Один из «проклятых» русских вопросов: почему мы никогда не готовы к зиме? Никоим образом. Практическую неготовность мы скоро снова увидим, это такой ежегодный аттракцион. Однако и наши привычки, склонности, симпатии свидетельствуют о том, что холод — не по нашей части. Люди отчаянно мерзнут, панически боятся сквозняков и еще в школе усваивают обыкновение беспрестанно болеть. Они также пьют крепчайший кофе, много курят, бурно жестикулируют, эмоционально ведут себя за рулем и встают вплотную к собеседнику, как жители средиземноморских стран. А если вода в курортном море ниже 22 градусов тепла, российские туристы ежатся, стучат зубами и могут улететь обратно в Сыктывкар, не искупавшись.

На первый взгляд это парадокс, если учесть, что климат в нашей стране большей частью суровый. Причем настолько, что проведение зимней Олимпиады в городе Сочи представляется эксцентричной выходкой в духе какого-нибудь авантюриста эпохи Просвещения. Но именно эта безнадежная и бескомпромиссная суровость, из-за которой даже в Москве зима длится 5 месяцев в году, и создает предпосылки для бессознательного вытеснения своего «я» в какую-то более теплую климатическую зону. Россияне привыкли создавать себе воображаемый климат, приспосабливаясь к обстоятельствам, которые всегда сильнее. В реальности одно, в нематериальном мире — другое. Понятный, уютный, пронзающий нашу культуру дуализм. На улице трескучий мороз или промозглая грязь, дома — невыносимая жара, натоплено от души. Чуть подуло — всё, заболел, лежи с температурой, смотри телик. Окреп — давай в баню. Из парной — в прорубь. Ледяная водка — горячий чай.

Мы привыкли тосковать о лете и стремительно проживать его, резко переключая на это время скорость жизни. Зима все замедляет и рутинизирует. Зимой можно тянуть время и не искать оправданий плохому настроению. Монотонная, равнинная, зимняя тоска русского человека понятна финну, который, не мудрствуя, называет близкое чувство похожим словом tunnuntuska (буквально — «мука чувств»), но вряд ли найдет живой отклик у англичанина с его сплином и у француза с его ностальгией. Финны — наши братья по духу, и отличия лишь подчеркивают сходства. Сухой пар без веника и ржаной дистиллят вместо пшеничного — это, конечно, сильные детали, но с точки зрения француза — та же дикость. Просто у нас общая зима. Даже где-нибудь в Норвегии есть Гольфстрим, делающий эту, в общем, тоже северную страну частью того самого Запада, где все ходят без шапок и в декабре ездят на велосипеде. У финнов нет Гольфстрима, они надеются только на себя. Мы же и на себя почти не надеемся. На всё воля Божья.

Когда я читаю о злоключениях российских фермеров, которые пытаются разводить каперсы в Нечерноземье, я вспоминаю книжку консервативного историка Леонида Милова «Великорусский пахарь». В ней рассказывается о происхождении русского характера из надобности выживать в зоне так называемого «катастрофического» земледелия. Этот термин означает, что часто было непонятно, будет вообще урожай или придется как-то перебиваться и, возможно, умирать. Зима сформировала контрастную картину мира, где суета и паника могут резко сменяться безучастной апатией, и наоборот. Пока суетишься, как-то греешься. Устал — замерз, погрузился в обманчиво сладкий сон. В конце концов, что толку готовиться к зиме, если все равно предсказать ничего нельзя и в то же время — все наперед известно?

Сравнительно небольшая Финляндия, которая по площади все равно чуть меньше Германии и чуть больше Польши, когда-то решила проблему своего земледелия. Для экономики этой страны, у которой пахотные земли составляют всего 8% от общей площади, оказались полезны протестантская этика и связанный с ней буржуазный уклад. С помощью этих инструментов как-то эффективнее выживается и что-то даже наживается. Если с буржуазностью у нас все в порядке, то с ее идейным подспорьем не очень. Православие не приветствует индивидуализм и стяжательство, хотя в реальности они безоговорочно победили. Но это как раз отлично встраивается в контрастную картину мира. Хорошо бы, если в нее бы еще встроилась работающая дорожная техника. С ней можно управляться и без помощи мировоззрения. Или нет?