4 августа 1981 г. Вторник. В августе-сентябре прошлого года я гостил у астрофизиков Бюраканской обсерватории. Слово «Бюракан» мне перевели как «Хрустальное око». Красиво. Хрустальное око телескопа, вглядывающееся во Вселенную, вместилище Бога. Может, и наоборот: око Бога (каким его изображают на фронтонах наших храмов), обращённое к земле, к людям. Правда, по другой, возможно, научно более достоверной, но не менее поэтичной версии, Бюракан – это нечто вроде болгарской Копривщицы: «Десять тысяч родников».

Всё время от Москвы до Еревана не выходило из головы привязавшееся ко мне под стук колёс двустишье:

Всем на свете дуракам Непонятен Бюракан.

Дорогу не самолётом, а поездом выбрал преднамеренно: люблю смотреть бесконечные ландшафтные и урбанистические «документальные фильмы» за вагонным окном.

Уже совсем рассвело, когда подъезжали к Еревану. Я вышел в коридор. За окном проплывали уходящие к горизонту предгорья – жёлто-зелёные волны земли, выжженная трава, и повсюду – острые осколки скал. Стоящая у открытого окна женщина, глядя вдаль, сказала: «Наши камни». Сказала с любовью – ибо это была родная земля. Но и с горечью – ибо это была трудная земля, где человек отвоёвывает у камней место для жизни – пядь за пядью.

Потом была неделя того блаженного состояния, которое Антуан де Сент-Экзюпери назвал роскошью человеческого общения. В том числе – три долгих вечера с Виктором Амазасповичем Амбарцумяном. С разговорами о звёздах и людях. О жизни и смерти. О судьбе. Но началось всё и кончилось камнями.

Первое впечатление. Амбарцумян опирается на подлокотники кресла. Над глазами щётки густых бровей. Куполообразный высокий лоб, опушённый поредевшими пепельными волосами. Резкие вертикальные морщины врезаны в щёки. Красивый, по-молодому напряжённый рисунок губ с острыми углами – как маленький тугой лук. Карие глаза под защитой очков спокойны. Он перебирает свежую почту. Дольше других рассматривает один из конвертов. Потом поднимает взгляд: «Вы собираете марки?» Заинтригованный вопросом, если бы даже не собирал, непременно ответил бы: «Да». Ибо в этот момент ловлю себя на мысли: точно так, один к одному, у меня уже было в жизни. Года за два до этого. В Эрмитаже. В кабинете его директора. Тогда, в конце нашей беседы, Борис Борисович Пиотровский вот так же спросил: «Вы филателист?» И подарил прекрасный календарь-альбом, где на каждой странице была эрмитажная картина, внизу – открытка с этим же полотном, а на ней марка с тем же изображением.

Только Амбарцумян задал свой вопрос не в конце, а в начале. Потом отделил марку от конверта и подарил мне. Правда, отрывая, повредил её, и по строгим законам филателии она считается бракованной. Однако я всё равно храню её в своём альбоме. На ней – хачкары, древнеармянские священные плиты с крестами, символическими знаками, вязью надписей. Разговор начался с этих каменных плит, с древних храмов Армении – из розового туфа -- и белокаменных храмов Руси (последние он знал так же хорошо, как и свои).

Ну а потом уже от камней, от архитектуры перешли к звёздам.

В мире есть поэтическая астрономия Фламмариона, античных мифов о созвездиях, астрономия светил, бывших путеводными для парусников Колумба, Магеллана и Беринга. И есть современная астрофизика. Для неё звёздное небо – гигантская, размерами во Вселенную, лаборатория, где вещество, поле, энергия представлены во всех мыслимых и немыслимых видах и состояниях: от разреженного межзвёздного пространства, где в кубическом сантиметре «прописан» всего один атом водорода, до пульсаров, где на тот же объём приходятся уже миллионы тонн массы; от холода, близкого к абсолютному нулю, до пекла в миллиарды градусов; от испепеляющей энергии Солнца до энергии взрывов сверхновых звёзд, когда за несколько дней её выплёскивается столько, сколько Солнце отдаёт за сотни миллионов лет.

Вот мир, в котором живёт и работает этот человек. Непривычный, неспокойный мир, где астрофизики стали изучать термоядерные реакции раньше, чем атомщики приступили к первым попыткам воспроизвести их на земных полигонах.

А за окном его бюраканского кабинета – прекрасный сад, глухие удары яблок, падающих в траву. Поводи некоторых людей, мечтающих о рае на земле, по этому саду, они скажут: «Вот живут!» Но они и дня не выдержали бы того темпа работы, который задаёт Амбарцумян здесь, среди этого райского сада, где между благоухающих роз повсюду колонки с фонтанчиками хрустальной воды горных ключей, где яблоки в августе падают чаще, чем звёзды, но где нет скамеек для отдыха.

На стене в его кабинете своеобразный триптих. Слева красочная репродукция древней рукописи. Справа большой, цвета слоновой кости, лист с мелкими чёрными точками, пятнами, спиралями звёзд, галактик, туманностей. В центре – фотография. Типичное лицо российского учёного первых десятилетий века.

-- Ваш учитель?

-- Да. Академик Белопольский. Никогда не перестану им восхищаться. Он мог всю ночь наблюдать звёзды, а утром, когда другие уходят спать, остаться снимать спектр Солнца. Не было ни одной вспыхнувшей при его жизни звезды, спектр которой он не исследовал бы досконально.

Спокойный, доброжелательный в беседах, в отношениях с людьми вокруг себя, Амбарцумян прослыл в астрономической науке непримиримым возмутителем спокойствия, пребывающим в вечной полемике с коллегами из других обсерваторий и исследовательских центров. И то, например, что знаменитая международная научная конференция о внеземных цивилизациях, на которую съехались многие светила мировой науки, прошла именно в Бюракане, -- знаковое тому свидетельство.

В то же время он – признанный классик современной астрофизики, избранный членом нескольких десятков академий наук планеты. На суховато-лапидарном языке энциклопедий его главные «взносы» в мировую науку определяется так: открыл и исследовал динамически неустойчивые, находящиеся в стадии распада звёздные системы нового типа, названные им звёздными ассоциациями. Установил космогоническую активность центральных сгущений -- ядер галактик, вызывающую колоссальные взрывы, выбросы больших масс вещества, спокойное истечение материи, мощное радиоизлучение.

Сам Виктор Амазаспович рассказывает об этом куда веселее. У него получается, что звёздные ассоциации – это «открытие под дату». Ну совсем как в «Девяти днях одного года». Там на стене висел лозунг: «Откроем новую частицу в новом квартале!» Киношники мне рассказывали, что факт подлинный. Только в оригинале был не новый квартал, а очередной съезд партии. В случае со звёздными ассоциациями дата была круглая, 30-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.

Амбарцумяну позвонил тогдашний президент АН СССР Сергей Иванович Вавилов и предложил выступить на юбилейной сессии Академии с обзорным докладом о новых открытиях в астрономии. А Виктора Амазасповича как раз давно интересовали странные особенности некоторых звёздных скоплений. Дело в том, что это были не просто скопления, видимые невооружённым глазом или в телескоп. Когда звёзды разбивались на спектральные классы, оказывалось, что горячие звёзды определённых классов концентрировались на небольших участках неба. Он решил потратить оставшееся до юбилея время на интенсивное исследование этой проблемы. И случилось так, что вместо обзорного доклада на юбилейной сессии было сообщение о самом новом на тот момент открытии в астрономии.

Вечный путь познания, конечно же, куда длительнее, чем жизнь любого учёного, будь он даже долгожитель из долгожителей. Поэтому так велика в науке вероятность шекспировского: «распалась связь времён», так часто вероятность эта становится реальностью, особенно когда в судьбы науки вмешивается недальновидная политика. Гнобление генетики и кибернетики у нас, разгром первоклассной теоретической физики в Германии при нацистах – эти исторические примеры уже успели стать тривиальными. Амбарцумян считает: лучшее противоядие от таких трагических «разрывов» – создание и развитие научных школ. Какой смысл он вкладывает в это понятие? Сначала – как на этот вопрос отвечает один из его единомышленников.

Рядом с телескопами обсерватории, на южном склоне Арагаца, живёт один из интереснейших современных живописцев Армении – Оганес Мкртичевич Зардарян. Естественно, такое соседство отражается в его полотнах. Один из сюжетов посвящён взаимоотношениям учителя и ученика в науке. В центре – небольшой, узкий круг патриархов в академических мантиях и шапочках ведёт дискуссию. Его окольцовывает другой, более широкий круг – новое поколение исследователей. Оно ещё почтительно прислушивается к учителям, но уже готово и вмешаться в их споры. Оно следует за учителями, но неизбежно со временем займёт их место в центральном круге. И если это будет сбрасывание былых кумиров «с корабля современности», разрыв связи времён обеспечен почти стопроцентно. Но если этот драматический процесс протекает в недрах научной школы…

Дальше – мысли Амбарцумяна. Часто научную школу уподобляют семье, взаимоотношениям отцов и детей. Это, наверное, необходимое условие, но -- недостаточное. Ибо в более широком смысле речь идёт о сложной, диалектически противоречивой проблеме, где переплетаются смена человеческих поколений и борьба новых идей и устаревших представлений в науке. Здесь не всё просто. Глубокий старик оказывается порой новатором, а молодой человек – ретроградом. Но в общем-то в истории, в науке новаторство – на стороне молодости.

Новое вступает в противоречие со старым. Через развитие этого противоречия, через перевороты в науке и технике усиливается и власть человека над природой, и сотрудничество с ней. Естественно такие перевороты приводят к резкой смене взглядов на окружающий нас мир.

Парадоксально, но именно учёный, именем и идеями, концепциями которого определяется лицо научной школы, если он заинтересован в осуществлении этих идей и концепций, должен разбудить, утвердить в учениках новаторский индивидуальный почерк, нередко толкающий их на полемику с самим учителем и даже на ниспровержение его «символа веры». Так что рассчитывать на молитвенную почтительность к себе только за его уже совершённые открытия ему не приходится, когда речь идёт о науке, где истина – превыше всего. И при этом ученики могут любить и уважать учителя, как в семье дети любят и уважают родного отца.

Словом, учитель должен стать подвижником. Но и ученик должен стать подвижником.

Спршиваю: при каких условиях можно говорить о сложившейся научной школе? Он называет три условия.

Первое. Исследовательский коллектив должен занимается проблемами, жизненно важными для прогресса общества и самой науки, при этом не обожествляя ранее найденные решения, не превращая их в аксиомы. Бессребренничество поиска, способность и желание рисковать – лучшее противоядие против застоя.

Второе. Принципиальную роль играет личность главы научной школы. Он сам должен быть носителем новаторских начал. Общение с ним должно быть и профессиональным, и нравственным уроком для молодых. Но ни в коем случае не навязчивым уроком.

Третье. Постоянная забота о нормальном нравственном климате в коллективе. Между ним и научными результатами – прямо пропорциональная зависимость.

Элементарные, скажете, условия? Но омертвление любого из них (измельчала, сошла с магистрального пути тематика исследований; «забронзовел» глава школы; в коллективе начались дрязги, выяснение личных отношений) может привести к летальному исходу любую, даже самую славную в прошлом научную школу.

Раз зашёл разговор о морали, не могу не поинтересоваться его отношением к кантовому: «Звёздное небо надо мной и нравственный закон во мне».

-- Живи Кант в наши дни, -- говорит Виктор Амазаспович, -- он, наверное, не узнал бы «звёздного неба над головой». В современных представлениях это бесконечный кипящий котёл, где миры разбегаются и расширяются, интенсивно взаимодействуют друг с другом. Где взрываются звёзды, отдавая пространству энергию, эквивалентную той, что могла бы таиться в миллиардах водородных бомб. Такое небо подарила нам современная астрофизика.

Но если обратиться к морали, то ведь и она никогда не была чем-то застывшим, окаменевшим, данным человеку от века и на века. Она всегда несла на себе отпечаток времени, в котором живут люди, борения их идей и страстей, всегда была связана с их потребностями и интересами. Так называемые вечные нравственные заповеди, выработанные человечеством, выстраданные им на протяжении истории, родились из реальной практики многих поколений.

И в то же время никто пока не предложил ничего такого, что в корне поменяло бы «прописанные» на столетия, на тысячелетия даже вперёд «вечные» библейские заповеди. Как бы ни осовременивали, ни приспосабливали их люди к самим себе в новых исторических обстоятельствах, как бы ни переименовывали их то в «нравственный закон во мне», то в «моральный кодекс строителя коммунизма». И тут нет никакого противоречия с тем, что я только что сказал. Просто – диалектика жизни и истории.

Да и «звёздное небо над головой» -- оно ведь совсем другое, чем было лет пятьсот назад, лишь в научных представлениях о нём (кстати, Кант и был одним из «возмутителей спокойствия» в этих представлениях). А непосредственно мы и сейчас видим ночное небо таким, каким видели его и Улугбек, и Кант, и Пушкин. И дай бог нынешним поэтам с их современными знаниями о пульсарах и ядрах галактик увидеть и почувствовать при взгляде на звёзды то, что почувствовал Пушкин! Он писал о беззаконной комете в кругу расчисленном светил. Но сказано-то это прежде всего о человеке, о женщине. И как сказано!

Помянув имя Пушкина, он буквально весь засветился. Это потом уже довелось услышать притчу-анекдот. Один известный учёный, узнав, что Амбарцумян цитирует наизусть чуть ли не всего Пушкина, заявил: «Не может он знать его лучше меня! Я знаю наизусть все пушкинские стихи». Когда это дошло до Виктора Амазасповича, он парировал: «А я знаю ещё и поэмы».

Завершая нашу первую беседу, Амбарцумян сказал, что по индексу цитирования обсуждаемое нами высказывание Канта вполне могло бы претендовать на самые почётные места в табели о рангах среди крылатых выражений. Это и понятно. Ибо, по его мнению, роль нравственных проблем и в науке, и вообще в окружающей жизни в обозримой перспективе будет только обостряться. Но, как бы ни импонировало ему как астрофизику то, что Кант подымает роль того, чем занимается сам Амбарцумян, ставя этот род занятий вровень с нравственными императивами, он трезво понимает, что, есть на Земле и другие, не менее интересные дела: «Я знаю людей, которых привлекает куда более широкий спектр проявления жизни природы. Они могут сорвать обыкновенный лист с дерева и искренне восхищаться тем, сколько целесообразности и красоты вложила в него природа. А возьмите культуру и историю любого народа! Это же выдающийся феномен, достойный нашего внимания не меньше, чем звёзды над головой».

За окном уже сгущался вечер. Розовый туф, которым облицованы башни телескопов Бюракана, был очень созвучен сумеркам, их неверному, призрачному свету, когда белый цвет контрастирует со всем миром, а розовый, телесный цвет туфа звучит в согласии с вечерней зарёй, с тишиной, в которой особенно слышны голоса детей и птиц. Опоясывающий телескопные башни каменный узор как бы подчёркивал эстафету мастерства: от древнего искусства резать камень до современного искусства улавливать самый слабый звёздный свет.

В одном из кинофильмов об Армении мне запомнилась такая деталь. Авторам надо было в ёмкой, сжатой форме показать годы учения талантливого певца. Они дали звуковой ряд: от самых простых, самых первых гамм до самых сложных музыкальных фраз. А зрительным рядом была резьба по камню, рождение тончайшего узора. Это требовало времени. И терпения. Думаю, аналогия верна не только для искусства. Для науки тоже. Для астрономии, может быть, в большей степени, чем для других наук.

И не случайна эта перекличка времён. Не случайно при взгляде на башни бюраканских телескопов вспоминаются древние крепости и храмы Армении. У стен этой, нестарой, в общем-то, обсерватории хочется думать о глубинных вековых корнях. И науки. И человека.

Во второй вечер беседа с Амбарцумяном продлилась почти до полуночи.

А в самом конце, поздним вечером третьего дня, я рассказал ему о женщине в утреннем вагоне и спросил: «Что для Вас в жизни важнее – «наши камни» или «наши звёзды»?» Он надолго задумался. Потом ответил. Очень серьёзно: «Логически рассуждая, надо бы сказать: и то, и другое. Но… «наши камни» – за этим встаёт моё детство. Моя родина. Мой народ, его история. Что в сердце. А звёзды, которыми занимается сегодняшняя астрофизика, -- это всё-таки нечто умозрительное. Современный астроном не так часто и на небо-то смотрит во время работы. Естественно, мы рассматриваем каждый новый снимок звёздного неба с большим волнением. Но оно несравнимо с тем, какое вызывает земля родины, наши камни. Если же иметь в виду преодоление препятствий, то ещё вопрос, что труднее – «ворочать камни» или исследовать звёзды».

Вот на таком фоне случилось у меня во время этой командировки одно, как говаривал Александр Сергеевич, странное сближение. Естественно, в Ереване я первым делом двинулся в Музей Сарьяна, чтобы не на репродукциях, а воочию увидеть одно из самых моих любимых полотен (а если среди сарьяновских, определённо самое-самое) – «Арарат и арка Чаренца», так пересвечивающееся с написанными за 43 года до этой картины стихами Егише Чаренца о родине в алмазном переводе Анны Ахматовой:

«Лёд вершин и синие озёра, небеса, как сны души родной, с чистотой ребяческого взора; я – один, но ты была со мной.

Слушал ропот я волны озёрной И глядел в таинственную даль – Пробуждалась с силой необорной Вековая звёздная печаль;

Звал меня на горные вершины Кто-то громко на исходе дня, Но уже спускалась ночь в долины, К звёздной грусти приобщив меня».

Потом я увидел Арарат, стоя под реальной аркой Чаренца. Известинский собкор Сергей Баблумян устроил мне путешествие по всем достопримечательностям, святыням, храмам и музеям Армении. В этих поездках от разных людей довелось слышать легенду об «Армянской Мадонне». Будто бы один молодой художник по заказу католикоса всех армян тайно написал икону необыкновенной красоты. Только её никто не видел. Ибо пребывает она в опочивальне католикоса, недоступной для простых смертных.

И вот в разговоре с научным сотрудником отдела звёзд и туманностей Эльмой Парсамян как-то случайно возникает эта самая таинственная Мадонна. И Эльма Суреновна говорит, что может мне её показать. Оказывается, написал икону её родной брат, заслуженный художник Армении Альберт Парсамян. Находится она на самом деле в часовне летней резиденции католикоса Вазгена I, куда никого не пускают. Но ей в просьбе не откажут…

Католикос – в большой дружбе с Виктором Амазасповичем и его учениками, среди которых и Эльма Парсамян. А она ведь не только серьёзный учёный. Не только, как мне говорили, «самая красивая и самая умная женщина в Бюракане». Но и человек, интересы которого – не одни звёзды и туманности. Так, работая во время отпуска с археологами, она открыла древнейшую в Армении обсерваторию. Расшифровав смысл нанесенных на каменные плиты знаков-символов. Археологи удивлялись: «У нас где ни копни, обязательно какую-нибудь древнюю столицу отроешь. Но вот чтобы обсерваторию!..»

Обещание Эльма Суреновна выполнила и показала мне эту икону. Впечатление действительно волшебное. Когда включается ближнее зрение, видишь прекрасную смуглую женщину, бережно придерживающую большеглазого мальчугана, -- из реального, сегодняшнего, за стенами этой часовни, мира. Но включишь дальновидение, посмотришь оттуда, из глубин Вселенной, через это самое «хрустальное око», и вот уже перед тобой, может, италийская Мадонна Беллини, а, может, и вовсе дорогая моему сердцу киевская Богоматерь кисти Врубеля. Но вернее всего – спасительная для души красота вспоена родниками, что пробиваются сквозь камни этой древней, трудной, этой тревожной земли.

Вернуться в детство никогда не поздно. Ни капли для себя не утая, Пробьются к людям родники и звёзды Сквозь раскалённый камень бытия.

И станет вдруг землёй обетовáнной Мир этих скал, где ход времён иной; Где синей несказáнностью Севана Неутолим земных желаний зной,

Неутолима жажда всех столетий, Оставивших у берега следы; Где плещутся смеющиеся дети В лазурном свете колдовской воды.

Земли извечной родины руками Коснись в беде – дыханием садов Она ответит, светом, родниками, Прохладой роз и сладостью плодов.

И только всё тревожней лягут тени В твоих долинах от твоих камней, Армения. Я весь – прикосновенье К твоим вершинам до скончанья дней.

Я знаю мир. Я знаю вкус и запах Лиловой базиликовой травы. Я знаю сны, где на закат, на запад Беду отводят каменные львы.

Я знаю дом. И за стеною дома, Где Арагац и звёздная река, Есть колыбель. И смуглая Мадонна С мальчишкой большеглазым на руках.

И над кристаллом розового храма, Где вязь веков застыла навсегда, Звенят цикады, и в зените прямо Хрустальным оком светится звезда.

26 августа 1997 г. Вторник. Порхов.

Воспоминание о Бюракане.

Звон цикад и лунная дорога – Итальянский неореализм. Сквозь зрачки обсерваторских линз Молча вглядываюсь в очи Бога.

Тысячи созвездий в глубине, Тыщи душ, что от Земли далече. Свет веков, поминовенья свечи… Боже, помяни и обо мне.

27 августа 1997 г. Среда. Порхов.

Второе воспоминание о Бюракане.

Мне показали в телескоп Луну. Она светилась холодней и строже И на себя казалась непохожей У оптики в таинственном плену.

Она была похожа на опал, На зеркало в оправе чёрной меди, На лилию, которую намедни В саду прощальный луч заколдовал.

В бездонной мгле, где всё давно мертво, Где боги на Диану осерчали, Она была живое существо, Исполненное света и печали.

Она была, как юность, что стоит Пред выбором на роковом пороге, Где к разным целям две ведут дороги: В миг лилий – или в вечность пирамид.

16 сентября 2013 г. Понедельник . В последний раз я встретился с академиком Амбарцумяном в гостинице «Москва» в не совсем обычной ситуации. Он готовился к переезду… на конспиративную квартиру. Приехал на сессию Академии наук. Но пришлось скрываться от назойливых звонков кандидатов в новые академики и членкоры, осаждавших с просьбами о поддержке. «Знаете, -- сказал он тогда, -- как их у нас называют? «Проходимцы» (те, кто проходят) и «шансонетки» (шанса нет)». Больше мы при его жизни не встречались.

Поскольку со времени описываемых событий прошло уже 33 года, залез в Интернет. Из коего узнал, что ныне Эльма Суреновна Парсамян является главным научным сотрудником Бюраканской астрофизической обсерватории имени В.А. Амбарцумяна. Избрана членом-корреспондентом Национальной академии наук Республики Армения. Награждена медалью имени Анания Ширакаци. Сфера исследований: физика газовых туманностей, вспыхивающие звёзды, звёзды типа Т Тельца, субфуоры, археоастрономия.

Но вот что интересно. Наводя справки об Эльме Парсамян, наткнулся в Интернете на упоминание о ней в автобиографических записках некого Доктора Алекса «Как делают и как не делают научные открытия, или изнанка научного мира». Знал, что есть медицинское ООО «Доктор Алекс». Но автора такого до сих пор не встречал. Открыл. Оказалось, это мемуары Алексея Эйгенсона, сына известного астрофизика (и самого выбравшего в науке отцовскую стезю).

Окончив Львовский университет, он приехал в Бюракан, пришёл к Амбарцумяну и попросился на работу. После устного «экзамена» был принят, и проработал в обсерватории несколько лет, которые считает лучшими годами своей жизни. Здесь же подготовил кандидатскую диссертацию. Когда защищался в Ереване, дирекция обсерватории прислала автобус с «группой поддержки». И в этой группе была Эльма Суреновна Парсамян.

Между прочим, когда она восьмиклассницей впервые познакомилась с академиком Амбарцумяном в обсерватории Ереванского университета (Бюраканская обсерватория ещё только строилась), он весьма серьёзно отнёсся к девочке, интересующейся звёздами и даже уже имеющей свою гипотезу насчёт метеоритного происхождения лунных кратеров. Долго с ней беседовал. Посоветовал кроме «школьного» немецкого учить и английский – язык современной астрофизики. Поручил одному из сотрудников показать ей звёзды Алькор и Мицар в созвездии Большой Медведицы через телескоп. И стал давать читать книги. Первой было, конечно, «Звёздное небо и его чудеса» Фламариона. А второй – «Большая Вселенная» Мориса Эйгельсона, отца Алексея Эйгельсона.

Читая воспоминания сына, ловил себя на мысли, что в своих дневниковых бюраканских записях был довольно восторженно-некритичным -- по молодости, что ли? Он, например, пишет, что в Бюракане было много змей (в его присутствии одна учёная дама из института, занимавшегося пресмыкающимися, с завистью сказала: «Какие вы здесь счастливые… Тут 70 видов змей…») и приводит несколько связанных с этим историй. У меня же об этом ни строчки. Хотя зарубки в памяти остались.

Помню, обратил внимание на то, что над тропой в саду, которая вела от кабинета Амбарцумяна до его дома, по ночам, как только человек вступал на неё, зажигалось электричество. И гасло, когда он её проходил. Мне объяснили: чтобы в темноте не наступить на змею. В другой раз, когда по горной тропинке отправились на ночное дежурство на Большой телескоп, сопровождавший меня научный сотрудник, глядя на мои кеды, спросил, не слишком ли легкомысленно я обулся. Оказывается, и на этой «лунной дороге» (кстати, лунные ночи – не лучшее время для наблюдений, но мне тогда обещали показать именно Луну) часто встречались змеи.

Самое, пожалуй, интересное -- в этих мемуарах я прочёл страницы о драматической судьбе открытых Амбарцумяном звёздных ассоциаций. Попытки оспорить это открытие продолжаются и по сей день. Но те учёные, что стоят над схваткой амбиций и посмертного выяснения отношений (чтобы не быть неправильно понятым, добавлю: в науке), говорят с куда большей уверенностью: «Открытия В.А. Амбарцумяна вначале были встречены некоторыми астрономами с недоверием и вызвали ряд дискуссий. Однако исследования звездных ассоциаций и процесса звездообразования в них, проводившиеся как отечественными, так и зарубежными астрономами, подтвердили правильность основных выводов, к которым пришел В.А. Амбарцумян, и большую ценность их для звездной космогонии». Это я взял из статьи В.Г. Горбацкого, написанной для академического сборника «Сто великих открытий ХХ века».

Удивительное свойство было у прозрений и гипотез Амбарцумяна. Слишком часто вызывая при своём рождении сопротивление в научной среде, они не менее часто после тщательной проверки в разных странах оказывались истинными. Это признавали крупнейшие учёные планеты.

Вот суждение Оорта Яна из Нидерландов: «По моему мнению, наиболее важный вклад советских учёных в астрономию представляют собой исследования академика В.А. Амбарцумяна о роли ядер галактик в их эволюции. Амбарцумян первым обратил внимание на загадочную природу этих ядер. Он указал, насколько это важно для понимания некоторых явлений, наблюдаемых в галактиках. Последующие открытия достаточно ясно показали, что интуитивная догадка советского учёного была правильной. Столь же важны его идеи рождения звёзд в расширяющихся звёздных ассоциациях. Эта весьма оригинальная гипотеза впоследствии была полностью подтверждена наблюдениями». И его же: «Я перестал удивляться тому, как одна за другой подтверждаются все гипотезы Амбарцумяна, которые он пророчески сделал много лет назад». Причину этого феномена, по мнению Оорта Яна, надо искать в даре глубокой интуиции у Амбарцумяна и в его пророческих догадках.

А известный американский астроном Гальтон Арп, говоря об Амбарцумяне, уточняет: «То, что кажется блестящей интуицией относительно извержений из галактик, роли ядер, звёздных ассоциаций, спиральных рукавов, голубых объектов и квазаров, в действительности является результатом подхода к проблеме с большой всеобщностью и, больше всего, точности суждений, вместе с визуальным охватом и исследованием реальных форм очень большого числа галактик».

Не в звёздных ассоциациях, в конце концов, дело. Говоря о вкладе академика Амбарцумяна в астрофизику, физику, математику, вообще в мировую науку следует, наверное, в первую очередь назвать его работы по физике газовых туманностей, звёздной динамике, переносу излучения. Именно благодаря этим исследованиям планетарное научное сообщество сегодня считает его одним из основателей современной теоретической астрофизики.

При этом я совсем не хочу сказать, что он был непогрешимо застрахован от ошибок и заблуждений. Ведь воистину неисповедимы пути науки, непредсказуемы сюжеты в драмах её идей, которые рождаются и умирают, и вновь возрождаются на пепелищах былых основополагающих концепций, нередко включая их в новые теории, но уже в виде частных случаев. И всё же есть в этом «прекрасном, но переменчивом мире» некие инвариантные величины, позволяющие нам извлекать из истории науки (как и вообще из истории) не пепел, но огонь. Это яркие личности учёных-первооткрывателей, одним из которых был и Виктор Амазаспович Амбарцумян.