СюжетыКультура

Людмила СТОЛЯРЕНКО: «Легко улетаю в осень 1572 года»

Этот материал вышел в номере № 125 от 8 ноября 2013
Читать
В год двадцатилетия газеты никак не обойтись без пары ласковых слов о Людмиле Столяренко, нашем спецкоре образца 90-х — начала 2000-х. Людмила Столяренко — глубокий, высоко взлетающий, неравнодушный спецкор.

В год двадцатилетия газеты никак не обойтись без пары ласковых слов о Людмиле Столяренко, нашем спецкоре образца 90-х — начала 2000-х.

Людмила Столяренко — глубокий, высоко взлетающий, неравнодушный спецкор.

Волейболистка (играла у Карполя), певица (пела у Бертмана), красавица. Жена. Мать двоих детей. Спасительница московских парков. Борец с мракобесием. Автор книг и сценариев.

Но мы перейдем к историческому тексту: спецкор «Новой газеты» превращается в певицу «Геликон-оперы».

Прошло какое-то количество лет, но Столяренко и сейчас повторит эксперимент. Проверено.

Если, конечно, Бертман призовет на сцену.

А «Новая» пропечатает, не сомневайтесь.

Юрий САФРОНОВ

Наш специальный корреспондент дебютировала на сцене театра «Геликон-опера» в спектакле «Царская невеста» по опере Римского-Корсакова.

Сознаюсь: до «Царской невесты» всерьез на сцене не стояла. Правда, в школе лет сто назад «с выражением» читала стихи. И музыкальную школу окончила. По классу баяна. «Очень близко к опере», — как съязвил приятель-театрал.

Но я отбросила сомнения. И начала вживаться в роль. По видеокассете учила мизансцены. По настоящему клавиру — хоровую партию. Упорно репетировала дома, «верхами» доставая ближних. Протесты мужа грозно пресекала: «Молчи, злоде-е-ей, как сме-е-ешь о царевне та-а-ак говорить?!» Семья плотно прикрывала уши и двери.

Включила внутренний голос. Пела в машине, на кухне, в магазине.

Хормейстер «Геликона» Денис Кирпанев, прослушав мои альтовые «экзерсисы», похвалил: «Поешь чисто». Я поверила в собственный талант… За несколько дней до спектакля примерила черный бархатный костюм до пят, шитый золотом и жемчугом. Привыкшая к брюкам, пыталась стремительно продефилировать в платье по фойе. Чудом не рухнула на зеркальный геликоновский паркет. Поняла сверхзадачу — не упасть на сцене, запутавшись в длинном наряде, и не испугать до смерти Малюту Скуратова и грозных опричников. Упорно отрабатывала ненаступание на собственный подол и сохранение при этом гордой осанки.

Накануне спектакля главреж Бертман пошутил: «Нет ужасней ночи, чем перед дебютом». А я и вправду полночи промучилась бессонницей…

До спектакля полчаса. Голоса распевающихся солистов, хлопанье дверей, топанье ног по тесным закулисным коридорам. Какофония звуков постепенно повышала адреналин в крови. Весь хор — в одной большой гримерной, разделенной широкой шторой на «М» и «Ж». Надеваем костюмы. За занавеской — «опричники». Наигрывают на фортепиано веселые мелодии а-ля кабаре, приплясывают.

У меня же — тихая паника. Хотя вся роль — лишь во втором акте. Зато все действие — на авансцене, что по масштабам «Геликона» равнозначно выдвижению «свиньей» в зрительный зал.

Я — то ли боярыня, то ли сенная девушка, то ли плакальщица. Собирательный образ. Одна из тех, кто в мрачные века всегда окружал царевен. Словом, невеста, девица на выданье, коих нас 11 душ.

…Итак, мой первый выход. Всего лишь медленный проход по сцене под увертюру. Каких-то 20 секунд! Но колени дрожат.

Преодолеваю в закулисной темноте два выступа на полу, о которые упорно спотыкалась на репетиции. По Станиславскому, вживаюсь в скорбь, делаю шаг на сцену и… Вдруг сзади командный голос лекаря Бомелия (артиста Толи Пономарева): «И — улыбну-у-лись!!!» Невероятным усилием воли прячу смех под гримом и выплываю на сцену с неземной печалью на лице.

А ведь считала себя тертым калачом, наслышана про актерские штучки. Скучно играть на сцене одно и то же. Вот артисты и забавляются: в самые трагические моменты кто-то вдруг начинает хохмить. Высший пилотаж — «не расколоться», когда смешно. Это героический поступок, наполеоновский Аустерлиц. За это уважают.

Вот вам моя печаль, хохмачи! Я — «не раскололась».

…До следующего выхода на сцену — час, не считая антракта. Из динамиков опера льется дальше, прерываемая только командами помрежа. Артистки, мои «сопечальницы», спокойны: читают, болтают, пьют чай, играют в карты.

Я же твержу слова, вспоминаю мизансцены, нервничаю. Остро хочется освободительного финала. Меня успокаивают, подбадривают. Освежаю румянец на щеках. Рассматриваю себя в зеркало: вылитый хан Кончак! Хотя брови и глаза опытный гример Алия Ниракишева вывела мне строго по законам жанра. И те, кто смотрел спектакль, потом прольют бальзам на мои раны, рассказывая, какой румяной красавицей я была на сцене.

Антракт тает. Иду за кулисы. Моя задача — присоединиться к невестам после сцены смотрин, в которую Бертман меня не ввел «ввиду сложности освоения синхронных движений». Я же думаю: просто побоялся, что царь Иоанн выберет в жены не Марфу, а меня. Ну и не надо — зато не паду жертвой губительного зелья.

Стою за колонной в черноте закулисья одна-одинешенька. Директор труппы Илья Ильин, обучавший меня по артистической части, сам занят в спектакле. Без опеки, сама тщательно отсчитываю такты до своего выхода. Душа — как на качелях: от жуткой паники до покойницкого хладнокровия. А нужна середина. Вдруг понимаю, что мне мешает: зрители! И я решительно «отрезаю» зал, превращая его в «четвертую стену».

И уже по Михаилу Чехову — легко улетаю в осень 1572 года…

Накрываем скатертью стол, поем величальную боярину Лыкову, жениху Марфы: «Будь здоров, Ива-а-н свет Сергеевич! Со невестою-ю-ю своей красною-ю-ю!». Падаем на колени, кланяемся, крестимся двумя перстами, как раскольницы.

Мешает всё: софиты, платок, соскочивший задник туфли. Но я уже знаю главный закон сцены: что бы ни случилось — играть дальше. В опере иначе нельзя. Замешкался — неумолимая палочка дирижера, заложница партитуры, страстно уносит действие дальше. Кстати, Бертман запретил смотреть со сцены на дирижера впрямую, его разрешено «пеленговать» только периферическим зрением.

Пою, кланяюсь, «пеленгую»…

Одеваем в красный свадебный наряд царскую невесту: «Увида-а-ал соко-о-ол из поднебесья-я-я, увидал удалой лебедь белую-ю-ю…» При этом нужно поглаживать царевну, излучать счастье и стараться не толкать соседок, несмотря на тесноту и силу экспрессии.

Малюта Скуратов сообщает, что великий государь, оказывается, намерен сочетаться законным браком с Марфой. Успеваю ревниво подумать: «Все-таки зря я не пошла на смотрины!» Дружно падаем в отчаянии ниц. Подтягиваю подол платья выше каблуков туфель. Иначе, поднимаясь, наступишь на свою юбку. Этой хитрости меня обучили артистки.

В бутафорском дыму покидаем сцену. В проеме колонн висят настоящие колокола с веревками. Надо пройти мимо них так, чтобы не задеть, иначе колокола неурочно зальются звоном и испортят всю сюжетную «обедню». Ух!.. Проскочили.

Через несколько секунд со склянками «лекарств» снова фланируем по авансцене. Марфа больна, теряет от злого зелья красу и волосы. А мы ее спасаем. Ни зрителей, ни музыкантов я по-прежнему не вижу — там, за рампой, все слилось в тумане.

…Пять минут передышки до следующей мизансцены. Подошел опричник Грязной и голосом солиста Сергея Костюка спросил: «Ну что, страшно?» Подбодрил: «Держись!» Вообще поддерживали меня все артисты, что стало самым дорогим ощущением.

…Грудимся на сцене вокруг Марфы и кучно выдвигаемся вперед, страстно стеная: «Опомнись, госуда-а-арыня-царевна! Напрасно беспоко-о-оиться изволишь…» Вдруг начинаю верить происходящему и почти реально его проживаю. Мне жаль отравленную Марфу, жаль истерзанную ревностью и любовью Любашу. Свершилось! Полное сценическое перевоплощение.

Разворачиваемся к опричнику Грязному. Немилосердно ослепляют софиты, и глаза начинают предательски слезиться. По сюжету-то — и всплакнуть не грех. Но мой грим! Снова зарождается паника. Еще пару минут, и слезы польются ручьем, мое лицо расплывется в месиве всех оттенков радуги. Ни отвернуться, ни утереть глаза нельзя: идет трагическая сцена.

Спасает Грязной. Поет: «Так на ж тебе-е-е!» — и вонзает в сердце Любаши нож. «Ба-а-атюшки, зарезал!» — восклицаем мы и бросаемся к убиенной Любаше. Я — быстрее всех.

Финальный трагизм развязки. Музыка рвет сердце. Осуждаю и сочувствую Грязному, обреченному на казнь. Стоя на коленях, разворачиваемся к нему вполоборота. Получается не очень удобно, быстро затекает правая нога. Стоически терплю. Мне сейчас гораздо тяжелее Любаши, которую уже убили на моих глазах.

В финале величально поем «Подблюдную песню» государю великому: «Сла-а-ава! Сла-а-ава!» Сливаются воедино энергетика музыки и катарсис зрительного зала. Финальный аккорд и — о счастье! — избавление!

Под бурные аплодисменты отвешиваем поклоны «до земли». Начинаю различать лица в зале. Младшая дочка бежит с цветами. На сцену выплывает лично Бертман. Говорит зрителям, что в спектакле сыграла журналистка из «Новой газеты». Не сразу соображаю, что это про меня. Мне дарят цветы. Мне аплодируют. Нет, не так. Мне! Аплодируют!

О упоительный восторг театральной рампы! Остановись, мгновенье!..

Так я познала всю сладость славы.

Сама Маквала Касрашвили, народная артистка СССР, звезда Большого театра, а теперь еще и директор его оперной труппы, поздравила меня после спектакля. Профессор РАТИ Розетта Яковлевна Немчинская, учившая в ГИТИСе и Бертмана, хвалила за сценическую достоверность. Известный музыкальный критик Наталья Зимянина вручила корзину цветов, оценила мой драматизм и восхитилась моим «точеным профилем».

Это вам не свидетельские показания, а оценки профессионалов. О ублаженное честолюбие! Я вдруг ощутила действие восхитительного плена, который зовется сценой.

P.S.Уходя из затихшего театра, я интуитивно подошла к доске объявлений и отыскала график репетиций. На роли я расписана не была. Уж не начались ли театральные интриги после моего оглушительного дебюта?..

04.03.2002

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow