СюжетыКультура

Обновление Нью-Йорка

Архитектура точки зрения

Этот материал вышел в номере № 123 от 1 ноября 2013
Читать
Архитектура точки зрения
Изображение

Этой осенью Нью-Йорк подводит итоги всему, что город успел натворить в XXI веке. Дело в том, что кончается третий и последний срок правления Майкла Блумберга. В борьбу за пост мэра он вступил в жуткий день 11 сентября, а когда победил в ней, приняв власть у своего предшественника Джулиани, воронка на месте башен-близнецов еще дымилась. С тех пор, как считают экономисты, Нью-Йорк пережил две рецессии и один финансовый кризис, но город, как считают, пожалуй, все, выглядит сегодня лучше, чем за всю свою историю. За последние 12 лет Нью-Йорк переживает тотальную джентрификацию, которая методично и неуклонно превращает руины индустриальной эры в бесценную недвижимость. Следующему мэру предстоит выбрать, куда вести город дальше. Сторонники бескомпромиссного прогресса хотят вернуть Нью-Йорку статус столицы небоскребов, отобрав это звание у Шанхая и Гонконга. Другие, взяв за образец Париж, мечтают остановить мгновение, чтобы сохранить город таким, каким мы его знаем и любим. Есть, однако, и третий путь, позволяющий обновить город, меняя взгляд на него.

Изображение

Вид снизу

Когда меня просят показать Нью-Йорк, я не валяю дурака и начинаю с небоскребов — ведь они его и создали.

До появления высотных домов, успешно поженивших сталь с лифтом, этот город ничем, кроме лютого провинциализма, не выделялся. Именно небоскребы перевернули доску, доказав Европе, что на ней свет клином не сошелся, во всяком случае — Новый Свет. Чтобы не повторять ошибки Старого, он стремился найти эквивалент, замену и альтернативу классической архитектуре. Это значит: лишь бы не было колонн, без которых никак не могла обойтись молодая столица — Вашингтон, считавшая себя новым Римом. Нью-Йорк был просто новым, о чем он заявлял своим и первым (Новый Амстердам) и вторым названием. Новое, однако, нуждается в разбеге, и каждое поколение небоскребов сохранило память о борьбе за обретение собственного стиля.

Самые первые, такие как разукрашенный «Вулворт», бросали вызов европейскому собору, развивая американскую версию готики. Эзра Паунд, требовавший от современников сделать «новое новым», одобрил эту сомнительную тенденцию, но в ней еще чувствуется вызов начинающего. «Великий Гэтсби» от архитектуры, такой небоскреб, как все нувориши, еще не очень знает, что делать с завоеванным. Пример тому — Cathedral of Learning в Питтсбурге: университет в виде огромной церкви без креста, но с витражами. Однажды я выступал там перед студентами, и мне приходилось себя сдерживать, чтобы лекция не превратилась в проповедь.

Зато небоскребы золотого века ар-деко уже не нуждались в образцах — они сами ими служили. Переворот произошел тогда, когда зодчие придумали, чем завершить свою работу. Лишь открыв тайну крыши, небоскребы украсили нью-йоркское небо символами главной религии прошлого века — прогресса. Могучий, но изящный Эмпайр-стейт венчала мачта для дирижабля, пустующая с тех пор, как сгорел «Гинденбург». Элегантный «Крайслер» завершила увеличенная в миллион раз головка карбюратора. Другие, поскромнее, обходились зигзагом молнии, служившей сразу двум богам той веры — радио и электричеству.

Послевоенные небоскребы говорят универсальным, а значит, ненастоящим, как эсперанто, языком скупого интернационального модернизма. Одинаковые, словно зубья гребенки, они просеивают ветер на немереных просторах авеню двух Америк. Среди них скучно гулять, но они хорошо получаются на открытках. Куда больше Нью-Йорку шли близнецы Мирового торгового центра, которые я любил сильнее всех высоток и всегда показывал приезжим писателям. Неотличимые друг от друга, два небоскреба считались гимном тиражу и напоминали вавилонскую башню, составленную из хрустальных фужеров. Тот колосс, который вырос на месте взорванных башен, не идет ни в какое сравнение: в нем нет ни одной идеи, кроме символического роста в 1776 (год принятия Декларации независимости) футов. Только кто считает?

Впрочем, о нем рано судить: он еще не вжился в панораму. Зато уже вписался в пейзаж самый необычный небоскреб в городе — 76-этажное творение Фрэнка Гери. С его появлением после растянувшейся на поколение паузы Нью-Йорк обзавелся новой вертикальной достопримечательностью, красота которой ускользает от определений.

— Гери, — говорят его критики, — практикует архитектуру войны: его здания выглядят так, будто в них взорвали бомбу.

Часто это соответствует действительности. Но асимметричный, как волна, гибкий, как тростник, и крутой, как вихрь, новый небоскреб будит мирные ассоциации. Ломая плоскость, он растворяет жесткие формы, превращая бетон в тюлевый занавес, которым играет океанский бриз, обвевающий юг Манхэттена.

Это — зодчество незастывшей музыки. Подобно ей, архитектура Гери разворачивается во времени. Солнце и облака, полдень и сумерки, неторопливая прогулка и беглый взгляд — все меняет облик небоскреба, не позволяющего себе, как и сам Нью-Йорк, застрять в самодовольной неподвижности.

Новым небоскребом Фрэнк Гери несказанно угодил городу, живущему одним днем, обычно — завтрашним. Меняясь быстрее нас, Нью-Йорк, чем он разительно не похож на ампирный Петербург или буржуазный Париж, лишен постоянного адреса в истории. С ним не соскучишься.

Изображение

Вид сверху

Искусно балансируя между верхом и низом, Нью-Йорк всегда умел найти своей вертикали столь же гениальную горизонталь. Лучшая из них — вольный Бродвей. Косо пересекающий расчерченную, как в школьной тетрадке, сетку стрит и авеню, он вносит вольный дух и обещает приключения. Другая — новая — горизонталь уже стала второй по популярности достопримечательностью Нью-Йорка, которую, в отличие от первой — статуи Свободы, — местные любят не меньше туристов.

На первый взгляд Хай-Лайн — всего лишь узкая полоска парка, растянувшаяся на два десятка манхэттенских кварталов; на второй — шедевр концептуального зодчества. Не столько меняя, сколько переосмысливая готовое, оно обживает иное измерение городского ландшафта. Я бы назвал его приподнятым.

Чтобы оценить дерзость затеи, надо ненавидеть эстакады так же, как все нью-йоркцы. Их мелкое (не чета московскому) метро так и норовит чертиком выскочить из-под земли и загрохотать над головой беззащитных горожан. Сотрясая тело и потрясая душу, поезд мчится по мосткам, которые уродуют Нью-Йорк, как антресоли — барскую квартиру.

— Были антресоли, станет бельэтаж, — объявили конструкторы Хай-Лайна, решив создать парк из неприглядных отходов индустриального прошлого.

Заброшенная эстакада с ржавыми рельсами 30 лет раздражала отцов города, пока один из них — мэр Джулиани — не решил ее снести. Как ни странно, за нее заступились чудаки, находившие эти руины живописными. С ними согласился другой мэр — Блумберг, и вскоре Хай-Лайн и сам вошел в строй, и нас выстроил. Безработные — холостые — рельсы властно, но незаметно направляют путника, превращая прогулку в шествие. Идя вдоль шпал, потому что больше-то негде, мы подчиняемся размеренному ритму зрелища, которое меняется с каждым шагом.

В этом есть что-то от ритуала: как будто Стоунхендж раскрутили и вытянули. В этом есть что-то от парков Версаля, подчинивших природу геометрии. В этом есть что-то и от романтического сада, поэтизировавшего даже искусственные руины. Но больше всего тут Нью-Йорка.

Патологический эксгибиционист, этот город жаждет быть на виду и предназначен для того, чтобы на него смотрели всегда и отовсюду. Нет ничего дороже, чем вид из окна, за который ньюйоркцы борются, как Россия — за выход к морю. Собственно, Хай-Лайн потому и оказался таким успешным, что предложил Манхэттену новую подвижную раму, остранив намозолившую сцену. Гуляя по парку, мы глядим на нее не с галерки, не из партера, а именно что с бельэтажа: достаточно далеко, чтобы не смешиваться с толпой; достаточно близко, чтобы не пропустить ни одной детали.

Все они кажутся необычными, потому что мы сами оказались в измененном — приподнятом — состоянии. Небоскребы видны, начиная с колен. Машины щеголяют крышами, прохожие — шляпами, за Гудзоном открываются холмы. Но, честно говоря, интереснее всего заглядывать в чужие окна. Ведущий сквозь жилые кварталы путь не позволяет, а вынуждает подсматривать. Других бы это смутило, но Нью-Йорк — экстраверт на стероидах, поэтому на рынке недвижимости немедленно подскочили цены на жилье с выходящими на парк окнами. Одни их украсили роскошными занавесками; другие, наоборот, отказались от них вообще; третий выставил свой портрет, чтобы не терять внимания туристов и тогда, когда хозяина нет дома.

Быстро усвоив преимущества взгляда сверху, художники сражаются за право попасть на огромный рекламный щит, который директор парка сдает напрокат самым оригинальным. Сейчас там висит фигура то ли плавающая, то ли парящая в темно-синем. Интереснее был реалистический портрет купюры в 100 000 долларов. В разгар кризиса она позволяла и любоваться чужими деньгами, и смотреть на них свысока.

Меня Хай-Лайн поражает тем, что в процессе переустройства мерзких развалин в фешенебельный аттракцион почти ничего не изменилось. Все та же проросшая сквозь нанесенный грунт невзрачная флора, стойкая и упорная, как все живое в Нью-Йорке, одряхлевшее железо, гнутые рычаги, россыпь гальки. Дизайнеры сохранили каждую ржавую мелочь, призывая нас любоваться индустриальной порой, которая заменяет Америке меланхолические древности Старого Света. Неудивительно, что, увидев, на что способны ненужные рельсы, сразу три города — Чикаго, Филадельфия и Сент-Луис — уже проектируют свою версию приподнятого парка.

Изображение

Вид сзади

Последний необитаемый остров составляющего Нью-Йорк архипелага расположен между Бруклином, Манхэттеном и Атлантическим океаном. Хотя меньше километра отделяет его от даунтауна, сюда два века нельзя было попасть, во всяком случае — штатским.

Сразу после революции, в 1783 году, Губернаторским островом завладела федеральная власть, выстроившая сохранившийся до сих пор бастион. Он защищал начинающую страну от англичан и прочих пиратов. Так продолжалось до тех пор, пока не выяснилось, что сегодня стране угрожают не фрегаты, а бородатые люди с ножами для разрезания ковров. Утратив стратегическое значение, остров не приобрел другого и стал анахронизмом, как и его гарнизон. Живя по инерции, он был военным лагерем, запертым во временной капсуле. Надежно изолированная от соблазнов Нью-Йорка, здешняя община сплошь состояла из военных с семьями и вела себя так, будто 50-е еще не кончились. На острове не было баров со стриптизом, в кино показывали лишь невинные фильмы, девушки носили длинные юбки, юноши стриглись под бокс и собирались в армию. Характерно, что ни у кого не было будильника: всех поднимал армейский горнист. В конце концов базу закрыли, и Клинтон отметил последний день в Белом доме тем, что за 1 доллар уступил Губернаторский остров Нью-Йорку. С тех пор город не знал, что с ним делать, пока все тот же неугомонный Блумберг не открыл его для широкой публики.

Добраться сюда можно только днем, летом и на пароме. По острову передвигаются либо пешком, либо на велосипеде — дороги остались, но машин нет. Людей, впрочем, тоже. Всеобщее запустение напоминает Чернобыль или зону из «Сталкера». Военный городок — колониальные особнячки для офицеров и кирпичные пятиэтажки для рядовых стоят заколоченными. Сквозь бетон пробивается трава, балконы опутали лианы, охранявшие секретные объекты заборы покосились от невостребованности. Тихо, пустынно, немного страшно — словно в Бермудском треугольнике. Жизнь ухнула в дыру пространственно-временного континуума, и ты подспудно ждешь встречи с призраками, но вместо них с Большой земли приходят художники.

Каждый надеется вновь заселить остров, обставив его своими скульптурами: проволочные жуки, крашеные тотемы, чучела из автомобильных покрышек, абстрактные формы немарких цветов из недорогих материалов. Не придумав пока ничего умнее, город отдал остров скваттерам от искусства, которое пытается отстоять свое место под солнцем в жестокой конкуренции с уже готовой ведутой.

Дело в том, что Губернаторский остров — не что иное, как идеальная точка зрения. Отсюда открывается непривычный и непревзойденный вид на Манхэттен. Отделенный от повседневной реальности полоской залива, Нью-Йорк встает из соленой воды, словно град Китеж на подносе. В погожий день, когда морской ветер сносит облака к северу, забранный стеклом небоскребов Манхэттен сверкает так, что глазам больно, а душе завидно. Я не представляю себе, как с таким видом из окна здесь жили люди, но знаю, что хотел бы оказаться на их месте. Не я один, конечно, но власти, очумев от обилия бесценной пустоты, никак не решатся отдать остров под застройку.

Оно, может, и лучше. Относительно необитаемый остров у берегов Америки сам собой превращается в музей. Только здесь мы можем ощутить, каким был этот край, когда нас в нем еще не было.

Для полноты иллюзии стоит перебраться на другой конец острова. Позади — гигантский город, впереди — пустой океан, в котором теряется одинокая сирота, статуя Свободы. Прямо под ногами пляж, на отмели вновь завелись устрицы. Между деревьями натянуты сотни гамаков, приглашающих оставить городские заботы ради сладкого ничегонеделания.

Примерно так, лежа в гамаке с сигарой, аборигены, которые изобрели и то и другое, встретили Колумба. Пожалев, что бросил курить, я растянулся в гамаке, стараясь не прислушиваться к кипевшему за спиной Нью-Йорку.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow