Одни называют его «интеллектуальным отцом Фукуямы», другие — «сталинистом и агентом НКВД». Впрочем, это далеко не все характеристики, которых в разное время удостоился Александр Кожев, французский философ-гегельянец и государственный деятель. Он же Александр Владимирович Кожевников, из московских купцов, племянник Василия Кандинского, дитя русского модерна начала прошлого века, бежавший из большевистской России в возрасте 18 лет.

Друзья-философы говорили, что он «умнее Сартра», его семинары в Париже посещала Ханна Арендт, Лео Штраус состоял с ним в переписке, его трудами вдохновлялись Фуко и Деррида. В политических кругах послевоенной Европы он слыл серым кардиналом, архитектором будущего Европейского союза. Раймон Барр, премьер-министр и один из лучших экономистов Франции, считал его своим учителем. Александр Кожев — один из немногих русских эмигрантов-гуманитариев, кому удалось сыграть значимую роль в интеллектуальной жизни Запада.

Пятнадцатилетний гимназист Александр Кожевников встретил революцию с энтузиазмом — подростковому сознанию свойственно романтически вдохновляться всем новым, особенно когда обещано разрушение старого. Разочарование, однако, не заставило ждать: отчима в собственном имении убили бандиты, гимназию закрыли, так что за аттестатом зрелости в 1919 году пришлось ехать в Либаву, на территорию Латвии. В охваченной Гражданской войной России царили голод и нищета, учеба в университете для представителей «эксплуататорских классов» была закрыта — вместо академических занятий Кожевников, с детства тяготевший к буддистской философии и восточным языкам, был вынужден нелегально торговать мылом. При такой жизни он вскоре попал в ЧК, где его чуть не расстреляли «за спекуляцию». Чудом выйдя на свободу, он вскоре принял решение — бежать.

Если посмотреть на биографию Кожева, можно обнаружить несколько обстоятельств, способствовавших его эмигрантской карьере. На эмиграцию он решился в раннем возрасте, достаточном, однако, для того, чтобы действовать на свой страх и риск. Ему не нужно было начинать с нуля — вся жизнь еще впереди. Главное было — вовремя осознать отсутствие перспектив на родине. Большую роль в его первых шагах за границей сыграла дружеская помощь. Польскую границу в январе 1920 года они перешли вместе с другом по фамилии Витт, и их тут же арестовали как «большевистских агентов». Витт освободился из тюрьмы раньше заболевшего тифом Кожева. Рискуя жизнью, он съездил в Москву за семейными драгоценностями, которые, снова перейдя границу, поделил с другом поровну. Это дало деньги. Продав драгоценности, Кожев вскоре купил акции, доходы от которых обеспечили ему безбедное существование в первые годы эмиграции.

Русская классическая гимназия давала отменное гуманитарное образование, предполагавшее, в частности, хорошее владение несколькими иностранными языками. Кожев знал древнегреческий, немецкий, французский, английский. Увлекаясь Востоком, он изучал китайский и тибетский языки, в совершенстве освоил санскрит. Свой путь эмигранта он начал с того, что получил образование в хорошем европейском университете — претендовать на интеллектуальную позицию без местного диплома было крайне затруднительно. Кожев учился в Гейдельбергском университете, в Берлине, а позднее — уже в более зрелом возрасте — в Высшей школе практических исследований в Париже, куда перебрался в 1926 году. С гимназических лет он мечтал стать востоковедом, но прагматика диктовала свои условия: чтобы заявить о себе в гуманитарной научной среде на Западе, лучше выбрать исследовательскую специализацию по стране, в которой родился. Свою первую диссертацию Кожев писал по философии Владимира Соловьева, научный руководитель — Карл Ясперс.

Еще одно парадоксальное, но важное качество — отсутствие больших карьерных амбиций, по крайней мере их демонстрации. Эмигрант, как бы талантлив он ни был, в любом случае чужак в своей новой стране. Слишком агрессивное стремление «завоевать столицы» может вызвать, мягко говоря, опасения со стороны большинства окружающих и — сопротивление чужому успеху. Биографы Кожева отмечают его чрезвычайную скромность. Он не стремился активно публиковаться и не претендовал ни на какие должности. Но вот однажды случилось так, что его учитель и друг, уроженец Таганрога, историк и философ Александр Койре был вынужден прервать чтение лекций по философии Гегеля в Сорбонне. И пригласил Кожева к себе в заместители. Так возник ставший всемирно известным философский семинар, послушать который собирались лучшие интеллектуальные силы Парижа. Семинар закончился книгой «Введение в чтение Гегеля», коллегам стоило немалых усилий уговорить Кожева издать этот труд, признанный одним из лучших философских сочинений XX столетия. Как пишет российский исследователь творчества Кожева, профессор Алексей Руткевич, «слава «мэтра» или «гуру» какой-нибудь секты, толкующей то об «экзистенции», то о «деконструкции», его нисколько не привлекала».

В 1938 году, через 12 лет после переезда во Францию, Кожев получил гражданство. В новом паспорте он сменил русскую фамилию Кожевников на более легко произносимую по-французски — Kojеve. Уже очень скоро ему пришлось подтвердить статус члена гражданской нации. В 1940 году его призвали в армию, позднее он сам вступил в движение Сопротивления во главе с Шарлем де Голлем. Кожев пробовал эмигрировать в Америку, но то ли сказалась его нелюбовь к Соединенным Штатам, то ли еще что-то — до конца жизни он так и остался гражданином Франции, ради которой был готов умереть. В 1944 году он попал в немецкий плен и снова чуть не был расстрелян.

После войны начинается его государственная карьера — люди из окружения де Голля не забыли его заслуг во время сопротивления. Как эмигрант в первом поколении, Кожев не мог претендовать на место в публичной политике — поступив на службу в министерство внешней торговли, он стал советником на переговорах по европейскому экономическому сотрудничеству, а позднее — в кабинете Валери Жискар д’Эстена. Либо страны Запада пойдут на ограничение национального эгоизма, либо победит СССР, полагал Кожев. Именно ему приписывают роль «изобретателя» первых договоров, легших в основу европейского Общего рынка. Служению чиновника Кожев отдавался с не меньшим увлечением, чем философии Гегеля. «Суэц и Венгрия интереснее Сорбонны», — писал он о новостях 1956 года. Скончался он прямо на службе: 4 июня 1968 года, после выступления на заседании Европейского экономического сообщества в Брюсселе.

Успел ли он стать настоящим французом? Его друг, политический философ Раймон Арон, писал в своих мемуарах, что несмотря ни на что, Кожев оставался русским белоэмигрантом. Он не принял студенческих волнений 1968 года, с презрением относился к «ребяческим забавам» сытых отпрысков буржуазных семейств, считал их протесты «свинством», «комедией», которую играют «бесталанные шуты». «Никто никого не убивает и не желает этого делать, кровь не пролилась, значит, это и не революция», — кто как не русский мог сказать такое в XX веке? Через три десятилетия после его смерти газеты объявили Кожева советским шпионом — обвинение хотя и было построено на косвенных уликах, вызвало много шума. Некоторые, впрочем, не исключают, что «дело» было сфабриковано самими чекистами. Главная улика против Кожева — его «сталинизм». Действительно, он однажды назвал себя «агентом Сталина», написал ему письмо, подражая Гегелю, обращавшемуся к Наполеону. Возможно, так он пытался подыграть аудитории своего парижского семинара, во многом состоявшей из леваков, открыто симпатизировавших Сталину и ждавших того же от «русского философа». Но только ему одному этот наивный сталинизм не был прощен впоследствии. Письмо Сталину осталось без ответа. Интеллектуальный талант Кожева Советам был непонятен и не нужен. По факту своей политической биографии он оставался консерватором, голлистом и сторонником сильной Европы. Русским, нашедшим себя вне погибшей родины.