Как все было славно в четверг под вечер в Мосгорсуде, когда один из адвокатов, целый день терзавший потерпевшего омоновца, так развеселил судью, что она даже перестала прятать нижнюю часть улыбающегося лица за заслонявшим его экраном компьютера, пока две девушки, севшие позади, не попытались развернуть плакат. Бог знает как они его протащили через все рамки, но тут уж их скрутили на раз-два, и тогда судья удалила из зала всех. Молодые (не старше пятидесяти) мамы и папы, составляющие костяк «публики», на такую попытку поздравить с днем рождения одного из дюжины подсудимых в клетке отреагировали неоднозначно. В коридоре они говорили друг другу: «Ну ведь это же все-таки суд!» В этом не было особого страха за детей, поскольку ни эта выходка группы поддержки, ни усилия адвокатов тем более никак не повлияют на строгость будущего обвинительного приговора, но в их суждении было действительное, остаточное какое-то, староинтеллигентское уважение к суду как к институту человеческой цивилизации.
Что касается зала, — тут да, зал в новом здании совершенно приличествует суду: большой, аскетичный и светлый одновременно, я такие до сих пор видел только в Америке. Для судьи, сидящей в подчеркнутом одиночестве на возвышении в самом дальнем его конце, он, видимо, удобен. Для публики — не сказать чтобы: на судью, даже когда она не прячется за экран, смотреть не очень интересно, а подсудимых вбок видно плохо. Их отчетливо, глаза в глаза, видели бы присяжные, для которых тут даже выделена специальная ложа. Но присяжных нет: в пору как бы правления как бы либерального президента Медведева он провел через Думу закон, которым дела о массовых беспорядках из их компетенции предусмотрительно были изъяты. И не совсем понятно, кому адресовано кино. Ну не судье же вглядываться в лица подсудимых — что она, подсудимых, что ли, не видела? Стекло клетки бликует, к вечеру усиливая иллюзию, что никаких живых подсудимых тут как бы вовсе и нет.
С мест, выделенных для прессы, особенно хорошо видны два государственных обвинителя: у того, который сидит ближе, ресницы на фоне окна такие длинные-предлинные, видимо, все-таки накладные. У ней завит спадающий на спину хвост, щечка пухлая в три четверти, а ногти лопаточками, когда она подпирает рукой эту щечку, как школьница, видно, что голубые, в цвет форменной рубашки, ни в коем случае не мышастой, как раньше у ментов, а именно сочно-синей, и «Гэлакси» в кармашке этой рубашки тоже голубого цвета. В художественной литературе такой тип описывается обычно как «аппетитный». Она хочет быть красивой, кокетничает по привычке, и что же в этом предосудительного? Она хочет быть счастливой, и это тоже совершенно законное желание, только это ей уже никогда не удастся.
Конечно, повесть коренастого и немолодого (с плешью) омоновца о том, как некий демонстрант нанес ему увечье в виде ушиба кисти, потянув за изделие ПР-73 (палка резиновая), не может быть воспринята иначе как театральная. Ионеско, если голубая прокурорша слышала про такого драматурга. Ах, как же некстати эти две (или три, люди в штатском скрутили их с такой скоростью, что мы даже не поняли, сколько их было) народоволки с пока еще только плакатом напомнили всем в зале о том, что здесь, отделенные толстым стеклом как бы в иное пространство, есть еще и подсудимые. Двенадцать человек, из которых одиннадцать фактически дети.
Этот омоновец, стоящий за трибуной для свидетелей, широко расставив ноги в заранее потертых синих джинсах, мог бы быть для этих детей, допустим, учителем физкультуры, а не дай бог война — он был бы у них командиром взвода, и они бы прикрыли друг друга телами от пули. Лет через десять сын молодой прокурорши мог бы оказаться там, за стеклом, а может, еще и окажется, мы же не знаем. Нет, это не два разных народа, это один народ, в том-то и дело, совершенно уголовное дело для тех, кто все это устроил, отобрав у молодой прокурорши право на счастье.
Чеховский «Крыжовник», между прочим, проходят в школе, это обязательная программа: как странно, что никто его не помнит. Герой рассказа с полушутливой фамилией Чимша-Гималайский предлагает назначить человека с колотушкой, вся работа которого заключалась бы в том, чтобы он ходил от двери к двери, от одного счастливого семейства к другому, и колотил, напоминая всем о том, что нельзя, да и невозможно быть счастливым, пока есть несчастье. Никто не услышал чеховской колотушки — случился 17-й год. Многие в мундирах и после этого пытались жить весело и счастливо — ан не получается, потому что мысль-то эту нельзя отменить, и она, как червяк, будет глодать аппетитную прокуроршу всю жизнь изнутри.
А с правовой точки зрения комментировать там в общем-то нечего, потому что никакого права там в общем-то нет. Двадцать лет назад, когда еще были иллюзии, в УПК независимость суда сформулировали таким (американским) образом, что-де пусть защита и обвинение устраивают тут ристалище, а судья должен быть «над». Это оказалось удобно: судья, похожая на учительницу, но одинокая, думает так со своего возвышения: «Это же Следственный комитет сочинил всю эту ересь про «изделие ПР-73», а эта, в завитушках с голубыми ногтями, ее повторяет, как попка, — это ее работа, а я-то при чем? Я — «над». Но ей предстоит вынести приговор, степень жестокости которого надо будет, послюнявив палец, определить по дуновению из высших сфер в самый момент его вынесения, и она не может не представлять это с ужасом, как бы ни пыталась спрятать его под мантией и сама спрятаться за экраном от мам и пап. Конечно, в глубине души она ненавидит власть, эксплуатирующую ее в роли такого людоеда, но эта власть скоро назначит ей приличествующую пенсию, поэтому всю свою ненависть она выместит на тех, кто безответен за стеклом, но гораздо более свободен, чем она сама.
Стратегия обвинения состоит в том, чтобы максимально сузить картину до тех эпизодов, которые как бы вспоминают свидетели-омоновцы, а стратегия защиты, наоборот, в том, чтобы максимально расширить картину, включив в нее и действия самой власти. Поэтому тактика адвокатов заключается в подробном дроблении и препарировании показаний, а тактика прокурорш в том, чтобы не давать им этого делать. После каждого вопроса защиты голубая рубашка уже даже не вскакивает, устав, а, опершись о стол, отрывает от стула лишь круп и говорит в загоревшуюся перед ней красную лампочку микрофона: «Прошу суд снять вопрос в указанной форме» или «как наводящий», «повторный», но чаще всего «как не относящийся к предмету разбирательства». Если судья согласна, она может отключить микрофон у настырного адвоката, и тогда его лампочка гаснет, и тихо раздается характерное «дын!», как в компьютерной игре, когда там убили инопланетную вражину.
Но позвольте, милейшие. Кто определил этот самый «предмет разбирательства»? Неужели вы всерьез думаете, что это Бастрыкин? Разбирательство еще предстоит в истории, это она будет разбираться лет через двадцать, а, может быть, через пять — история сейчас бежит быстро, как дети растут. Есть протокол, все ходы записаны, да и мы кое-чего запишем тоже, не обольщайтесь. Понимая это, как и судья, где-то в глубине еще трепещущей души, прокурорша, которой так хочется быть красивой, конечно, начинает ненавидеть всех. А жаль, она могла бы стать хорошей мамой.
Вот что такое этот театр — генератор ненависти. А суд — это еще и мир, поэтому никаким судом в этом прекрасном зале даже и не пахнет. Иллюзия на самом деле не в том, что тут нет подсудимых, и не в том, что мало публики, если не считать мам, пап и сразу четырех журналистов из «Новой газеты». И подсудимые будут, и «публики» у телевизоров нет только пока — она еще придет.
