9 августа 1977 г. Вторник.Вчера умер (погиб?) Рем Хохлов.
Алмазный пик, что тянешься в ночи
К созвездью Льва на чёрном небосводе,
Зачем тебе он в жертву? Не молчи!
Ответь: где ад и рай, куда уходят
Тобою околдованные души,
Что так незаменимы на земле?
Молчишь… Навылет – боль. Бездушье душит.
Вновь переколдовали там, в Кремле.
Похожего родит земля нескоро,
Как Вифлеемской ни молись звезде.
За эту смерть я проклинаю горы
И не могу – а надо бы! – людей.
7 февраля 1978 г. Вторник.
Аудитория Рема Хохлова.
Апокрифы, легенды и поэмы
Нам говорят: он не из тех горнил,
Откуда испокон столетий все мы.
Фаворский свет судьбу его гранил
Для далей неопознанных. Ну что же,
Тем человеческое в нём дороже.
И у меня на теорему Рема
Один ответ: он человеком был.
Был человеком горной высоты,
Был человеком горней чистоты,
Был лазерным опроверженьем тьмы.
А в остальном таким же был, как мы.
Нынче, в первый день нового студенческого семестра, прочитана первая лекция в аудитории имени Рема Хохлова. Так отныне называется бывшая Большая физическая, одна из самых больших аудиторий в зданиях МГУ на Ленгорах. За три дня до этого, в вечернем выпуске «Известий» за 4 февраля вышел мой материал о Реме, а на следующее утро – очерк о нём Гены Бочарова в «Комсомолке».
В летопись Московского университета вписаны десятки учёных, выдающийся вклад которых в мировую науку общепризнан международным научным сообществом. Но именных аудиторий здесь не так уж много. Этой чести удостоены люди, которые не только оставили яркий след в науке, но и были особенно любимы здесь, в этих стенах. Почему в их созвездии оказался и Рем Викторович Хохлов?
Властителями душ и умов на протяжении столетий были полководцы и художники, общественные деятели и поэты. И как-то резко, сразу, с середины ХХ века в их круг вошли учёные. На самом деле не так уж резко и не так уж сразу. Ибо и в античные века, и в эпоху Возрождения, и в Новое время авторитет учёного был довольно высок. И уже Сен-Симон полагал, что «счастливой будет та эпоха, когда честолюбие начнёт видеть величие и славу только в приобретении новых знаний и покинет нечистые источники, которыми оно пыталось утолить свою жажду. То были источники бедствий и тщеславия, утолявшие жажду только невежд, героев, завоевателей и истребителей человеческого рода». А посему: «Пусть они иссякнут всеми покинутые и пусть более не дурманят этих надменных смертных. Довольно почестей Александрам! Да здравствуют Архимеды!».
Почему именно в наши дни молодые люди всё чаще сверяют свои жизненные цели по ориентирам таких личностей, как Капица, Курчатов, Келдыш, Королёв, -- это даже не требует особых объяснений. Однако в феномене резкого возрастания авторитета учёных заключено не только признание роли научно-технической революции. В нём содержится и серьёзная опасность, что личность крупного учёного может быть поднята на пьедестал вне зависимости от того, какая это личность.
У творцов самых страшных научных свершений нашего века были свои «узники совести», такие, как, например, «отец» первой в мире атомной бомбы Роберт Оппенгеймер. Были они и у нас. Но были у этих свершений и свои апологеты, такие, как «отец» американской водородной бомбы Эдвард Теллер, не видевшие в них ничего, кроме великолепных разгадок сложнейших научных задач. Пепел Хиросимы не стучался в их сердца. При этом я никогда не поставлю в один ряд с ними Курчатова и Харитона, Зельдовича и Щёлкина, Александрова и Трутнева, кожей чувствовавших смертельную опасность, нависшую над их и моей страной.
Вот в этом энергетическом поле формировалась личность Рема Хохлова, учёного и человека. Не поняв этого, трудно объяснить секрет того, как он, будучи для многих исследователей мира эталоном большого, новаторски мыслящего учёного, будучи сильной, добивающейся своих целей личностью, получил и иное, куда более трудное призвание – он был нравственным эталоном для молодых, идущих в науку, и нравственным камертоном для зрелых людей, работающих в ней. Причём, по натуре своей глубоко чуждый всякого рода кумиросотворению и идолопочитанию, он ни шагу не сделал навстречу легендам о самом себе. Он просто жил. Работал. Оставался самим собой. Точнее, становился, ибо во многом он сам себя сформировал таким, каким, по его понятиям, должен быть обыкновенный, уважающий себя и других человек.
Друг юности спросил его: «Зачем тебе горы? Что тебя туда тянет?» Однажды, когда летели над Памиром, этот же вопрос задал пилот. Тогда Хохлов отшутился: «А зачем вам высший пилотаж?» Другу он ответил иначе:
-- Вот видишь, стенку?
-- Ну, вижу.
-- Залезешь по ней на крышу?
-- За кого ты меня принимаешь?
Улыбнулся:
-- Нормальная человеческая реакция. Это невозможно. Но ведь есть же едва заметные выступы, карнизы. Можно найти путь, где, на первый взгляд, его нет. И это чертовски интересно!
Он любил и в жизни, и в науке искать и находить эти, невидимые многим «выступы».
Есть в физике такое понятие: нелинейность. Если взять, например, обыкновенный маятник, то при малых колебаниях зависимость между отклонением от положения равновесия и возвращающей силой прямо пропорциональная. Линейная – скажет физик. Но если колебания усиливаются, если мы имеем дело с большими энергиями, зависимость становится гораздо сложнее. Рема Хохлова интересовали именно такие – нелинейные явления. С ними связаны работы, которые принесли ему мировую известность. Но и сам он как личность не поддаётся прямолинейным аналогиям.
Он привык работать под большими перегрузками. Но иногда перегрузки переходили земные пределы. В последние годы это случалось не так уж редко. И тогда на лице его обозначались резкие, жёсткие морщины, под глазами – мешки. И обычная хохловская улыбка, доброжелательная улыбка понимания и собеседника, и мира, пробивалась сквозь свинцовую усталость. Лицо космонавта под перегрузками ракетного старта. Лицо человека, который, за последние 15 лет, сжимая время и успевая за годы сделать то, на что другим не хватает и жизни, пройти путь от кандидата наук, одного из тысяч в нашей стране, до лауреата Ленинской премии, ректора Московского университета, академика, и. о. вице-президента Академии наук СССР, вице-президента Международной Ассоциации университетов, члена Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС.
Но в эти же годы его можно было увидеть и другим. 15 июля 1976 года на утренней линейке в альпинистском лагере на леднике Фортамбек первым в шегенге стоял атлетически сложенный, стройный, загорелый человек в шортах, кедах, ковбойке. Удивительно молод был он в эти минуты – никак не дашь больше тридцати. Таким был Рем Хохлов в день своего пятидесятилетия. И добраться до юбиляра было нелегко. Для этого надо было подняться на четырёхкилометровую высоту, до начальной точки подьёма к самому высокому пику страны.
На счету у Хохлова были четыре восхождения на семитысячники и медаль первенства СССР по альпинизму. Купался зимой в проруби. Увлекался горными лыжами. Бегал по 20 километров. И не трусцой, в профилактически-оздоровительных целях, -- это был настоящий стайерский бег. Однажды, когда пробегал мимо площадки, на которой студенты играли в футбол, какой-то первокурсник крикнул: «Эй, парень, подай мячик!». Его одернули: «Чудак, это же ректор!».
В его домашнем кабинете спорили между собой фолианты научных книг на стеллажах и штанга в углу, фотография горного пика с тревожно клубящимися на его ребрах облаками и «Дон Кихот» Пикассо.
Соблазнительно было бы воспользоваться известным журналистским приемом, когда рисуют портрет человека, потом другой, совершенно противоположный первому, а в конце объявляют, что речь идет об одном и том же лице. И все-таки что-то мешает мне просто расположить два портрета рядом – пусть работает контраст. Ибо в первооснове своей Рем Викторович Хохлов – очень цельный человек.
У него было планетарное, вселенское ощущение пейзажа, которое дают человеку открытые, пронизанные светом пространства, фиолетовое небо над вершинами, океаны, смелая, стремительная архитектура, неотделимая от напряженного темпа жизни больших городов. Может быть, поэтому самым красивым городом в мире он считал Ванкувер: скалы, солнце, живописно изрезанный океанский берег. Может быть, поэтому самым дорогим местом на земле были для него Ленинские горы.
Не любил камерности, замкнутости людей в «личных норах», с занавесочками на окнах, с миром, втиснутым в экран домашнего телевизора, и потому глубоко не прав будет тот, кто попытается подвести Рема Хохлова под стереотип этакой «современной личности», которая «спешит жить», смотрится очень эффектно, но под броским динамизмом таит уход в сверхскорости и «в себя» от сложностей жизни.
Не в традициях Хохлова было что-то собирать и копить. Он любил дарить. Буквально раздаривал оттиски приходивших к нему как к ректору статей по самым разным областям науки. Но дарил обычно тем, кому они были необходимы для работы.
Спешил давать старты новым идеям, новым делам, новым людям. И хотя впереди были еще десятилетия четко, отлично работающего мозга (обрыв этой жизни всего в 51 год трагически нелеп и неожидан), но все же идей было больше, чем можно воплотить за одну человеческую жизнь. И он спешил дарить идеи ученикам. У него была поразительная интуиция на «точки роста» в науке и в людях.
В старом здании МГУ, в аудитории, где Рем Хохлов в студенческие годы слушал лекции, висел над доской большой плакат. Шкала электромагнитных волн – от радиоволн до гамма-лучей. Многим тогда казалось: у каждой области шкалы есть такие специфические особенности, методы их изучения так разнятся, что между этими областями появляются перегородки, перешагнуть которые невозможно.
В те годы его друзья бредили атомной физикой и даже создали шуточное научное общество «ЛЭМС». Четыре греческие буквы символизировали для них четыре великие проблемы физики: лямбда – длина волны де Бройля, «квинт эссенция» квантовой механики; эпсилон – заряд; мю – масса; сигма – спин.
Так вот. Рем Хохлов ни одной из этих проблем не выбрал, хотя и считался надеждой кафедры. Он занимался скучной, сугубо практической и приземленной, как казалось кое-кому из однокурсников, радиофизикой. На одном из вечеров в студенческом кукольном театре в уста его научного руководителя вложили частушку:
Нам с Хохловым горя мало,
Ой люли, ой люли,
Мы не брали интегралов –
Табулировали.
Но, уже будучи дипломником, а потом аспирантом, он начал разрабатывать и разработал метод приближенного, однако с достаточной степенью точности, решения уравнений, описывающих нелинейные процессы и применимых в различных участках волнового диапазона. Когда он, имея дело с радиодиапазоном, с квантами относительно низких энергий, чисто теоретически занимался нелинейными задачами, уже наступало время мазеров и лазеров. И Хохлов оказался больше, чем многие другие, готов к тому, чтобы работать в этой области не как последователь, а как лидер. Оказалось, что еще в юности он выбрал такой путь, который раньше других вывел его к вершине.
Перенеся разработанные в радиофизике методы в область видимого света, более высоких энергий квантов, в окрестности атома, Рем Хохлов, Сергей Ахманов и их сотрудники теоретически показали: если пропустить лазерный луч сквозь кристалл особого строения, взаимодействие сильного когерентного излучения с веществом может дать умножение частоты в два и более раза. И создали в МГУ первый параметрический генератор света. И красный луч, пройдя сквозь нелинейный кристалл, изменил свой цвет на зеленый, что еще вчера казалось невозможным. Из этого следовало огромное количество практических приложений.
Его называют одним из отцов нелинейной оптики. Вместе с С.А.Ахмановым он написал первую в мире монографию по ее основам. Это так. Но диапазон его интересов распространялся фактически на всю современную физику – от атомного ядра до выхода на стыки с биологией, от фундаментальных законов до новых технологических задач – и охватывал большой круг наиболее актуальных ее проблем. Я спросил: «Если бы Вам вернули первый курс, что бы Вы выбрали?». Он сказал, что пошел бы на физфак МГУ, но выбрал бы биофизику.
Он искал всеобщие связи не только между разными областями физики, не только между разными науками, но и между гуманитарными и естественными началами в жизни. И поэтому так органично входят в его рационально организованный мир ученого и концерты Софроницкого, и полотна импрессионистов на Волхонке, и Надя Павлова в «Дон Кихоте».
Во время одного из восхождений группа альпинистов, в которую входил Рем Хохлов, попала в сильную непогоду. Дождь. Гроза. Мосты на горных реках снесены. Восхождения прекращаются. Кое-как добрались до крохотного плоского пятачка, над которым нависала скала. Долго не ложились. Обстановка была тревожной. А потом Хохлов сказал: «Чего нам жалеть? Мы пожили славно и достаточно». И улегся первый. Его спросили: «Рем, ты вообще чего-нибудь боишься на свете?». Усмехнулся только: «Нет, ничего не боюсь».
В горах многие люди, особенно молодые, резко меняются. Как бы «раскрепощаются», с остервенением сбрасывают с себя цивилизацию. И это ведь так естественно!
Хохлов не менялся. На Ленинских горах, в кабинете ректора, и в памирских горах, на ночевках перед штурмом вершин, в альпинистских связках он был один и тот же. Корректный, сдержанный, внимательный к людям. Казалось, нет в мире таких сил, которые могут лишить его спокойствия.
В статье одного писателя я прочел в общем-то справедливые слова о том, что есть много разновидностей смелости: гражданская, научная, трудовая, смелость мысли и поступка. Рем Хохлов был наделен смелостью во всех ее ипостасях.
Очень многие люди благодарны ему за то, что в трудные минуты, когда некоторые предпочитали промолчать и когда слово уже есть поступок, этот, в общем-то скупой на слова человек не промолчал ни разу. Так было, когда он резко выступил против официальных гонений на знаменитую вторую физико-математическую школу и её директора Овчинникова. Так было и во многих других случаях, когда он вставал против течения, против так называемого общественного мнения, организованного сверху.
Таким – в атмосфере строгой, высокой нравственности, ответственности перед людьми -- воспитали его родители. Они принадлежали к первому поколению советской технической интеллигенции и дали сыну имя, в котором отразилось время: Рэм – революция и электрификация мира (при обмене паспорта паспортистка ошиблась, написала: «Рем»). Такую же атмосферу Рем и Елена Хохловы сумели потом создать в своей семье. Принцип Хохлова: будь таким, каким хочешь видеть своих сыновей.
Да, он сполна был наделён личным мужеством в первородном, мужском понимании этого слова. На него можно было положиться всегда, во всём, при любых обстоятельствах. Когда – это было во время учёбы в аспирантуре – за несколько рядов до него вспыхнула ссора, блеснул нож, многие в вагоне инстинктивно шарахнулись к дверям. Рем Хохлов так же инстинктивно бросился к человеку с ножом, схватил его за руку. Это не был ещё тот физически сильный человек, каким он позже сделал себя и каким привыкли видеть его все в последние годы. Но уже тогда это был Рем Хохлов.
Спокойно прошёл по бревну туда и обратно над пропастью. Прыгнул с парашютом безо всякой подготовки. Подбивал даже компанию для охоты на тигров, но оказалось: охота на тигров запрещена. Что это было? Одни считают, что слишком уж часто и рискованно испытывал он судьбу. Другие говорят: любил опробывать новое, смело подставлял себя под эксперимент.
Если кто-нибудь из его учеников начинал усовершенствовать установку, которая уже ответила на главные вопросы, Хохлов удивлялся: «Вы же смелый человек. Зачем вылизывать? Есть люди, которые займутся этим специально и сделают это лучше нас. Да и жизнь – она сама залижет острые углы. А мы с вами как раз должны их искать».Когда раскалывается скала, сначала все осколки – острые. Он любил эти мгновения в науке.
Хохлов и Ахманов взялись за создание параметрического генератора света, когда это ещё казалось технически невозможным. Не было ни достаточно мощных лазеров, ни хороших нелинейных кристаллов. Нужна была смелость, чтобы начать. Но ещё большая научная смелость понадобилась Хохлову позже, когда он приступил к исследованиям по гамма-лазеру. Для подхода к этой проблеме не было не только инженерных, но и чисто теоретических расчётов. На пути к ней надо было сделать по крайней мере несколько открытий и массу изобретений. Рем решился на первый шаг. И вот уже в СССР и США ведутся серьёзные исследования, и одно из них возглавляет сам Хохлов
Когда гамма-лазер будет создан – а проблема эта, конечно, не легкая, требующая времени, - и мы, возможно, научимся в промышленных масштабах превращать одни химические элементы в другие, будем проводить немыслимые сегодня по точности операции пучком гамма-лучей (такой «скальпель» сможет проникнуть в недра не только клетки, но и отдельной молекулы), увидим, наконец, голографическое изображение молекул и атомов, тогда люди еще не раз с благодарностью вспомнят имя Рема Хохлова, дальновидно давшего старт и этой идее, проложившего ей дорогу из области полуфантастических гипотез в русло глубокого теоретического и экспериментального поиска.
Если говорить о настоящих исследователях, а не о тех псевдоученых, у которых за категоричным, резким, «смелым» вмешательством в спор по любому поводу порой не стоит на деле никакой своей, выстраданной, выверенной, экспериментом точки зрения, то действительно, для ученого характерна обычно сдержанность, равновесность в суждениях и изложении выводов. Это, кстати, совсем не исключает смелости, дерзости самих выводов. Такая сдержанность вытекает из сути исследовательского поиска. И она в высшей степени гармонировала с характером Рема Хохлова.
Мне рассказывали, что во время отдыха на Иссык-Куле Хохлов встречался с одним из космонавтов. И говорил с ним о возможности своего полета в космос. И космонавт сказал: «А вы приезжайте в Звездный в Береговому и обо всем переговорите». Мне рассказывали, что Хохлов действительно ездил в Звездный городок и говорил с Береговым.
Я находился в сложном положении. Ибо это были лишь рассказы. Ни одного документального подтверждения. Когда представился случай побывать в Звездном городке, я прямо спросил об этом у Георгия Тимофеевича Берегового.
Нет, Рем Хохлов никаких разговоров о своем личном космическом полете с Береговым не вел. Он приезжал в Звездный городок дважды. Но – в качестве ректора МГУ. Решать конкретные вопросы. С Шониным и с инженерами Центра подготовки космонавтов осмотрел здешние ЭВМ. Советовал, на какие машины лучше ориентироваться. О многом расспрашивал. И все время переводил разговор в практический план: «Чем вам может быть полезен МГУ?». Береговой заметил, что Звездному очень могли бы помочь университетские математики. Хохлов пообещал: «Хорошо. Мы решим этот вопрос».
«Хотя, конечно, - припоминает Георгий Тимофеевич, - меня несколько удивило, как подробно интересовался он подготовкой к полетам. Расспрашивал космонавтов о многих тонкостях, которые бывают при адаптации организма к невесомости и к обычным земным условиям после возвращения на Землю.
Теперь, когда я знаю, что он был спортсменом, первоклассным альпинистом, я вполне допускаю, что Хохлов мечтал о полете в космос. Более того, целенаправленность его вопросов убеждает меня, что дело обстояло именно так. И основания для этого у него, конечно, были. Ведь альпинистская закалка помогает успешно пройти и барокамеру, и многие другие испытания на пути к старту.
В вопросах Хохлова о подготовке космонавтов, как я теперь это понимаю, прослеживается четкая логическая нить. У меня такое сложилось впечатление, что при внешней мягкости он жесткий в решениях и в достижении целей человек. Но, повторяю, никакого конкретного разговора о возможности его полета у нас тогда с Хохловым не было».
Больше всего опасался я содействовать печатным словом рождению очередной легенды. И поэтому сомневался, стоит ли писать об этой встрече в Звездном городке. И все же решил написать. После беседы с другом Хохлова, членом-корреспондентом АН СССР Дмитрием Васильевичем Ширковым.
Осторожно подступаюсь к теме. Но он понимает, к чему я клоню: «Да, Рем мне говорил, что не отказался бы слетать в космос. И даже показывал космонавтские упражнения для тренировки вестибулярного аппарата, которые он включил в свою зарядку. Но идея была у него только в зародыше. А он привык в себе переварить замысел, тысячу раз все взвесить, получить полную информацию и только потом принять решение: браться за дело или нет. Поэтому не стоит говорить об этом его замысле категорично. Он еще не принял решения. Он только примеривался к задаче. Это была все-таки дальняя мечта.
Рем не мог предложить собеседнику еще не «просчитанную», не увязанную с реальными возможностями идею. Но в то же время не исключено, что первые прикидки, первое опробование своих возможностей в качестве ученого-космонавта входили в планы Хохлова. У него была четко выраженная мужская черта: задумать, все выверить наедине с собой. И – сделать».
Когда о Хохлове говорят, что он был прекрасным спортсменом, это правда. Он действительно любил спорт, любил дух спортивных состязаний, всегда тянулся к среде спортсменов. С удовольствием вспоминал время, проведенное в клинике Зои Мироновой, где ему делали операцию мениска (результат участия в одной из многочисленных футбольных баталий) и где он познакомился со многими известными спортсменами. Болел за «Спартак». Но больше любил спорт как действие, участие, а не зрелище.
Уже в титулах ректора и академика побывал однажды в Таманской дивизии, над которой шефствует МГУ. Ему показали учения, военно-спортивную подготовку. В конце студенты и солдаты стали азартно соревноваться: кто больше подтянется на перекладине. Командир дивизии застыл от удивления, когда, не выдержав, Хохлов подошел к турнику и подтянулся больше других. Приехав в Горький на научный семинар, где он выступал с докладом о гамма-лазере, Рем Викторович тут же столковался с местными «моржами» и искупался в проруби на Волге.
И в то же время, хотя он и не любил уступать в соревнованиях, хотя по натуре был прирожденным лидером, но спортсменом с психологией узкого профессионала, ничего, кроме спорта, в жизни не признающего, Хохлов никогда не был. Он видел в спорте одно из самых сильных средств для формирования, «построения» личности.
Зачем ему нужны были горы? Что его туда тянуло? Что ему давали эти ночевки перед последним броском к вершине, с разговорами по душам, с песней «В глухой таверне огонек взметнулся и погас»? Почему ему так легко дышалось на леднике Фортамбек, где поляна Сулоева приподнята, как чаша, над подножиями окрестным семитысячников и лавины срываются куда-то вниз, к краям этой чаши, взметая снежную пыль, пронизанную солнцем?
Все эти вопросы сейчас – задним числом – обрели тревожный смысл, ибо факт остается фактом: смерть настигла его после трудного подъема на высочайший пик страны. Хотя, конечно, после мгновения, когда он почувствовал себя плохо в горах, но, никому не жалуясь, отдавал последние силы спасению другого человека, был еще нелегкий спуск. Были больницы в Душанбе и в Москве. Было еще несколько дней жизни.
Пик Коммунизма поднимается на 7495 метров над уровнем моря. В этот раз до вершины ему не хватило около 200 метров. Как раз высоты здания МГУ на Ленинских горах. Если смотреть от подножия университета на шпиль и звезду, расстояние покажется внушительным. Но на фотографии пика Коммунизма это маленький, еле заметный штрих. Фирновое плато на шестикилометровой высоте, откуда в августе 1977 года Хохлова снимал вертолет. Летчик поставил мировой рекорд. Никто до него еще не взлетал с такой высоты. Но горький это был рекорд. Лучше, если бы не пришлось его тогда ставить.
Ему не везло с подъемом на этот пик. В 1970 году у самой вершины остановила длительная пурга. Такая, что телами удерживали палатку. Один Рем Хохлов считал: надо идти к вершине. Но идти физически было невозможно.
В 1976 году ничто не мешало достигнуть цели. Однако по пути встретили зарубежную альпинистскую группу, терпевшую бедствие, и помогли ей спуститься. Ранее, когда эта группа обратилась за помощью к своим соотечественникам, шедшим следом, те ответили: «Нет, мы пойдем наверх». И прошли мимо.
Очень хотелось бы, чтобы такие люди, как Рэм Хохлов, не ходили на семитысячники. Ибо они действительно являются нашим государственным достоянием и действительно к каждому их слову прислушиваются, к каждому шагу приглядываются молодые. А подъем на любой из семитысячников – не только воля и мужество, но и риск, опасность, случайности, которые невозможно заранее предвидеть. Но, наверное, если бы он не ходил на семитысячники, это был бы не Рем Хохлов, а какой-то другой человек.
И все-таки как это прекрасно, что есть на земле такие люди! Что поэты физфака посвящают Рему Хохлову стихи:
Не бойтесь слов – он стал кумиром
За правильность. И в том числе
За то, что был «на ты» с Памиром,
За то, что шел он по Земле
С улыбкой. Чувствуя острее,
Не выбирал теплей пути…
За то, что в гору шел быстрее,
Смелей, чем принято идти.
За то, что не в ладах с елеем,
От бурных штормов юбилея
Ушел на пик и в прошлый год,
И улыбнулся виновато –
Мол, пятьдесят – еще не дата!
Не скоро дата подойдет…
(Стихи Валерия Канера.)
Загадкой, которую он унес с собой, будет то, чем на самом деле были для него горы: разрядкой, отрешением от напряженных будней, как говорят одни; научной проблемой, как говорят другие (он много сделал для подготовки советских альпинистов к штурму Эвереста, и, когда однажды в Доме кино его попросили выступить на эту тему, он говорил именно о связи альпинизма и науки); утолением жажды риска, как говорят третьи; буквальным выражением его стремления ставить перед собой большие, высокие задачи и поднимать себя до их уровня, как говорят четвертые. Или сплавом всего этого вместе взятого. Ибо, наверное, разным людям он приоткрывал в разные минуты жизни разные стороны своей личности.
Может быть, ближе всего к истине или, во всяком случае, к моему ее пониманию слова Сергея Александровича Ахманова: «Когда он выезжал в горы с друзьями кататься на горных лыжах, бывало, хорошая погода, солнце, а ему вроде чего-то не хватает. На дворе ветер, снег. У многих людей особого желания кататься уже и нет. А ему – в самый раз. . Ему как раз больше нравилось, чтобы снег и ветер. И в горах, и вообще – в жизни. Я редко видел его расслабленным, отдыхающим. Всегда, в любую минуту, ему нужно было преодоление. Его характер требовал напряжения. Напряжение жило в нем, никогда его не отпускало. Он задавал и себе, и окружающим не только уровень проблемы, но и уровень мышления. Не одной волей он себя сделал, а и тем, что все время держал свой мозг в напряжении, мыслил на уровне века».
Не пойди он тем летом снова с упрямым упорством снова штурмовать вершину, он, безусловно, многое свершил бы еще для нашего общества, для нас с вами. Это самое главное «если бы» из всех предположений, которые сейчас, задним числом, можно построить в большом количестве. Как не уйди Гагарин в тот свой последний полет, его живая, а не с фотографии улыбка и сегодня была бы с нами. Но разве могло что-то на свете заставить Гагарина не летать, а Хохлова – не штурмовать вершины? Говорят, он был дисциплинированным спортсменом и подчинился бы приказу. Может быть. Даже, наверное. Но не было такого приказа на свете, который мог отвратить его от вершин навсегда.
Ему тесно и пресно было в мире сидячей работы. Между его устремлениями и размеренным, медленным ходом жизни был диссонанс где-то в глубине, в первооснове. Но в то же время каждый его жест, каждое душевное движение были точно скоординированы и с ближним к нему кругом людей и событий, и вообще – с миром. Ему нравилось это: в мире больших скоростей, ускорений, стрессов полностью контролировать свои действия, быть хозяином положения, а не рабом текучки, потока жизни.
Что он прекрасно водил машину – об этом говорят многие. Умел, разогнав машину, виртуозно затормозить. И гордился этим: «Главное – молниеносная реакция на тормоз». Говорят, Рем Хохлов любил рисковать. Но его риск – не есть ли это величайшее внутренне спокойствие, когда человек полностью владеет собой, полностью контролирует любую сложную, быстро меняющуюся обстановку, и чувствует в себе силу для этого? И вообще в его поступках, действиях, решениях трудно порой определить, где риск, а где смелость взять на себя решение.
Смелость действия соединена у него с мужеством познания, жаждой цельности, с этической основой его личности – его принципом «Беру на себя». Он брал на себя решения и всю полноту ответственности. Умел работать сам и сделать так, что другие рядом с ним работали в режиме полного напряжения сил. Но при этом был далек от организации труда американского типа, хотя и говорил, что у американских ученых есть чему поучиться. Считал, что нельзя превращать ученого в машину, что нужны человеческие принципы организации науки, что не надо давать человеку задачи, которые деформируют его как личность. И человек сам тоже не должен взваливать на себя такие задачи. То, что пишут об академике Хохлове как об «эталоне порядочности», - правда. И то, как ему это удавалось, - конечно же, повод для серьезных размышлений о нравственных основах личности крупного организатора науки в наши дни.
Однажды по поводу спора, каким должен быть руководитель, жестким или мягким, он заметил: «Я против коллективного размахивания руками в разные стороны. Руководитель должен быть разумным диктатором. Если нет царя в голове, то, как свой характер ни показывай, какими жесткими мерами ни пользуйся, дело все равно развалится. А если человек неглупый, то он и дело сделает, и без бюрократической жесткости обойдется. За последней, кстати, нередко прячется просто умственное бессилие».
Слушать собеседника он умел удивительно. С одинаковым, причем искренним, а не дипломатичным вниманием слушал и академика, и студента, словно бы поощряя: «Ну, давай, давай, выкладывай! Это же очень интересно!». В свое время я в полной мере испытал на себе это его обаяние. Говорить красивее его, наверное, умели многие. Но вот слушателем он был незабываемым.
Сотрудники даже упрекали его: «Вы не имеете права тратить свое время в одинаковой степени на тех, кто приходит с делом, и на тех, кто приходит с чепухой». Он улыбался, разводил руками, но продолжал делать по-своему.
Как видно, что-то важное, понятное ему одному, непривычное работающим в его жестком временном режиме людям, было в этих бесконечных, внимательно выслушиваемых исповедях, просьбах о совете или поддержке, предложениях об усовершенствовании тех или иных сторон жизни университета. Он глубоко понимал в людях жажду доброго слова и соучастия.
Ни разу, даже в самых драматических ситуациях, он не повысил голоса. И только родные, может быть, знали, что по четвергам, в депутатский день, поздно вечером он возвращался домой абсолютно обессиленным. Никакая другая работа его так не выматывала. Слишком близко принимал он к сердцу человеческие судьбы, человеческие беды.
Довольно привычная ситуация на современных конференциях и симпозиумах: с сообщением о совместной работе академика и научного сотрудника выступает последний, а сам академик отсутствует по очень уважительным, очень государственным причинам. С Хохловым случалось наоборот. На научной встрече довольно скромного ранга с докладом об общей с Ремом Викторовичем работе должен был выступать его аспирант Юрий Маков. Но не смог: пришлось уехать из Москвы к заболевшей матери. Зная, как важно для его ученика это выступление, Хохлов принял участие во встрече и прочел доклад сам.
Как резко ускорить течение жизни, но при этом не деформировать человеческие души, личности, а дать ускорение и им, втянуть их в активное преобразование мира? Он много душевных сил отдал практическому ответу на этот вопрос. И, может быть, поэтому так прислушивались к его подчеркнуто лишенным всякого внешнего блеска словам и студенческие, и научные аудитории.
Я не раз бывал в кабинете академика Петровского на Ленинских горах. Потом побывал в этом кабинете без Петровского и беседовал здесь с ректором Хохловым. Непривычно молодой человек, встретивший меня в дверях, севший рядом и с приветливой улыбкой посмотревший прямо в глаза, невольно заставил оглядеть комнату. По внешнему виду ему как-то больше подходил современный, обнаженный, жесткий интерьер. Но все, абсолютно все, начиная со светлого осеннего пейзажа с датой «1940» и автографом «Нестеровъ» (этого художника Иван Георгиевич очень любил), осталось здесь, как при Петровском.
Став ректором, Хохлов по-сыновьему бережно относился к тому, чтобы в МГУ поддерживались и развивались традиции его предшественника. И это не было просто данью уважения. Он в полную силу утверждал свои принципы: фундаментальные знания и близость к сегодняшнему переднему краю науки как основа университетского образования, развитие комплексных исследований, непрерывность обучения в течение всей жизни человека. Он считал, что в перспективе вузы будут охватывать своей деятельностью не только молодежь – они превратятся в центры культуры и образования всего народа. Но это были и принципы академика Петровского. Они были единомышленники.
Когда-то на меня произвела сильное впечатление мысль академика П.С.Александрова о том, что человек, работающий в университете, наделен вечной молодостью. Каждый год он встречает в аудитории новое студенческое поколение, и все время продолжается для него «эта вечная весна, имя которой двадцать лет». Но ведь и у человека должны быть качества, которые дают возможность выдерживать из года в год повторяющийся экзамен перед лицом новых, все более молодых поколений.
С необыкновенной легкостью «обрастал» он молодежью, причем талантливой молодежью. Не хотел, да и просто не умел ждать, когда молодые «дорастут» до его уровня. Сам, встав рано на рассвете, шел к ним навстречу, встречал на полпути к большой науке и вел за собой. Те, с кем он когда-то начинал в науке, даже немного ревновали «своего Рема» к дипломникам его кафедры, когда он подолгу беседовал с ними о вещах, едва маячивших в дальней перспективе, хотя хорошо понимали, что он увлекал за собой людей, с которыми вместе ему предстояло решать научные проблемы восьмидесятого, девяностого, двухтысячного годов.
Поэтому лучшая память о нем – именно университетская аудитория, где свершается связь времен, куда, бесконечно сменяя друг друга, будут приходить все новые и новые студенческие поколения и искать здесь ответы не только на задачи по физике и матанализу, но и на вечные вопросы о том, каким быть, чтобы быть, а не казаться.
Мне дорога эта аудитория. Здесь когда-то записал я свою первую лекцию по физике. И потом еще много лекций. И на одной из них понял, как рождается лазерный луч. И узнал о празднике Архимеда раньше, чем увидел его потом на ступеньках физфака. И обрел новых друзей. И впервые услышал от них с любовью произнесенное это имя: Рем Хохлов. Оно тогда еще не входило в учебники и энциклопедии. Просто – был такой хороший человек на физфаке.
Многое из услышанного о Хохлове, осталось за границами опубликованного материала, только в дневнике или даже только в блокнотах. И не из-за ограниченности газетной площади -- на эту тему строк мне дали бы и больше. Случилось это по разным причинам. Кое-что выпадало из выбранной смысловой канвы. Кое-что просто не успел перекрёстно проверить, спрашивая о подлинности факта разных людей, бывших ему свидетелями, -- материал-то писался в номер, под событие.
Некоторых историй жалко -- больно уж характерны для Рема. Вот, например, такая. Когда его выдвинули на Ленинскую премию, предложили дать список тех, кто внёс наиболее весомый вклад в номинировавшуюся работу. Он включил туда всех, кто реально в ней участвовал. Список получился большой. Ему, кажется, в университетском парткоме, тактично объяснили, что такой список не пройдёт, надо сокращать. Рем отказался это сделать, сказав: «Если уж так надо сокращать, сокращайте меня». Список ушёл наверх не сокращённый ни на одну фамилию. Однако в обнародованном постановлении о присуждении премии всё равно остались всего две фамилии. По легенде, Брежнев якобы сказал: «Хохлова знаю, Ахманова знаю, остальных нет». А потом случилось следующее. На официальном банкете в честь новых лауреатов подымали тосты за каждого из них. Подняли тост и за Хохлова и Ахманова. Тогда встал Рем и сказал: «Тут назвали не всех авторов нашей работы. Предлагаю выпить за…». И назвал поимённо всех вычеркнутых из списка.
Много таких историй осталось «за бортом». Зато твёрдо могу сказать: в ушедшем на газетную страницу тексте сделано всё от меня зависящее для отделения реальных фактов от легенд.
Но есть одна ситуация, когда дорогое для меня, ключевое высказывание проверить очень просто: спросить самого человека – говорил он это или нет. И – я не могу этого сделать. Не могу преступить тут какое-то моральное лично для меня табу.
Мне рассказал это Саша Портнягин, с которым мы знакомы ещё со студенческой строительной целины 62-го года, сотрудник лаборатории и ученик Рема. Когда друзья Хохлова стали говорить Елене Михайловне, его жене, что разберутся в том, кто виноват в его смерти и добьются наказания виновных, она остановила их: «Вы можете вернуть мне Рема? Нет? Тогда к чему эти ненужные разговоры?»
Этой темы я не касался в своей публикации (к великому, видно, облегчению наших главлитовских цензоров: так настороженно они начинали читать мой текст – у них, наверное, был какой-то запрет как раз по поводу обстоятельств смерти Хохлова). Но из всех бесед мне в общих чертах ясно, что произошло тогда сначала на Памире, потом в Москве.
Ясно, что врачи в Душанбе умели лечить те болезни, что случаются у альпинистов и вообще – у людей, живущих и работающих в горах, а титулованные врачи Кремлёвки, куда срочно, по указивке из Кремля, перевезли Рема, никогда с ними не сталкивались.
Ясно и другое: Хохлова ни в коем случае нельзя было допускать до этого восхождения. Ибо нарушены были непременные, обязательные для каждого штурма серьёзной вершины предварительные условия. Не были учтены его гигантские перегрузки на работе, практически не оставлявшие ему времени на специальные альпинистские тренировки. Уже в лагере на Фортамбеке надо было пройти обычную адаптацию, включающую в себя, в частности, тренировочные подъёмы на небольшие высоты. Но всё время адаптации «съело» спасение терпящих бедствие в горах, в котором Рем принял самое активное участие. Конечно, можно было бы провести адаптацию и позже, продлив его пребывание на Памире. Но Рем спешил. В Москве его ждали важные переговоры о создании лазерного центра.
К сожалению, не нашлось ни одного человека, который намертво встал бы на его пути: «Не пущу, раз не соблюдены пусть формальные, но обязательные требования!» Сейчас, задним числом, ясно: любой из нас встал бы. И особенно те, кто был тогда рядом. Только остановило бы это Рема?
В тексте для печати я написал, что он был дисциплинированным спортсменом и вероятнее всего подчинился бы. Но в душе не уверен в этом. Удалось бы кому-нибудь тогда встать против его воли, включавшей в себя всю накопившуюся энергию, всё нетерпение завершить, наконец, незавершённое в предыдущих попытках? Не знаю. Тем более, ничто ведь не предвещало беды. И не мне быть судьёй, чего тут, в обоих этих случаях – и с врачами, и с альпинистами – больше: человеческой вины или непредвиденных обстоятельств.
30 августа 2013 г. Пятница.Теперь у клубного входа в главное здание МГУ на Ленгорах (никак и уже, наверное, никогда не привыкну к услышанному от нынешних студентов и исторически, конечно, более раннему: «Воргоры») мемориальные доски двум, по-моему, самым ярким его ректорам – математику Ивану Петровскому и физику Рему Хохлову. И на дворе уже третье тысячелетье от рождества Христова. И минуло 35 лет со дня появления на физфаке аудитории имени Рема Хохлова. И всё меньше среди тех, кто читает здесь лекции, помнящих его лично. А среди слушающих эти лекции их по определению и вообще нет.
И в нынешнем году ему исполнилось бы 87 лет. А прожил он всего 51 год и ещё 18 дней. Дальше были десятилетия без него. Конечно, история не имеет сослагательного наклонения. Но… Что всё-таки было бы, не случись та трагедия в августе 1977-го?
Нобелевским лауреатом он стал бы непременно. Ведь вручили же Нобелевскую премию за исследования, фактически аналогичные тем, в которых он, Ахманов, их товарищи были первооткрывателями. Но… Нобелевкой отмечают только живых.
Были бы новые открытия, новые научные свершения. Может быть, гамма-лазер. Может, что-то такое, что и представить трудно…
Непременно был бы он и президентом Академии наук СССР. Недавно по ТВ повторили документальный фильм о нём (почаще бы показывали нынешним молодым фильмы о таких людях). И там профессор Богачёв свидетельствует: Рем говорил, что Суслов предложил ему возглавить Академию наук. К этому дело, видимо, и шло. Хохлов уже был и. о. вице-президента АН СССР. Более того, Богачёв намекает и на то, будто с Ремом велись разговоры о том, что он мог бы стать главой государства после Брежнева. Дай бог, как говорится, но последнее всё же кажется мне маловероятным.
Однако что касается президента АН, у меня лично есть подтверждение с другой стороны. Во время одной из бесед с академиком Анатолием Петровичем Александровым (он к этому времени уже не возглавлял Академию) я задал ему, может быть, не очень тактичный вопрос: кого он хотел видеть своим преемником на президентском посту. Он ответил: «К сожалению, этого человека уже нет в живых». И назвал Рема Хохлова. Я, задавая этот вопрос, в подтексте тоже имел в виду это имя.
Парадокс тут в том, что живи Рем дальше и поднимись он на новые государственные вершины и даже на ту (маловероятную, конечно, но представим гипотетически и её), самую высокую, он всё равно остался бы самим собой. Никто, никогда не поколеблет меня в этом убеждении. Ибо уже взята была им иная, нравственная вершина, которая выше всех других, и горных, и государственных вершин.
Помню, как сразу после смерти Хохлова беседовал с Богачёвым (он, между прочим, -- «снежный барс», человек, покоривший все семитысячники Советского Союза, сотоварищ Рема по многим восхождениям, в том числе и последнему, закончившемуся трагедией), и он, беря на свою душу немалую долю вины за то, что не удержал тогда Рема от восхождения (но – мог ли удержать?), горячо говорил: «Мы высветим над Памиром, над пиком Коммунизма, лазерными лучами его портрет». Теперь уже не высветишь. И Памир нынче – заграница. И у когда-то самой высокой вершины страны другое имя (хотя один из подымающихся рядом с ней пиков и носит имя Рема Хохлова). Конечно, там, у подножий памирских гор, и сегодня нашлись бы люди, готовые это сделать. Ведь у научной школы, которую он после себя оставил, сильные периферийные «гнёзда» были как раз в Белоруссии, Литве и Таджикистане. Только нужны ли нам сегодня лазерные шоу в его память? Личность его с каждым годом становится всё востребованнее нашим не очень-то щедрым на нравственные образцы временем по иному целеопределению.
Событием был когда-то выход первой его биографии, написанной другом Рема В. Григорьевым. Она, кстати, сопровождалась довольно полной на тот момент библиографией трудов Хохлова и публикаций о нём. К слову, среди иллюстраций к этой книге одна мне особенно дорога: Рем на празднике Архимеда в 1962 году (наверное, не ошибусь, предположив, что он не пропустил ни одного «Архимеда»). Я тоже был на том празднике. Потом толпа студентов, возглавляемая самим Архимедом, пешком двинулась с Ленгор к дому Ландау (он в начале того года попал в страшную автомобильную катастрофу). Всем ещё было памятно участие в празднике Архимеда в 1961 году его и Нильса Бора, когда Бор сказал: если ваши студенты так же учатся, как умеют веселиться, за науку в вашей стране можно быть спокойным (не знаю, что бы он сказал нынче по поводу иезуитской экзекуции, сегодня производимой нашими ретивыми «реформаторами» над наукой в России). А на самом первом «Архимеде», в 7 мая 1960 года (эту дату студенты-физики постановили считать днём рождения великого грека) у ступенек физфака появилась колесница-автокар и на ней «святая троица» физической науки. Архимеда и Ньютона лицедействовали А. Логгинов и И. Алексеев, но Ландау был натуральный.
До дома Ландау мы тогда, в 62-м, добрались. Только вот не помню, довелось ли его увидеть или нас остановила Кора, бдительно охранявшая его покой.
Очень точно определил в рецензии, опубликованной журналом «Природа», значение книги В. Григорьева другой друг Рема, тогда членкор АН СССР, а ныне академик РАН Д. Ширков: «Портрет с близкого расстояния». С годами расстояние, конечно, увеличивалось. И вышедший пять лет спустя под редакцией Сергея Ахманова «Библиографический указатель опубликованных научных трудов академика Р.В. Хохлова» был уже куда полнее и длиннее. Дальше – больше…
В «Жизни замечательных людей» когда-нибудь – и, думается мне, что должно это произойти довольно скоро -- обязательно выйдет книга о Реме Хохлове. В нынешней смуте она нам, и особенно молодым, куда важнее жизнеописаний всех подряд царей и великих проходимцев. И за минувшие годы для такой книги уже накопился изрядный «золотой запас» страниц воспоминаний, фото- и киноматериалов, сняты документальные фильмы «Такой это был человек, Рем Хохлов» (режиссёр В. Раменский, операторы А. Колобродов, И. Платонова, автор сценария А. Гербер, диктор В. Татарский) и «Рем Хохлов. Последняя высота» (режиссёр А. Капков).
Как неотвратимо время уходит в прошлое! Кажется, это было вчера (а было это уже 35 лет назад): беседую с Еленой Михайловной Хохловой и её сыновьями, совсем ещё юношами, у них дома. И вот уже старший, Алексей, -- академик РАН. И статья об отце в шмидтовской «Московской энциклопедии» написана им. И в популярной газете читаю очерк Инги Преловской об академической, уже в трёх поколениях, династии Хохловых. В 1995 году помещаю в «Новой ежедневной газете» беседу с молодым учёным Димой Хохловым по случаю награждения его Шуваловской премией (она и Ломоносовская премия – высшие научные награды в МГУ). А в 2012 году слушаю и смотрю в телепередаче «Aсademia» интересную лекцию члена-корреспондента РАН Дмитрия Ремовича Хохлова о Т-лучах…
Когда, сразу после потрясшей меня вести о смерти Рема Хохлова я посылал проклятие горам, а имя конкретной вершины, отнявшей у нас всех и у меня лично эту неповторимую жизнь, было, между прочим, пик Коммунизма, в этом не было никакой потаённой символики. У горы могло быть другое имя. Например, Эверест. Ведь не случись той беды, потом, после взятия пика Коммунизма, его непременно потянуло бы и туда. В подкорке, в подсознании у меня были тогда скорее «Лучшие» Нурдаля Грига:
«Каждый, кто знал их живыми,
Памятью этой богат.
Мужество, стойкость – наследством
Дети погибших хранят.
Лучшие обогатили
Всё, чем живёт человек.
Самые лучшие люди
Не умирают вовек».
Горькая правда: умирают, к сожалению. Чащё других. Потому что первыми вступают в неведомое, запредельное. Куда тем, «кто робко и тихо живёт» (опять же – Нурдаль Григ), пути заказаны.
Тогда, в 78-м, Гена Бочаров дал к своему материалу очень хороший заголовок – «Жизнь». У меня был хуже – «К вершинам на рассвете». Сейчас я тоже бы дал заголовок в одно слово. Но другое.
Однажды во время работы в «Ульяновской правде» мне довелось писать о замечательном враче от Бога, женщине-татарке, родом из Крыма, на операции которой, как на мастер-классы (если пользоваться современной терминологией), приезжали врачи из других больниц; которую не раз приглашали в лучшие клиники обеих столиц, а она всю жизнь проработала в одной из скромных сельских больниц Симбирской губернии. Когда я спросил в той деревне мудрого, многоопытного старца, что её здесь удерживает, он ответил: «Совесть».
Разные времена, разные масштабы, а ключ к личности, получается, один. Сейчас, на фоне того, что безо всякого стыда и совести вытворяется над Академией наук (да и порой и в самой Академии, признаться, вытворяется тоже), ох, как нам всем не хватает этого, может быть, главного ключа! Вот почему я нынче ставлю над старыми и новыми дневниковыми своими заметками о Реме Хохлове это короткое и бездонное слово-укор: «Совесть».
