее независимость. Как и Яковлев.

Страна расползалась, как мокрый лист бумаги. Яковлев ушел в советники к Горбачеву. Однажды он сказал мне, что хорошо бы создать в стране не партию, а движение, что-то вроде польской «Солидарности», чтобы не разделять рабочих, крестьян, интеллигенцию в борьбе за новую жизнь, и пригласил меня поучаствовать в этом. Я отказался, потому что пришло время просто отдохнуть от всей свистопляски, — да и журнал сделал свое дело. Уходил от дел и Яковлев. «Знаете, — сказал он, — мы реже стали видеться, но к власти приходят люди, которые скоро поставят нас и таких, как мы, под одну стенку. Вот и увидимся, и поговорим».

Однажды он пришел ко мне домой с портфелем, в котором была бутылка виски, мы выпили и поговорили о том, что все было честно, — и то, что удалось, и то, что не удалось. Я процитировал любимую мною мысль лорда Челфонта, первого представителя Великобритании в ООН. Лорд Челфонт сказал: «Любой человек может легко ввязаться в два дела — любовное приключение и политическую заваруху. Но признаком настоящего класса является умение достойно завершить то и другое».

Я подписал контракт с Бостонским университетом и уехал туда профессорствовать. Яковлев создал свой фонд, издавал интереснейшие сборники партийных документов. Через годы, объездив полмира и отказавшись принять американское гражданство, — я возвратился в Москву, где понял, что я здесь никому не нужен. Яковлева я встречал в его фонде, он дарил мне замечательные книги, изданные фондом, и свои. На томе воспоминаний надписал: «Не надо печалиться, еще все впереди — так мы поем последние 1000 лет. Но я оптимист — по грязи, но доползем, а там, если повезет, и разогнемся. Обнимаю. А. Яковлев». Вот и все.