1. Москва неглинная

Я знал тебя, Москва, еще невзрачно- скромной, Когда кругом пруда реки Неглинной, где Теперь разводят сквер, лежал пустырь огромный, И утки вольные жизнь тешили в воде…

Мое отношение к этому широко известному стихотворению Брюсова — сугубо личное, потому что я родился и вырос как раз у той самой Неглинной реки — пусть давно уже запрятанной в трубу. И знал ее как реку, вполне еще способную вырваться из своей трубы и затопить всю нашу неглинную окрестность. Помню мальчишек, плывущих на самодельных плотах от Театрального проезда до Трубной площади — мимо притопленных троллейбусов и автомобилей — и охотничью плоскодонку, возможно, выплывшую на Неглинку прямо из магазина «Охотник».

Самым главным магазином на Неглинке был «Охотник», где продавалась дробь — калибром от мелких бусинок до крупного гороха. Эту дробь так же, как и капсулы для патронов, мы, бывало, украдкой притыривали — сколько поместится в горсти. Дробью мы стреляли из рогаток, а капсулы клали на трамвайные рельсы. Старожилы Рождественского спуска наверняка помнят, какая вдруг раздавалась стрельба вслед едущему трамваю — «Аннушке» или №1.

Рождественский спуск. Здесь, на углу Жданова и Рождественского бульвара, стояла моя начальная школа — во дворе Рождественского монастыря. Каждой весной учащиеся и учителя школы производили кощунственные работы по озеленению школьной территории, расположенной как раз на месте бывшего кладбища. Взрыхляли землю, копали ямки для саженцев…

Известно: сохранившуюся до сих пор стену нашего монастыря можно увидеть и на картине Перова «Тройка»: трое ребят, тащат тяжелую бочку с водой — вверх по Рождественскому бульвару.

Жил я в 3-м Неглинном переулке, в доме 3. А в окне дома напротив, в доме 4, сидела девушка, все время глядящая в мое окно. Ее я помню еще маленькой девчонкой с куклой на руках. Со временем она, конечно, изменилась, но по-прежнему глядела сюда, на меня.

Однажды эту девушку я показал своим гостям как достопримечательность моего дома, точнее — его вида из окна.

Гости говорили:

— Действительно, сидит, смотрит.

Один из гостей помахал ей рукой.

— Эй! — крикнул он. — Не реагирует. Оглохла? Слушай, а может, она — слепая? Вот и смотрит в одну точку.

— Нет, не слепая.

— А откуда такая уверенность?

— Оттуда. Я там был.

Был — в их квартире. Много лет назад. Мы тогда всем классом, а точнее — отрядом макулатуру собирали, ходили по домам: «Нет ли у вас старых газет и журналов?» Однажды какая-то женщина, открывшая мне дверь, сказала, что она меня знает. Ведь я — это тот, кто из окна напротив все время смотрит в ее окно.

Так же смотрел в ее окно, но много лет назад мой родной дядька, дядя Юра, военный летчик. Он развлекал ее тем, что ловил голубей — прямо из своего окна — расстелив на карнизе петлю из лески с накрошенным хлебом внутри петли. Поймав, он снова выпускал их на волю, высоко подбрасывая вверх.

— А ведь, бывало, во время войны голубей ели, потому что голод не тетка, — неожиданно сказала женщина. — А это — моя дочь.

В глубине комнаты, у окна я заметил знакомую мне «эту» девочку. Она даже не повернулась в мою сторону, занятая своими делами, наверное, уроками, одновременно поглядывая в телевизор. Я понял, что этот-то взгляд я и принимал на свой счет, сидя в окне напротив, за своим письменным столом.

Отсюда мой стол не был виден, но о нем можно было догадаться по настольной лампе, купленной моим дедом еще в 20-х годах; диван был виден, но — наполовину закрытый оконной занавеской цвета морской волны, которая отсюда выглядела как бледно-салатовая. И тут чья-то рука в моем окне задернула эту занавеску.

— Чья?

— В том-то и дело, что — чья-то! Долго я стоял там как завороженный, разглядывая свое собственное окно с доселе недоступной мне точки зрения. Одновременно и узнавая его, и не узнавая.

Хотя ничего особенного в этом зрелище не было — ну, окно с занавеской. А такая рука могла принадлежать кому угодно из нашей семьи.

Хоть мне, например.

Приснился страшный сон: я вхожу в свою комнату не через реальную дверь, а через несуществующую, замурованную.

Раньше эта дверь вела в комнату Татьяны Вячеславовны. После ее смерти выяснилось, что жила она в условиях, не соответствующих санитарным нормам, и что подселять туда никого нельзя, но наша семья имеет право присоединить ее жилплощадь к своей.

Возвращаюсь к сну: в комнате я встретился с Татьяной Вячеславовной и ее испепеляющим взглядом. Взгляд — угроза всему сущему. Ясно, что передо мной — нечистая сила и, чтобы она сгинула, ее надо перекрестить. Так я и сделал, но Татьяна Вячеславовна не исчезла. Соображаю: перекрестить-то я ее перекрестил, но как это надо делать правильно — справа налево относительно нечистой силы или — себя? Пытаюсь повторить крестное знамение, но чувствую, что рука моя онемела — таково парализующее действие ее ужасного взгляда. И тут я проснулся.

Смотрю: я лежу с поднятой рукой, пальцы мои сжаты в щепоть.

Признаюсь, что я презирал себя за этот сон. Клеветнический! Ведь Татьяна Вячеславовна всегда была человеком безобидным и — в силу своего воспитания и глубокой старости — чудаковатым. Помню, перед тем как прийти к нам слушать Ван Клиберна по нашему телевизору или там же смотреть похороны президента Кеннеди на Арлингтонском кладбище, Татьяна Вячеславовна обильно пудрилась и надевала, как в концерт, самое лучшее, что у нее было, — горжетку с мордами двух мангуст. Знаю, в свое время к ней обращались: «Ваше превосходительство!» (несколько открыток на ее имя до сих пор хранится в моем письменном столе).

Ольга Дмитриевна, другая соседка, сказала, что подобные кошмары естественны для моей комнаты, потому что там некогда располагалась операционная ее отца, хирурга. Раньше вся квартира принадлежала им. Здесь же отец Ольги Дмитриевны вел частную практику. «А в перевязочную заселился Владимир Миронович!»

Известно, что Владимир Миронович «сидел» за спекуляцию гэдээровскими бра и торшерами. Тогда по разным статьям могла быть «привлечена» и вся наша квартира. Моя мама, например, подрабатывала тем, что втайне от фининспекции шила на заказ дамские платья, а Ольга Дмитриевна незаконным образом расписывала анилиновыми красками ситцевые косынки.

Однажды, узнав о том, что меня будут показывать по телевизору, Мироныч обратился ко мне с неожиданной просьбой: специально для него подать с экрана условный знак, например, почесав переносицу и слегка поклонившись. Я возмутился: все интонации и жесты давно уже отрепетированы и доведены до автоматизма. Какая тут может быть отсебятина?!

Однако на премьере (Шаболовка, прямой эфир) я только о том и думал, как бы произвести эти контрабандные действия. И — произвел-таки!

Вся квартира наблюдала за моим выступлением, усевшись перед нашим телевизором, как в зрительном зале, в несколько рядов. Жаль, что тогда Мироныч сразу же задремал, а непосвященные соседи будить его не стали. Несмотря на то, что впоследствии этот спектакль не раз крутили в записи, Владимир Миронович своего знака так и не увидел. А ведь знак-то был!

Да, это — неудобство — жить без горячей воды. Но — удобство — жить рядом с Сандуновскими банями. Сандуны давали правильное представление о том, что такое — жить по высшему разряду — плавать в бассейне. В низших разрядах бассейн не предусматривался. Однажды все купальщики выскочили прочь, и я остался в бассейне один, потому что не расслышал: «Лопнула труба с хлором!» Среди отравившихся я был самым тяжелым. Лежу, ничего не вижу, безудержно рыдаю — ожог слизистой глаза? Ни вздохнуть, ни выдохнуть — паралич дыхательных путей?

Слышу гулкие — с эхом — сочувствующие голоса и один осуждающий: «Нехорошо ученикам ходить в высший разряд, неприлично!»

Зато потом на формальный вопрос: «Как жив?» — я отвечал неформально: «Погибал в Сандунах, как броненосец «Потемкин»!» Ну не сам броненосец, а его макет — во время комбинированных съемок. Его сам Эйзенштейн снимал, еще до войны — в нашем бассейне! Так говорили банщики.

«Встретимся у болвана!» Это значит — у приворотной тумбы. «У баобаба!» — на «Курской» (у широкой колонны, поддерживающей сводчатый потолок). «У головы!» — у бюста Ногина на станции «Площадь Ногина». «Под хвостом!» — коня Юрия Долгорукого на площади им. Моссовета. «Под рукой!» — у того же Юрия и у деда — на «Белорусской». «У трех …дей!» — у трех вокзалов на Комсомольской площади. У тех же трех — возле скульптуры «Песня» на Цветном бульваре. И возле конюшни — выставочного зала на Манежной лошади. Иногда так и говорили: вместо площадь — лошадь. Получалось лучше, чем площадь. Например: Старая лошадь. Так же нормально выглядит Пушкинская лошадь, непривычно — лошадь Хо Ши Мина. Загадка — Новоконная лошадь. Не всегда политкорректны Славянская и Грузинская лошади. Лошадь Революции, Красная лошадь — метафорические скакуны. Самые надежные — Суворовская лошадь и Крестьянская. Болотная лошадь — гиппопотам.

Песчаная лошадь — верблюд.

В доме на Петровке (угол Петровского бульвара) — находилась наша детская стоматологическая поликлиника, впоследствии ставшая нашим вытрезвителем. В разное время мне пришлось побывать и там и, увы, там.

«Увы, там» — из-за планового хозяйства: как-то возвращаясь ночью с вечеринки, я вдруг столкнулся — уже возле родного дома — с ментами, разговорился, а у них — план по доставке в вытрезвитель недовыполнен. Загрузили в «газик», свезли на Петровку.

Помню эти с детства знакомые мне лица: нарисованного на стене зайчика с перевязанным флюсом и рядом — доктора Айболита. Не успели закрасить или нарочно оставили — для пущего вытрезвления? Вряд ли такое могло присниться.

Утром обнаружил у себя привязанную к ноге — не помню, к щиколотке или к большому пальцу, — бирку с цифрой 5, нарисованной чернильным карандашом. Кому ни расскажу, все в один голос: «Отличник!»

Дом политпросвещения на Цветном бульваре. Его задний фасад выходил на Трубную улицу, где когда-то в старом двухэтажном доме располагалась наша с Димкой Константиновым художественная мастерская — просторное место для живописных занятий и дружеских посиделок. Помню, тогда мы говорили «метафизика» — если пиво давали в нашем ближайшем угловом, и «диалектика» — если пива нигде не было, но, говорят, что где-то скоро будет. Эта мастерская простояла бы в своем привычном для нее старом виде еще лет сто, если б рядом не возвысился Дом политпросвещения, который заслонил нам все солнце. Отчего мастерская окончательно захирела: канализация ее лопнула, стены ее пошатнулись и мастерскую как угрозу прохожим сровняли с землей.

Впоследствии Дом политпросвещения разделил судьбу нашей мастерской — его снесли. Жаль, что — впоследствии снесли, а не тогда, когда его только что построили.

Теперь, говорят, на этом месте встанет «многофункциональный комплекс», общей площадью более 100 тыс. кв. метров, из коих половина — подземная.

Думаю: «Это сколько же времени и сил потребуется для сноса такого гигантского, вросшего в землю сооружения? И какие катаклизмы повлечет за собой его снос? И доживу ли я до того времени?» Ясно одно: мысль остановить нельзя. Ни прогрессивную мысль застройщиков, ни мою — обывательскую, ретроградную.

Наверное, о таком единстве и борьбе противоположностей когда-то говорили и в Доме политпросвещения: «Диалектика!»

Диалектика, которая на своем новом витке перешла в метафизику.

В том смысле, что пива теперь везде — хоть залейся.

В 1974 году при переезде в Отрадное (ввиду угрозы сноса дома) было много чего разбито и поломано, в том числе — пианино «Линдэ энд Вайнберг», дедушкино приобретение начала века. «Эта рухлядь трещит по швам! — сказали грузчики, кое-как спустив пианино с третьего этажа на улицу. — В машину мы его загружать не будем: такое развалится — всех прибьет».

Оставили в подворотне, за приворотной тумбой.

2. Отрадный край

Похожих мальчишек я увидел и в Отрадном — плывущих на пенопластовых плотах по заболоченному котловану — возле нашего нового дома. Как привет от старого, на Неглинке. Кстати, «вольные (дикие) утки» и тут — «жизнь тешили в воде», как у Брюсова. Ну и «пустырь огромный» — тут же лежал.

Универсам на Декабристов. Стою в очереди ветеранов ВОВ, чтоб отовариться по именным талонам. Вижу, в очередь встраивается какой-то смуглый мужик в замотанном вокруг головы платке, возмущается:

— Почему мне тут нельзя стоять? It’s discrimination!

Я ему объяснил:

— Вторая мировая война. Участники. Вот очередь. Талон. The order, not discrimination!

А он:

— Ты, что ли, участник, воевал?

— Не я участник — мама воевала. Вот ее удостоверение. Как сын имею право, have a right!

А у него, оказывается, дед тоже воевал — против английских поработителей — на стороне немцев, у Роммеля. И сам он воюет — на Ближнем Востоке — против продажного американцам режима!

— Обкуренный, — сказала очередь, — пить им нельзя.

Китайский след в Отрадном: Великая китайская стена, идущая от старого Универсама по Корсакова-Римского к Алтушке — длиною свыше километра дом. И Институт Пути. Пути — как дао.

Этот путь начинался от остановки «Институт Пути», шел по улице Декабристов и заканчивался в Бескудниково. Был построен в 1900 году и в 1987 году уничтожен — массовой жилищной застройкой — как анахронизм. Вдоль Пути стоял яблоневый сад. Из окон четырехвагонной электрички пассажиры могли видеть, как рядом с поездом бежала лающая на поезд овчарка, охранявшая сад.

Когда Пути не стало, благодарные отрадненцы поставили ему памятник — фрагмент рельсов со шпалами, и на рельсах — колесную пару. С овчаркой, сидящей на рельсах, — дорисовывает мое воображение.

На долгое время дворники оказались изъятыми из нашей жизни, чтобы вернуться туда опять, когда в нашей, уже новой жизни — в спальных районах — никаких дворов не было.

Моего «нового» дворника звали Николой. Бывало, Николай мне говорил: «Вот, опять какой-то придурок, ты извини, я не про тебя…»

На поприще наведения порядка он иногда поступал вопреки здравому смыслу и тому же порядку. Помню его высказывание, написанное у лифта на зеленой стене красной масляной краской: «Плевать и блевать строго воспрещается!»

Надпись ему велели замазать. А недавно на входной двери нашего дома появилась табличка, набранная на компьютере: «Какая б… срывает пружину?» Сорвали и табличку.

P.S.После Николая была Дуся, а уже потом — иностранцы.

Октябрь 1991-го. Встал в очередь за сухим молоком для новорожденной дочки. Ровно в 6 утра всем сказали: «Не стойте! Пункт взломан и разграблен!»

А институт высоковольтных испытаний (проезд Высоковольтный, дом 13)? Кого он там пытал высоким вольтом? Не нас ли, жителей Отрадного, — на прочность? Как жахнет по ушам — электротреск! Спасибо, от прямого попаданья всегда Великая нас защищала китайская стена.

Но от контузии никто не уберегся.

Пришел на прием к директору детского сада Светлане Петровне. Услышав о том, что я хотел бы выписать дочку из детского сада, Светлана Петровна меня невзлюбила. «Вы какой-то напряженный, — сказала она, глядя мне поверх головы. — У вас аура нездорового цвета». Аура… То-то я смотрю, что у нее на столе лежит книга с портретом Шри Бхагаван Раджниша (Ошо) на обложке. Я съязвил: «Интересно, а зачем детскому саду книги о тантризме?»

«Вы знаете Ошо?» — изумилась Светлана Петровна. Я процитировал одно из его изречений: «Нельзя включить тьму!» С этого момента Светлана Петровна меня полюбила: «Непременно приходите к нам после закрытия — расслабитесь!» Оказывается, Светлана Петровна ведет для продвинутых родителей кружок по изучению тантры — здесь, после 21.00, когда никаких посторонних уже нет. Теоретические занятия чередуются с практическими, в частности, по снятию с психики человека некоторых зажимов, в том числе и сексуальных. И все эти удобства — в минуте ходьбы от моего дома. В шаговой близости.

Думаю, неплохая перспектива — ходить всегда расслабленным и со здоровой аурой, но существовала и другая вероятность: облава, ОМОН отволакивает всех кружковцев в кутузку: продвинутых родителей — как тоталитарных сектантов, а Светлану Петровну — еще и как содержательницу притона.

Вот такой детский сад.

Давно уже стемнело, а этот мальчишка по-прежнему сидит в песочнице, возится с грузовичком. Спрашиваю: «А где твоя мама?» «В… в… вот» (мальчик заикался) — он достал из нагрудного кармана записку. Читаю: «Колпин Вова, ул. Бестужевых, д. такой-то, кв. 112». Это значит, что Вову надо отвести по указанному адресу. Я взял его за руку. По пути к своему дому он упирался, тянул меня назад.

— Нет уж, — говорил я, — домой так домой.

— Это ваш? — спросил я, когда 112-я дверь наконец открылась.

— Мой, — сердито ответила заспанная женщина в сильно разобранном домашнем виде. Вова прошел, дверь захлопнулась; через секунду отворилась: — Спасибо! — крикнула женщина мне вдогонку так же сердито.

Возвращаясь домой через детскую площадку, я понял, что имел в виду тянувший меня назад Вова, — его грузовичок, забытый нами в песочнице.

Вся наша отрадненская жизнь проистекала под знаком декабризма.

Тут тебе и главная наша улица — Декабристов, и просто улицы: Бестужевых и Пестеля, и проезд Якушкина. Сейчас их портреты висят высоко под сводом метро «Отрадное». Живопись по жести.

Помню, из-за многих недоделок открытие новой станции «Отрадное» все время откладывалось. В конце концов в марте 1991 года состоялось. С одним вроде бы несущественным для движения поездов недостатком — с недоделанной живописью по жести — под потолком.

Тогда она произвела впечатление грубого подмалевка, «недокрашенного».

Бросались в глаза огрехи в цвете: в светлых местах — дикорастущий импрессионизм, а в теневых — непролазная грязь. «Потом доделают», — подумал я. 22 года прошло — так и недоделали.

А зачем? Люди в метро вверх не смотрят, идут плотной толпой, глядя исключительно себе под ноги — чтоб не споткнуться. И — правильно поступают.

А живопись по жести, наверное, такая капризная техника, что для героических портретов не годится, только — для картинок в стиле наивный реализм.

На общем собрании жильцов нашего дома звучали однообразные шутки в духе «жилец — нежилец», но одна из них мне все-таки понравилась:

— Ну как жив-здоров? — Путем! Путем жильца.

Какого жильца?

Адама, выселенного из рая к черту на рога. И жильца Одиссея — который полжизни потратил, чтобы добраться до своего дома.

P.S.Старый дом на Неглинке, между прочим, стоит там же до сих пор. И люди там живут, как мы, бывало. Нет, туда я, конечно, не ходил — узнал из «Яндекса»: дому присвоен статус ценного градоформирующего объекта.

Что еще?

Пишут, что в доме располагается «За барханами» — сирийский ресторан.

Понимаю: за барханами — оазис.