СюжетыОбщество

Наташа

Когда на благотворительном вечере в поддержку политзаключенных России и в память о том, как в августе 1968 года восемь человек вышли на Красную площадь, она поднялась на сцену, тысячный зал встал

Этот материал вышел в номере № 135 от 2 декабря 2013
Читать
Когда на благотворительном вечере в поддержку политзаключенных России и в память о том, как в августе 1968 года восемь человек вышли на Красную площадь, она поднялась на сцену, тысячный зал встал

А на следующий день в гримерке маленького зальчика, где еще не начался ее авторский вечер, она говорила мне: слушай, я вообще не уверена, что еще приеду в Москву, мне 77 лет. Она должна была приехать 1 декабря…

Помню вечер ее 75-летия и восторженный молодняк, который внимал ей. А она, непривычно нарядная, в перерыве залпами выстреливала слова пополам с сигаретным дымом и была счастлива. И жалко-жалко-жалко, что больше не получить от нее эсэмэску: «Жду. Но все-таки 9 утра — это слишком рано снимать кино!!!» И мое вечное удивление: ведь суровая дама была, а как-то очень по-детски обнимала и целовала тех, кто ей нравился.

Она была трогательна, беспомощна и абсолютно самодостаточна. Никакая не железная леди, по собственному признанию, просто живой человек, которому бывает и больно, и жутко:

И героизма в своем выходе на Красную площадь в 1968 году она не видела и хорошо понимала, на что шла: «74-й год, арест, потом высылка Солженицына, после ареста я была в квартире Солженицыных, сидела на телефоне. Звонили очень много, из-за границы, конечно. И был какой-то звонок, и Андрей Дмитриевич Сахаров, который тоже пришел туда с большим количеством народу, он сказал какой-то текст по телефону, и мы все, кто там был, по кругу этот текст как бы с ним подписали. Потом позже было письмо в защиту Леонида Плюща, который находился в Днепропетровской психиатрической тюрьме. Находился уже гораздо дольше, чем я просидела в своей Казани. Которого лечили гораздо тяжелее, чем меня лечили в Казани. И не подписать письмо в его защиту я просто не могла. Потому что это вот мой брат, который проходит те же муки, те же пытки, что и я уже прошла. И благополучно вышла. Я поняла, что я еще что-то третье подпишу, и меня арестуют. И снова признают невменяемой, отправят в Казань. Да, мне, матери двух детей, не нужно было заниматься общественной деятельностью, да, теперь я это понимаю. Если бы я знала, что меня признают вменяемой и отправят в лагерь, я бы, наверное, не уехала. Но этого знать никто не может. Поэтому я решила уезжать».

Еще важное: решение идти на площадь, в ссылку, в лагерь, в спецпсихушку человек принимает для себя. А близкие? Об этом она тоже говорила: «Родители должны были подписывать бумагу, что они материальных претензий к уезжающим детям не имеют. И мама, естественно, подписала такую бумагу. Ей позвонили (из ОВИРа. — Н. Б. ), сказали, вы что, с ума сошли? Куда вы вашу дочь отпускаете? Они там все погибнут. Мама сказала, что дочь взрослый человек, она сама знает, что ей делать. Ну, мы ее все равно никуда не пустим. Повесили трубку, через два дня было получено разрешение. О том, что маме звонили, я узнала уже после ее смерти от подруги, которой она рассказала. Мне она этого не рассказала ни тогда, ни даже когда потом, уже на волне перестройки, три раза приезжала к нам в Париж. Вообще все наши муки ничто по сравнению с тем, что выпадало на долю наших родных и матерей в особенности» (2011 год, из интервью Ксении и Кириллу Сахарновым).

…«Просто вышла покурить», — написал про ее уход один из ее рыцарей. Остались ее книги, ее август 1968 года, ее «Живой журнал» в интернете, ее подписи в поддержку современных российских политзэков… И наше острое сожаление: не договорили.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow