—Откуда это пошло — Доктор Лиза? Кто тебя так первый раз назвал?

— Это пошло еще из Сербии, с форума для православных Андрея Кураева, где была рубрика «Просьба о помощи». Это было сразу после войны. И я, будучи в Сербии, писала на кураевском форуме о лагере беженцев. Но был затруднен доступ на ресурс, потому что это послевоенный Белград и все послевоенное… И мне сказали, есть такая штука клёвая — ЖЖ, давай. Я говорю: «Я не знаю даже, как заводить аккаунт». И приятель сделал мне аккаунт и назвал меня «Доктор Лиза». И все, понеслось, это как погоняло, меня даже по имени-отчеству уже больше не зовут. Больные привыкли, и здоровые привыкли, и я привыкла.

—А в Сербии ты что делала?

— Ну, вообще растила детей. Потому что там работал мой муж. Там был отдел бесплатной юридической помощи. А я сидела с маленьким ребенком, своим младшим сыном. И пока ребенок был в школе, я объезжала лагеря беженцев как доброволец по территории Сербии. И вот в одном лагере я подошла к священнику (это мой духовник сейчас), отцу Даниилу, он русский, и говорю: «Я очень хочу в Косово поехать». Он говорит: «Ну ладно, проявила себя, поедешь в Косово». Я поехала туда и стала ездить в Приштину. А детей маленьких нельзя брать в Косово, тогда въезд маленьким детям вообще был запрещен. Мы только в Белграде могли находиться. Поэтому приехала няня, забрала ребенка, а я уехала в Косово.

Я провела, наверное, дней пять при косовском монастыре, посмотрела, как живут косовские сербы, и стала оттуда писать в ЖЖ. Все монастыри были уничтожены, был один не уничтоженный женский большой монастырь, поэтому мне очень повезло. Там очень красиво было. И там владыка Павел служил литургию и причащал нас, всю нашу делегацию. Ты знаешь, страх войны я ощутила только в Косово. Потому что в Белграде я видела разрушенные здания, которые не восстанавливаются годами, но когда я поехала в эти гетто (по-другому не назовешь), где сербы жили в окружении косоваров, это настолько было страшно. И знаешь, что меня еще потрясло? Совершенно страшные объявления об эксгумации трупов: «Если вам дорог ваш близкий, то наша фирма поможет эксгумировать и перевезти в Белград». Это в Косово висели такие объявления. Это делали сербы, православные, за деньги, из жалости… Потому что раскапывались могилы и осквернялись. Но, представляешь, такая услуга! Я когда прочла, я не могла поверить.

—А сколько лет ты провела в Сербии?

— Два года. У меня там не было никакой миссии. Я просто шла к ним и помогала.

Советский эмигрант

—В 1986 году ты уехала из Советского Союза. Почему?

— Рожать. Я уехала, потому что хотела родить ребенка в браке, а мой брак не регистрировали. Потому что у меня муж американец русского происхождения, он родился в Бельгии.

—А где ты познакомилась со своим мужем?

— Самое банальное — в музее Пушкина, там были какие-то импрессионисты, в курилке познакомились.

—А что нужно было, чтобы зарегистрировали ваш брак в СССР?

— Подождать полгода, пока все проверят, а мне нужно было рожать.

—А ты закончила уже к этому времени институт?

— Все совпало. То есть я заканчивала, и я понимала, что у меня будет волчий билет и никаких абсолютно перспектив. Мне декан сказал: «Что, здесь мужиков нет, что ли, нормальных?» Я должна была после родов сразу идти в ординатуру по детской (я педиатрический факультет заканчивала) реаниматологии и анестезиологии. Это была моя мечта. Но поскольку так сложилось, что роды там… Я второй раз пошла учиться, потому что наши дипломы там недействительны, и практически все начинала сначала, и получила специализацию по детской реаниматологии в США. Я дошла там до детского реаниматолога, пока, блуждая по госпиталю в поисках лекционной комнаты, не наткнулась на хосписное отделение. Я увидела его и была потрясена. Там лежали больные. Ну, как квартира. И мне настолько это понравилось, даже при всей моей любви к клинической медицине, я увидела хоспис и сказала, что хочу изучать вот это.

В 1999-м, уже имея специализацию по паллиативу, я поехала в Киев и там сделала единственное дело в жизни, которое я закончила до конца. Я открыла там первый бесплатный хоспис на 25 человек.

А до отъезда в Киев я занималась хосписом в Америке. Это несравнимые вещи, там все по-другому. Я не понимаю разделение — онкология, не онкология, я считаю, что хосписы должны быть для всех. И когда я говорила, что надо принимать в хосписы пациентов, страдающих неизлечимыми заболеваниями, в том числе и ВИЧ, на меня смотрели как на ненормальную и говорили: «У ВИЧевых отдельные хосписы должны быть, гепатитные — отдельно пусть умирают, раковые — отдельно». А в Америке все лежат в одном месте, включая детей. Вот тебе типичный хоспис в Вермонте (где жила Доктор Лиза. — Е.М.): 25 мест, 25 маленьких однокомнатных квартир, большая общая кухня, две детские палаты, надо — будет три детские палаты. То есть это палаты-трансформеры. Поступает малыш, и трансформируется под него. И остальные заняты людьми, из которых 80% будут раковые, а 20% — будут другие неизлечимые заболевания. Когда люди умирают, они умирают. Нельзя их делить. Безусловно, онкологические больные нуждаются в помощи больше, потому что стоит вопрос обезболивания. Но вопрос ухода за больными с другими заболеваниями — он не меньше, он больше, он более тяжелый. Потому что годами страдают люди, распадаются семьи, теряется работа. Это катастрофическая ситуация. Рассеянный склероз, тяжелейшие инсульты… Например, тяжелобольные после разрыва аневризмы головного мозга — это же и дети, и взрослые, которых называют ужасным словом «овощ». Но это живые, дышащие люди. У меня к ним совершенно другое отношение. Отношение как к людям, только несколько другим, которые заслуживают не меньшего, а иногда даже большего внимания, чем онкологические больные.

Сейчас хосписов в Москве 12, но только для онкологии. Они правильные стандартные, европейские — по 25–30 мест. Но они не принимают людей с другими заболеваниями. Я стала этим заниматься в Москве, когда вернулась, когда умирали мои родители. Я ухаживала за моими родителями и параллельно стала помогать людям, которые умирают от других неизлечимых заболеваний, кроме рака. То, что я сейчас делаю, это такой хоспис на дому. Мы им помогаем, мы разговариваем с ними, они сами сюда приходят. Сейчас таких больных 35 человек.

—И как часто ты к ним ездишь?

— Они мною рулят: я могу не ездить четыре недели, могу ездить каждый день.

—А к этим больным из поликлиники врач приходит?

— По вызову. Сам по доброй воле никто не приходит.

—А с какими они к тебе обращаются вопросами?

— Сделайте что-нибудь, посидите, я очень устала, помогите лекарствами, не хватает памперсов, чем его кормить, как обращаться с трубкой, как переворачивать, что сделать, чтобы он покакал, что сделать, чтобы он не писал так часто, как экономить памперсы, нужно ли их экономить, дайте пеленки, дайте зонды, дайте катетеры мочевые и т.д.

Я пыталась организовать здесь центр паллиативной помощи. Итогом стал ответ еще во второй срок Путина, «что на данный момент строительство данного центра мы считаем нецелесообразным».

—Это прямо за подписью Путина было?

— Нет, это на уровне Минздрава. Это написал бывший министр Зурабов.

—И ты больше не обращалась?

— Я вообще перестала общаться с властями. Я сказала: даже не надо ничего строить. Давайте вы просто в то, что есть, будете принимать и других. Пусть две-три койки будут в каждом округе, куда будут брать самых тяжелых больных. Сказали: «Нет. Ведется строительство…»

Две вещи удалось сделать за шесть лет, что я в России: удалось ввести специальность «паллиативная медицина» в закон, обеспечить по закону получение бесплатной паллиативной помощи людям, и ведется строительство центра где-то в Химках (ну как всё, это долгострой), для людей, которые не могут сами дышать, будет такой хоспис, но опять же только для тех, кто не может сам дышать.

Конвейер Лиза

—Сколько к тебе в день приходит людей с просьбой о помощи?

— Сто.

—И скольким ты реально из этих ста помогаешь?

— Да сколько могу. Вот сколько могу… Это моя беда, я не отказываю.

—А почему твоя беда?

— Ну, потому что я не могу всех, у меня нет столько времени и нет столько сил, чтобы помочь. Вот сегодня пришел мужчина, говорит: «Меня зовут Сергей, у меня нервный срыв». Я говорю: «Что с вами случилось?» Он говорит: «У меня кредит на миллион рублей. Меня сейчас просто атакуют коллекторы». Я говорю: «У вас в собственности что-то есть?» Он говорит: «Нет, у меня маленькая неприватизированная квартира». Я говорю: «Ну, квартиру у вас не должны отнять. Давайте мы будем договариваться с банком, что вы понемножечку будете оплачивать». И спрашиваю: «Просто интересно, на что вы взяли кредит?» Он говорит: «Я пытался спасти своего деда, который живет в Краснодаре. Я взял кредит…» Я спрашиваю: «Спасли деда?» Он говорит: «Нет, дед умер, остались долги». Сто тысяч он отдал, а 900 тысяч он сейчас должен.

—Это правда, что твой фонд«Справедливая помощь»существует на личные средства Сергея Миронова.

— Нет. Он существует на личные средства россиян. Фонд, безусловно, помог создать мне Миронов, мне бы бюрократы шагу не дали ступить. И финансово он содержал нас в буквальном смысле три года. Он брал (оплачивал) самых тяжелых больных. Он оплачивал аренду, пока меня никто не знал, он нашел это помещение, он купил машину «скорой помощи» и сказал: «Работай, потому что ты делаешь очень важное дело». И я ему говорила: «Послушай, это не электорат, они не будут голосовать. Они или не доживут, а у части, которая доживет, у них документов нету». Он говорит: «Меня это совершенно не волнует, давай помогать». Это было семь лет назад.

—А до этого ты была знакома с Мироновым?

— С Мироновым я познакомилась, когда мне пришло письмо: помочь ребенку-сироте Гене Клюшникову, которого нашли под Саратовом. Его нашли под платформой. Он жил с мамой. Мама была у него вокзальной проституткой, а ребенок шлялся. Ему было 4 года, он курил, очаровательно пел матерные частушки, и его забрала к себе женщина, у которой самой трое детей, которая убирала между шпалами. Есть такая профессия, когда между шпалами на какую-то палку нацепляешь всякую грязь и освобождаешь эти шпалы. И она этого Гену забрала. Гена заболел, к сожалению. Нашли у него опухоль мозга. И вот эта приемная его мама (она по бумагам ему не приемная была, в селах все проще, она его просто забрала к себе) привезла его в Москву, и с них стали брать деньги за пребывание в отделении радиологии. И я написала Миронову, когда тот работал в Совете Федерации, сказала: «Я, конечно, оплачу лечение этого ребенка, но вы мне объясните, по какому такому закону Российской Федерации сирота должен платить (тогда ему было шесть лет, ребеночку)?!

—А ты написала письмо Миронову в качестве кого?

— В качестве самой себя.

—Неужели Миронов, будучи председателем Совета Федерации, сам читал письма?

— Больше того, мне через 15 минут позвонили и сказали, что он хочет с вами встретиться. И вот так мы познакомились.

—А сейчас Миронов не помогает?

— Он не может сейчас. Но мир не без добрых людей. Знаешь, почему я не в партиях? Потому что должно быть единственное какое-то место, которое не политизировано. Поэтому кто будет помогать моим пациентам, мне совершенно все равно.

—А сейчас какая-нибудь партия помогает?

— Прохоров. В сентябре будет год. Тоже без пиара.

—Это просто какие-то ежемесячные вложения или на каких-то конкретных больных?

— На конкретных больных. Но даже его мои объемы удивляют. В месяц, так, чтобы мы не нуждались и все были охвачены, ну почти все, нужно порядка 50 тыс. долларов. Включая аренду, включая квартиры для больных, что мы снимаем.

—Я так понимаю, что не всегда есть эти 50 тысяч?

— Я неправильный, наверное, благотворитель, потому что у меня иногда 10 больных, а иногда 50. А зимой прибавь бездомных, которых надо кормить каждый божий день, потому что если их не кормить, они погибнут. И перевязывать. Вот в какой-то месяц я не уложилась, потому что все стали падать с электричек и бог знает откуда, и у меня весь перевязочный материал ушел, пустая перевязочная, ни одного бинта не было.

—А летом ты не кормишь?

— Кормлю раз в неделю. С октября по май каждый день. Ну а где им кушать еще? А летом они живут на дачах, летом их земля кормит, им проще.

«Нельзя платить за смерть и за роды

—Ты хотела еще открыть какой-то хоспис на Урале с Ройзманом.

— И хочу открыть. Но не получилось. Уральские власти сделали платную структуру. Я немедленно оттуда вышла, потому что нельзя платить за смерть и за роды. Было вложено очень много и сил, и времени, и денег. И отремонтировали, и табличку написали: «Первый уральский хоспис». А сейчас там ничего нету. Единственное, что удалось создать в Екатеринбурге, — это бесплатную выездную службу к лежачим больным при онкологическом диспансере. Ройзман сказал, что если победит, то «тогда мы достроим». Еще удалось открыть хоспис при онкоцентре в Великом Новгороде. А всего хосписов в России сейчас больше двухсот.

—Это бесплатные хосписы?

— Да, я надеюсь. Я очень хочу открыть хоспис прямо в тюрьме. Ну, я бы открыла в «Матросской Тишине», я бы открыла в Ставрополье, я бы открыла в зонах, где пожизненно сидят люди, на тубзоне. Я считаю, что должен быть хоспис в тюрьме, потому что люди умирают там, и не надо, чтобы другие люди видели, как умирают другие люди. И чтобы не за ширмой он умер, а чтобы пустили родственников к нему. Сейчас я получила согласие от Ставропольского ГУФСИН, который сказал, что если вы изыщете финансирование, то можно. Понимаешь, что происходит: они их «актируют» (осужденных освобождают раньше срока по причине смертельных заболеваний. — Е.М.). Причем умирающие больные добираются своим ходом, никто не дает даже машину. У меня работает уборщица, у нее посадили сына. Сын был болен СПИДом. В общей камере он заболел еще и туберкулезом, просидел полгода. Его «актировали». Вернули маме домой умирать полуживотное-получеловека: обкаканный парень 25 лет, практически без сознания, кашляющий кровью. Вернули, чтобы смерть не ложилась на ФСИН. А мама сама снимает квартиру. Вызвали мы «скорую», положили его в туберкулезную больницу. Он прожил полгода и умер в достойных условиях. Но мы могли его не довезти, могла мама не догадаться, какой у него диагноз, потому что он не разговаривал, выписки нашла у него кармане. Он ничего не понимал, дезориентирован полностью был в пространстве и во времени, не понимал, кто его мама, кто я, ничего не понимал из-за тяжеленной туберкулезной интоксикации. Там легких не было, как он прожил полгода, я не знаю. Так вот, я хочу построить хоспис, в котором они будут умирать… Они совершили преступление, эти люди, которые сидят в длительном режиме, но нельзя же так. Понимаешь, мы рождаемся одинаково и умираем одинаково, и нельзя здесь этот барьер ставить — ты умрешь в хороших условиях, а ты будешь мучиться. Не мы судьи.

—Где-то я прочитала в интервью, что в СПЧ ты пошла как раз в надежде, что твой статус поможет тебе создать этот хоспис для осужденных.

— Да, СПЧ помог. Он помог выйти на людей, которые не оказывают сопротивления. Потому что я знаю, что, работай я просто в фонде, все эти мои пожелания в лучшем случае остались бы без ответа.

Записочка в Кремль

—А ты не жалеешь, что вошла в СПЧ?

— Нет, не жалею пока, потому что это единственный шанс, единственный, что тебя услышат. Не факт, что что-то сделают, но это единственный шанс заявить о том, что ты считаешь важным на настоящий момент.

—Некоторые считают, что это сотрудничество с властью.

— Ну, это они никогда в СПЧ не были.

—Это точно. Как раз в связи с СПЧ и в связи с властью. Я прочитала в одной твоей заметке, что ты написала короткую записку про Акименкова и через Эллу Памфилову передала в Кремль. И вроде тебе пообещали Акименкова выпустить.

— Да. И был пересмотр приговора, и действительно его должны были освободить. Но потом он попал в эту общую бюрократическую массу, и они сказали, что «юридически вычленить» (представляешь, слова какие про людей говорят) его из общей массы невозможно, потому что их судят вместе.

—То есть ты хочешь сказать, что эта записочка помогла?

— Да.

—А кому была записочка адресована?

— Я не знаю. Честно говорю, не знаю.

—Можешь сказать, что в этой записке было?

— Я написала, что в такой-то камере, в таком-то СИЗО содержится слепой Владимир Акименков, который был задержан «по делу 6 мая» совершенно случайно, который был в костюме и который не может физически попасть копьем никому никуда, потому что он слепой. И потому что все, кто даже и дрался, они разбежались, а остались самые слабые и больные. И Акименков просто не понимал, куда бежать, в какую сторону. Умные ко мне в подвал прятаться прибежали, потому что они знали. А этот ничего не знал, вот его и «свинтили», как сейчас говорят.

—А идея с записочкой была Памфиловой?

— Да, это она мне предложила.

—То есть она тебе предложила написать письмо именно по поводу Акименкова, поскольку она шла к важному человеку, который что-то решает?

— Да. Потому что я к ней пристала с Акименковым. И она очень хорошо отнеслась. Она замечательный человек. Она говорит: «Ну, это же ужасно». Я говорю: «Давай что-то делать, Элла, он же там совсем ослепнет». Он не хочет носить очки, ему они не подходят, эти очки. Там нет освещения, он читать хочет…

—По всей видимости, Элла Памфилова ходила куда-то в Кремль. И получается, что даже решение на достаточно высоком уровне ничего не значит?

— Да. И у меня с ней было несколько разговоров после этого. Я говорю: «Как?» Она говорит: «Ты знаешь, ну вот случилось то, что случилось. Я сделала то, что ты попросила, и от себя добавила…» И потом она уже без меня ходила, потому что все прониклись этим несчастным Акименковым, потому что действительно человек зря сидит в тюрьме столько времени. И вот возникает вопрос: кто здесь власть? Следственный комитет или Кремль? Буду я еще писать записки? Сейчас я уже не знаю, потому что, получается, они ничего не решают.

—Видимо, записки теперь надо писать только Бастрыкину.

— Видимо, да. Потому что решает только он.

—И что ты дальше планируешь делать с Акименковым? Как ты можешь ему еще помочь в этой ситуации?

— Продолжать просить, чтобы его выпустили. Ты понимаешь, что тут не особо много сделаешь. Мы переписываемся с адвокатом Аграновским. Он говорит, что в ЕСПЧ в приоритетном порядке будет рассмотрена жалоба Акименкова на его содержание в тюрьме. А к этому времени он ослепнет. Ну, буду искать, кому написать еще.

—Лиза, а ты ходила на митинги?

— Нет, ни на одном не была, правда. Я сидела в подвале и говорила: «Если вас ударят на митинге, приходите сюда. Моя профессия обязывает меня быть вне этих событий. Я не могу делить на красных, белых, зеленых и желтых. Я не могу, вот просто не могу. Если хочешь, у меня за спиной 300 заложников, которые на учете, от психдиспансера до тубдиспансера. Поэтому я всегда говорю, что я за законность, но я категорически против жестокости.

«

—Я читала, что есть опасность, что у тебя отберут это помещение, этот подвал?

— Да, похоже на то. По причине моего несогласия. Понимаешь, все, что у меня и моих любимых больных есть, — это свобода. Больше у нас ничего нету. И отсутствие чувства страха. То есть мы живем одним днем, мы ничего не боимся. Ну, боимся смерти, каких-то очевидных вещей. И я не очень боюсь потерять это помещение, и именно по этой причине я отказалась подписывать письмо, в котором меня принуждают вести административную деятельность.

—А что такое«административная деятельность»?

— Я не знаю. Я написала: расшифруйте, пожалуйста. Моя деятельность уставная, я работаю только по уставу, а не работаю по административной деятельности, я не понимаю, что это такое. Написала письмо. Позавчера позвонили бухгалтеру и сказали: «Ну что же, если вы не подписываете, то мы напишем мотивированный отказ от сдачи вам в аренду этого помещения».

—А почему до этого ты могла арендовать это помещение и не нужно было вести никакой административной деятельности?

— Потому что я не имею никакого представления, почему ныне действующий мэр Собянин написал в своем проекте, что он хочет дать мне это помещение в аренду бесплатно на десять лет на условиях административной деятельности. Я не просила его, это письмо с неба упало. Я давно хотела приватизировать этот подвал, но мне уже отказали в приватизации, потому что я не предприниматель. Они сказали: приватизировать благотворительные фонды ничего не могут. Могут приватизировать только предприниматели.

—Хорошо, а Прохоров может тебе купить этот подвал?

— Почему я не прошу Прохорова? Опять потому что у меня есть свобода, зачем мне несвобода?

—Ну что для Прохорова этот подвал?

— Ты знаешь, я лучше попрошу за больного, чем я буду держаться за эти три комнаты.

—Хорошо, а дальше что? Отберут эти три комнаты и негде будет принять этого больного.

— Ну, найду что-нибудь. Я все равно работаю на улице: я же кормлю на улице, перевязываю на улице.

—А ты не хочешь через кого-нибудь передать записочку по этому вопросу мэру Собянину?

— Ты знаешь, я не робот, я устала, Лена. Не от больных. Я от них устала. Я не могу, я устала бороться. Я устала убеждать: дайте. Я об этой приватизации просила три года, чтобы сделать здесь нормальный ремонт, чтобы сделать два входа — для колясочников и для здоровых людей, разделить потоки больных и малоимущих.

Ты знаешь, что каждую пятницу здесь кушают 25 психически больных?! Мы им заказываем кейтеринг (это с американского) — это когда из ресторана я заказываю дорогую еду, и все мои сумасшедшие… для них это праздник… Целый стол — мясо, котлеты, салаты, пироги… Они не бездомные, они домные, они все домные. Они у меня получают пакет еженедельный, продуктовый набор. Ну, совсем бедные. Это масло, гречка, овощи, фрукты, а в пятницу… Ну, в общем, ресторан готовит, скатерть, соки. Вот приходят они, и они кушают. Там и курица, и котлеты (и для зубых, и для беззубых). Это ужин, Лена. Они наряжаются, в шляпах. У меня уличные музыканты приходят.

—А выпить — нет?

— Нет. А им и так хорошо. А нам еще лучше. Ну, вот они сидят.

—А кто подает блюда?

— Мы. Я подаю, все подаем. Я как официантка: «Кушайте». Между особо конфликтными я сажусь, чтобы они не ссорились. Приходят и юродивые, и всякие. Они поедят, и потом они сами для себя устраивают концерт. Поют старые песни, танцуют, читают стихи, плачут, рассказывают свои истории… эти женщины несчастные. Понимаешь, жизнь, она очень короткая…

—А почему именно еду ты для них заказываешь?

— А это то, чего у них нет. Они не могут, они бедные. И знаешь, они говорят: собирались раньше гости, собирались, приходили, а сейчас и покормить нечем…

«

—Мне рассказывали, что была у тебя акция«Сухая попа».

— Это не у меня, это у «Детских сердец», я ее просто поддерживала.

—Да, но у тебя был какой-то юбилей, и ты сказала, что вместо подарков привозите памперсы. Так?

— Да, так.

—Это сколько тебе лет было, извини?

— 45.

—Прекрасный возраст для получения памперсов.

— Привезли. Очень много.

—Я так понимаю, что на юбилей к тебе пришло очень много известных людей, при должностях, при регалиях. И все с памперсами?

— Ну да, или с пеленками.

—Ну, например, кто тебе дарил памперсы и пеленки на 45 лет?

— Ой господи, проще сказать, кто не дарил. Все дарили.

—И Путин дарил?

— Нет, Путин не дарил. Медведев не дарил. «Единая Россия» не дарила. А все остальные дарили. Миронов дарил памперсы. Лен, вот честно, кого я знаю, все дарили. Столько народу пришло, и все дарили пеленки, памперсы, бинты. А потом это уже стало традицией, и когда людям исполняется 45–50 лет, то есть наши ровесники, они стали праздновать день рождения в подвале и говорили: «Идите к Глинке и несите в подарок пеленки, памперсы, бинты и перевязочные материалы». Такая вот традиция московская.

«

—Ты сейчас очень известный человек, но наверняка есть«добрые люди»,которые обвиняют тебя в самопиаре…

— Конечно, есть. И будут. И, наверное, это нормально. Ты знаешь, я даже понимаю их в чем-то. Потому что очень трудно полюбить вот то, что ко мне приходит. Очень трудно их понять, и поэтому невозможно их полюбить.

—Ты имеешь в виду, что не могут понять тех людей, кто к тебе приходит?

— Да. Из-за чего весь конфликт? Они спрашивают: «Почему она их любит?» Понимаешь, все это кроется в том, что люди, которые помогают благотворителям, имеют право выбирать, у них есть право выбора — можно помогать детям, можно помогать старикам, можно помогать мне. У меня ниша, которая не занята в Москве практически никем, — это и бездомные, и умирающие, и сумасшедшие.

—Никто не последовал твоему примеру?

— Ну, такого набора богатого, честно, ни у кого нету. Эта ниша свободна. Поэтому и приток. Было бы больше фондов, у меня не было бы столько работы. Но очень многие считают, что есть естественный отбор, и я этот естественный отбор нарушаю, помогая этим «отбросам» (я тебе цитирую) выжить: кладу в больницы, занимая чье-то место; вызываю «скорую», занимая чье-то место; даю лекарства — а могла бы дать туда-то, туда-то и туда-то. Мне это по телефону говорят, писем очень много таких, в Живом Журнале, в «Твиттере» пишут. Некоторые говорят: «Я готов тебя взорвать вместе с твоими бомжами, потому что я живу рядом, я тебя ненавижу, я тебя проклинаю».

«

—А ты в фонде зарплату получаешь?

— Нет.

—То есть ты бесплатно работаешь?

— Да. Специально. Чтобы не возникало вопросов.

—А на какие, прости, деньги ты живешь?

— Муж.

—А это хобби?

— Да.

—А как муж к этому относится?

— Терпит.

—А дети твои старшие живут в Америке…

— Да. Они говорят: «Ну, мама у нас странная». Ну, ничего, хорошо то есть — «мама у нас странная».

—Лиза, а не было у тебя желания заниматься в Америке тем, чем ты занимаешься здесь? В Америке ведь совершенно другое отношение к подобной деятельности?

— Лена, я думала об этом. И если возникнет ситуация, когда надо будет все-таки уехать отсюда, то есть выгонят из подвала, не дадут работать, я уеду к детям, конечно, я буду заниматься там бездомными. И знаешь, притом что нас ругают, выселяют, никто даже не обратил внимания, что сюда приезжал не госдеповский, а самый обычный американский врач, и я сдала ему экзамен по уличной медицине. Там ввели такое понятие — «уличная медицина». Нам выдали диплом, что наш фонд единственный на постсоветском пространстве, который отвечает всем требованиям, когда мы идем к больному, а не больной к нам. В Америке мне есть чем заняться. Я возьму сертификат и скажу: «Я занимаюсь уличной медициной».

—А когда ты вернулась, тебе не было тяжело?

— Мне было дико тяжело. Я не понимала, где Сберкасса, как платят… Когда я уехала и когда вернулась — это другая страна. Вернулась в страну, где умирает моя мать. Мне было настолько тяжело, я была настолько одна, одна. Это были самые тяжелые, наверное, годы в моей жизни. Я вообще ничего не понимала. Сейчас вроде ничего. Но я еще не все здесь умею. Я все-таки думаю, как бы приспособиться. Здесь мой дом, я здесь родилась, мне здесь нравится.