— Роман Алексея Иванова — твой выбор?

— Продюсеры Горяинов и Тодоровский предложили… Да я все читал у Леши, люблю «Сердце Пармы». Единственное, что проскочило мимо: «Географ…» После разговора с Валерой Тодоровским купил книжку. Тем же вечером позвонил: «Я готов».

— И это после 7 лет молчания. Вообще ты снял не много картин…

— Просто начал поздно. «Ты да я», «Закон», «Русское», «Живой». Накрылся проект с Янковским «В Кейптаунском порту». Сначала из-за кризиса. Потом Олег Иванович ушел — я не понимал, кого можно снимать….

— Чем занимался?

— Что-то редактировал, монтировал. Боялся, честно тебе скажу, облажаться после «Живого». Мои сценарии в пору кризиса были не нужны. От сериалов сам отказывался. Легче монтировать чужое — это честный заработок. Помог жене снять картину. Две дочки родились. Вот самое важное, что случилось за это время. Господь управил. Как дочка родилась, все покатило. Валера сначала предложил мне сценарий исторический, вроде неплохой, но не мое.

— Тебя притягивает современность. Не случайно же и «Географа…» ты перенес в сегодня.

— Я же в нынешнее время живу. Хотя «Русское» по мотивам произведений Лимонова — отчасти исторический фильм.

— Что зацепило в «Географе…» — история, герой?

— Разумеется, герой — архетипический для любого времени в нашей стране. Я им сразу зажегся. Поначалу Тодоровский сам запускался с этим фильмом, шла подготовительная работа, выбиралась натура: Пермь, школа, где Леша Иванов учился. Поэтому сценарий был. Но я все переписал. Валера подключался советами. За мной был выбор актеров.

— Неужели Хабенского изначально не было?

— Это было совместное решение. Валера спросил: «Ты хочешь Хабенского?» Я сразу согласился, потому что он нарисован на обложке книги.

— В кино нулевых не хватает героя.

— Безусловно, это годы обнуления всего, нащупывания пути, а значит, и героя.

— В Служкине есть черты «лишнего человека». Плюс отзвуки вампиловского Зилова, балаяновского Макарова. Ты и цитируешь «Полеты во сне и наяву» в сцене с качелями.

— Но и у Иванова в романе были качели. К тому же Служкин наверняка видел тот фильм с Янковским. Знаешь, для меня в этой картине самое дорогое — паузы, когда Служкин один. Вот он на балконе. Жена ушла. Остается один на один с собой, с жизнью, как Макаров… Я сам очень люблю картину Балаяна.

— Да, случается, экран сам впитывает какие-то не артикулируемые настроения времени. Как, например, боль утраты Янковского, сыгравшего Макарова… И вот Служкин — еще один неудачник, аутсайдер. При этом ощущение, что, в отличие от Печорина, чеховских персонажей, да и от всего его окружения, разгребающего руками туман тоски, — он единственно счастливый. Даже более счастливый, чем брошенный в логово портвейна герой Иванова: «Прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества».

— Понимаешь, в чем его прелесть и, если хочешь, «героизм»: он не ропщет, не плачется. Пытается, тыкаясь в острые углы вопросов, что-то для себя сформулировать… И тут же падает в койку с одинокой несчастливой подругой.

— Это «всегдаготовность» к компромиссу?

— Превращается в «бивня». Выдавливает из себя боль по каплям шутовством.

— Он всех любит-прощает.

— По-твоему, выходит, он отчасти Мышкин, очутившийся в Перми ХХIвека?

— Конечно. Спасибо за догадку. Мы о том же говорили с Хабенским.

— А по поступкам он урод. И если бы фильм вышел в советскую эпоху, могу себе представить, какая кампания протестов учителей началась бы в газетах. Помнишь, что было после «Чучела»? Впрочем, и сегодня возмутятся представители разных департаментов.

— Но в школе, где мы снимали, ко мне подошла завуч, спрашивает: «Это будет как «Русское?» — «Буду, — говорю, — стараться». Ты заметила, что он почти не пьет в кадре. Я вырезал приметы «непосредственного потребления», и некоторые из этих крамольных эпизодов вошли в разоблачительный клип, который сняли школьники про своего учителя.

— А в эпизоде, когда учитель смотрит с горы на детей, оставшихся без взрослого в смертельно опасных порогах страшенной реки… Я смотрю и думаю: «Ну хорошо, они выплыли, а кабы нет? Погибли бы на глазах бросившего их учителя? Он бы стал виновником их гибели».

— Конечно. И винил бы исключительно себя. Но он божий человек, его Бог не может наказать.

— Значит, ему позволено рисковать не только собой, но и другими?

— Это же Россия. Ты права. Я думал об этом. Может, намеренно не прятал этой опасной грани. В пермской школе, в которой мы снимали, дети ходят в походы. Ты думаешь, опасных приключений у них не бывало? В Москве у моего друга сын ходил в поход на катамаранах, 15-летняя девочка погибла. Служкина Бог испытывает, но наказать не может. История похода — история искушения, которое преодолевается шаг за шагом. Тут надо отдать должное Косте: он абсолютный соавтор картины. Много решений подсказал он. Я не про ужимки придурка, не про водку из половника. Он поймал тонкий момент шутовства, фиглярства. Я за это уцепился. В одной из первых сцен в классе он взял и от безысходности ситуации залез под стол. Дико? Но точно.

— Этим он учеников удивил. Служкин выигрывает один за другим раунды за счет непредсказуемости: это реакция на фальшь беспросветной обыденности. Когда нет выхода, можно лбом в стенку… Саша, у вас в фильме даже помощник депутата Будкина — характер мутный, но человеческий. Это фильм про хороших людей. И тётеньки вампиловские окружают героя. И всех жалко.

— А у меня во всех моих фильмах найдешь только одного подлеца — начфина в «Живом».

— Того, что подворовывает «премии» за войну выживших солдатиков? Ведь и твой нынешний фильм можно назвать «Живой». Он отчасти и про то, как выживать людям в провинции. Свои рецепты выживания у Служкина, его жены, Будкина, завуча. Все хотят быть счастливыми.

— Я думал над этим. В чем выигрывают американцы? У них много картин о том, как человек преодолевает, пытается прорваться. У нас другая ментальность. Но про выживание, сохранение себя снять кино хотелось.

— Про это все твои фильмы от «Русского» до «Живого». Да и сам ты пытаешься выживать в профессии. Идя на уступки, сохранять себя.

— Есть предел компромиссу, вещи, через которые — подохну, но не переступлю. И на фильме у меня был такой момент в отношениях с продюсерами.

— По Довлатову, ирония — нисходящая метафора. «Географ…» сложился как драматическая комедия.

— Полагаюсь во многом на интуицию. А наша жизнь разнообразными и разноцветными причудами полна.

— Как говорит Жванецкий: «Под давлением снаружи юмор рождается внутри»?

— Конечно. Смехом можно прикрыться. Такова наша ментальность. Нет — и не надо. И добиваться не будем. Разольем. Книжки пойдем читать. Но удивляюсь, когда говорят: депрессия. У меня не может быть депрессии. Плохое настроение — да. Но есть столько способов его исправить.

— Фильм про 40-летних, и сам знаешь, кто сегодня ходит в кино. Картина про проблемы зрелых людей может пролететь в прокате.

— Скажу тебе по секрету, сам не люблю ходить в кино. Смотрю на blu-ray, скачиваю, люблю проводить время с сигаретой и кофе. Могу промотать эпизод. Или пересмотреть: если интересно. Правда, к друзьям хожу на премьеры. Я рассчитываю на широкий круг понимания: «сарафан» может сработать. Вот моему сыну фильм понравился. Но ты права: проблема с аудиторией будет решена только тогда, когда сумеют поколение от 30 затащить в кино. Продюсеры и прокатчики должны делать усилия. Ничего само не бывает.

— У фильма отчетливая связь с советским кино. Расскажи про свои ориентиры.

— Они те же, что и у моего поколения. Хотя не понимаю, к какому поколению отношусь. Учился-работал с людьми на 10—15 лет младше: Хлебников, Попогребский, Герман. Мне-то уже за 50. Мои ориентиры? До сих пор люблю Тарковского — шок после каждого фильма, — Рязанова, Данелию, «Доживём до понедельника», раннего Михалкова, Кончаловского. Его «Асю Клячину» не могу смотреть без слез.

— Как работалось с Ивановым?

— Он даже не стал читать сценарий: мол, это ваше дело, мне нравятся ваши фильмы.

— Значит, фильм его порадовал. Ведь это твоя лучшая картина. Я слышала, есть две версии…

— Длинная смотрится легче, чем короткая. Была такая история с «Пролетая над гнездом кукушки». Когда вернули вырезанные сцены с баскетболом и рыбалкой — фильм вроде бы стал длиннее, но сразу динамически сложился. У меня то же самое.

— Но прокат предпочитает «укороченные» версии.

— Начинаешь «прибирать» — возникают потери. Вот вырезали сцену с пельменями. Эпизод с пещерой. Убрали текст про смерть. Девочка Служкина спрашивает: «Смерти боитесь?» — «Да, боюсь. Привык жить…» После этих «секвестирований» все острое, пряное убирается, смягчается. Фильм спрямляется.

— Поколенческий разрыв между учителем и детьми в начале картины огромен, к финалу сокращается. Но он же существует всегда…

— Мне страшно показаться брюзгой, всё отторгающим. Я учусь «слышать» их, совсем других. Ведь мы — современники. Живем в одно время в одном месте. Помню, лет 20 назад по телевизору выступает Вадим Степанцов, создатель «Бахыта-компота». И моя 70-летняя мама говорит: «Ой, какой музыкант замечательный!» Дети могут нас многому научить. Дружу со своими сыновьями. 21 и 27 лет. Говорим на одном языке. Советуюсь. Учусь у них жизнь любить, радоваться «простым вещам» — так называется мой любимый фильм Леши Попогребского. Ведь удивляться все тяжелее и тяжелее. Удивлению надо учиться у детей.