В июне этого года в Доме литераторов прошла презентация книги, изданной Татьяной Исаевой, «Я не сплю в московской тишине, / Через час подъем на Колыме». Это тот редкий случай, когда не только не оторвешься от книги. Она уводит тебя к другим книгам, где ты сможешь встретиться с теми же героями. Книга за книгой… И так — до бесконечности. Может, так и надо читать про ГУЛАГ и людей ГУЛАГа? Может, так и надо погружаться в трагический период нашей истории, до конца нами не осмысленный. Неизвлеченный опыт все еще висит веригами на современной истории. Точнее — на сегодняшнем дне. Мы все еще там, независимо от того, осознаем это или нет.

Итак, Татьяна Исаева, рожденная на Колыме, внучка известного критика и политического деятеля Александра Воронского, издала переписку своих родителей с друзьями по судьбе. Бывшими заключенными.

Мы почти ничего не знаем о том, как складывалась жизнь узников после освобождения*. Если свои лучшие годы — семнадцать—двадцать лет! — ты провел на Колыме, как встроишься в мир, который хочет забыть про ад, словно его и не было? Как происходила «встреча с миром, который успел сделаться если не чужим, то иным для меня, чем был когда-то» (Варлам Шаламов).

Вот об этом ином мире пишут друг другу бывшие заключенные, отчетливо сознавая свою отторженность от многого, что стало нормой современного бытия. Что мы знаем об их страданиях? И тех трудностях, от которых ни государство, ни все мы, не сидевшие, их не спасли?

Они очень хотели поделиться тем, что«составило и составляет духовное содержание жизни после освобождения» (из письма Аркадия Добровольского Варламу Шаламову). Знали, что могут это сделать только с колымчанами, и далеко не со всеми.

Уже на свободе они поняли неслучайность отношений друг с другом.

Вместе с тем они знали: «…сильнее от вольной жизни стать нельзя. Наша гордость и наша сила — в нашем прошлом, и сознание этой силы и дает право жить» (В. Шаламов).

Первое, с чем они столкнулись, было связано с реабилитацией и всеми сопутствующими обстоятельствами (прописка, квартира, работа). Походы в прокуратуру, в различного рода комиссии, сбор подписей людей, которые могут поддержать, настороженные встречи с теми, кто был по другую сторону лагерной жизни.

Вот звонит Иван Исаев (отец Татьяны) критику и переводчику Д. Горбову:

«— Вы Галю Воронскую помните?

— Да, конечно, как же…

— Так вот, с вами говорит ее муж. Галя просила меня вас повидать, если вы считаете это возможным и удобным…»

«Возможным и удобным…» Вот оно, иное время.

Когда встреча состоится в доме Горбова, когда хозяева не будут отпускать гостя, туда, на Колыму, уйдет письмо Ивана Исаева жене о людях, с которыми можно говорить «о разных вещах».

Случится и встреча с Евгением Долматовским, который стал, по определению Исаева, большой персоной. «Меня не узнал, но когда я сказал, кто я, расспрашивал обо всем и поздравлял». И получит муж от жены строгое предписание:«Прошу тебя быть более осторожным при встречах с людьми литературного мира… Ни к кому из института от моего имени не обращайся и ни о чем не проси. Очень тебя прошу об этом».

Походы в прокуратуру… Боже ты мой!«Дело уже пересматривали, одиннадцатый пункт сняли», — писал Исаев. А сколько пунктов еще осталось?..

Он напишет жене о людях, которых встретит в приемных прокуратуры. Масса людей — так, он скажет: «…у кого уже не осталось надежд, выходят с заплаканными глазами, проходят среди притихших посетителей и несут куда-то свое одиночное горе, только им тяжелое, только им горькое». Какой упрек всем нам… Избежать бы его и сейчас.

Вот уже три дня подряд Исаев ходит в ЦК партии к члену Комиссии партийного контроля, а того все нет.

…В письмах многих то и дело возникает разговор о главном культурном событии — выставке Дрезденской галереи. А дела еще не пересмотрены. Иван Исаев не знает, как попасть в музей. Длиннющая очередь. Вот она, жизнь! Он всматривается в лица тех, кто часами стоит в очереди: студенты, ученые, военные и «старики, доживающие свой век». Письмо 1955 года, когда хочется верить, что все будет хорошо.

В книге 13 писем Варлама Шаламова Галине Воронской. Это личный архив ее дочери Татьяны Исаевой. В этих письмах колымский сиделец предстает внимательным читателем критика Александра Воронского. Как пишет Шаламов, ему пришлось предпринять энергичные демарши в журнале «Москва», чтобы опубликовать заметку о «Красной нови», редактором которой был Воронский.

Редакция допустила просчет — не упомянула книгу Воронского «Желябов». И мы получили блистательное эссе не только о книгах народовольческой темы, но и размышления самого Шаламова о «Народной воле», ее людях.

Поразительный сплав литературоведческого и политического анализа (вплоть до «Нетерпения» Юрия Трифонова).

…Неоднократно благодарит Галину Воронскую за помощь и поддержку. Шаламову не хватило несколько месяцев, чтобы получился стаж для пенсии. Именно Галина Воронская дала свидетельские показания о работе узника.

…Никогда не забывал передавать приветы дочерям Воронской — Валентине и Татьяне. Теплый, доверчивый, благодарный, готовый прийти на помощь — таков в этих письмах Шаламов, грозный судья репрессивной системы.

И все-таки… все-таки…

Они были полны надежд начать новую жизнь, как Александр Дегтярев, которого многие в письмах называют Сашкой. Ивану Исаеву он пишет «с широких просторов алтайских полей». С квартирой, как у многих колымчан, ничего не вышло, и Дегтярев принял предложение выехать на Алтай. Поехал в деревню, «повариться в производственном соку». Купил новейший приемник, чтобы не отставать от жизни. Решил сблизить науку с производством. Но через год понял, «как мы отстали за двадцать потерянных, вернее, украденных лет!».

Да и здесь, на Алтае, не оказалось собственного угла. Все колымчане боятся лишиться работы. Единственного способа мобилизации сил.

А как они начинали!

После Тимирязевки Дегтярев попал в институт, который возглавлял Николай Вавилов. Пять с половиной лет работы под руководством гения. Он сотни раз беседовал с Вавиловым. Работали вместе в редколлегии журнала «Известия ГИОА».

В 1929 году на съезде генетиков и селекционеров впервые слушал «антипода Вавилова — сатрапа Лысенко». Через пять лет, положительно отозвавшись о Г. Менделе, заслужил реплику: «Это похвала глупости».

В письме Дегтярев рассказывает о Дрезденской выставке, которую посетил в приподнятом настроении. Его впервые вызвали из Магадана в Москву для пересмотра дела.

Они, северяне, ревностно следили за литературой о «тех временах». «Пишут пока о том, что было по «сю сторону», а что было там, очевидно, оставляют нам. <…> Всем нам пора об этом подумать и начать писать. Пусть это не будет напечатано, но для потомков и для старушки-истории это сделать следует»(А. Дегтярев).

«…побольше бы книг»

По числу и качеству упоминаемых книг, сдается мне, что это было последнее поколение с такой неистребимой жаждой книги. В течение многих лет колымчане не видели ни одной книги, даже местной газеты. Им не полагалось иметь карандаш.

И вот они живы. И могут подписаться на «Новый мир» (любимое издание), «Литературку», «Юность», «За рубежом», «Неву», «Искусство кино» и так далее.

«Прочла с огромным удовольствием книгу Н. Эйдельмана «Апостол Сергей» о Муравьеве-Апостоле. Несколько раз прерывала чтение…»(Мария Мино).

Первый арест в 1927 году. Второй — в 1930 году за резкое выступление против раскулачивания. Получала крохотную пенсию. На призыв восстановиться в партии ответила: «Нет, я была не в вашей партии, я была совсем в другой». Муж арестован в 1938 году. Расстрелян в 1939-м. Мария о расстреле не знала. Когда узнала, открылись старые раны. Главное желание — «не было бы войны и книг побольше бы было».

Достоевский, А.К. Толстой, Пушкин, Салтыков-Щедрин, Бунин, Ремезов, Короленко, Маркес, Булгаков, Солженицын, Цвейг, Бакланов, Гранин, Владимов, Конецкий, Гинзбург, Шукшин, Абрамов, Гумилев, Ахматова, Жигулин, Некрич, В. Некрасов, Твардовский — неполный перечень имен, чьи произведения упоминаются в письмах.

«Классику читаю всегда, когда на душе тяжело, и буду читать ее до смерти. <…> Где ты достал Мережковского?» (А. Яроцкий — И. Исаеву).

Они огорчались, когда сменился состав редколлегии «Юности». Особая печаль была связана с уходом Твардовского из «Нового мира»: «Прекращаю подписку на «Новый мир» — читаем в одном из писем.

«Мы столько в нашей жизни теряли» (И. Исаев)

Шли годы, а пережитое на Колыме не забывалось.

Они не могли забыть высадки в Ногаеве и многодневный поход до Оротукана. «Я и сейчас ярко представляю наше состояние в этом походе. Тебе, помню, несколько раз напоминали и друзья, и конвоиры: «Эй, старик, не отставай!» Хотя этому «старику» тогда было около 30 лет, а мне тогда было 45, но выглядел я старше 80» (Я. Ямпольский — И. Исаеву).

Так вот, он (Ямпольский) выдержал с трудом то, что назвал «истинной каторгой», но в 1941 году попал в спецлагерь: «О режиме можно судить по следующему: с 41-го года проходила Отечественная война, и в лагере никто из заключенных не знал о войне». В том лагере было 8000 узников. Они работали по 14—16 часов.

«Если кто оступится из строя шага на два, расстреливают. А если обессиленный упадет, то его без разговора пристреливают».

Лагерь назывался Тайно-Утесный. «Это означало: сохранить в тайне от истории то, что здесь творилось». (Мне вот интересно, в новом учебнике истории появится Тайно-Утесный?)

А в километре от лагеря стоял спецбарак. Смертный барак, как его называли.

В них доживали доходяги. Их никто не охранял. Нужды не было в этом. Побывал в этом бараке и Ямпольский. Выжил за счет психотерапии.

Психолог из Саратова и психиатр из Ленинграда внушали: «Вопреки всему, вопреки политике культа личности мы все же должны жить и будем жить».

Было жесткое правило: не поддаваться унынию, не хныкать, не жаловаться на судьбу. Наш герой иногда нарушал это правило, когда уходил в глухую тайгу. Садился на спиленное дерево, предавался воспоминаниям о прошлой жизни и — рыдал. Именно так: рыдал.

Знал: в этой лагерной жизни был обречен.

Отнять у него не могли егодумы, как он говорил.

Вот Феня Шагоева читает «Ветку сакуры» Овчинникова. Ей интересно все. Но всплывают другие картины: пленные японцы на строительстве в Магадане. «Сначала было плохо. Они умирали с нашей баланды, а когда их перевели на рис, они так хорошо работали. Ходили строем, пели революционные песни по-русски…»

Иногда прошлая лагерная жизнь возвращалась — например, в лице «гражданина-начальника».

…Восстановленных в партии рижских узников прикрепили к столовой старых большевиков. Там-то нос к носу бывшие заключенные столкнулись с начальницей лагеря Циммерман. «Одна из женщин встала по стойке «Смирно!» и гаркнула на всю столовую: «Здравия желаю, гражданин начальник!» (Бая Скутельская).

Колымчане заявили, что Циммерман им портит аппетит. «Гражданин-начальник» вынуждена была посещать столовую в другое время. Когда стало известно, что начальницу лагеря собираются представить к награде, началась кампания протеста.

Сверху пришло сообщение: ни к какому виду правительственных наград Циммерман не представлена.

…В Челябинске проходит областное совещание рационализаторов и изобретателей.

Присутствует Митраков, бывший начальник Дальстроя. Теперь он — зампред Комитета по делам рационализации при Совете министров СССР. Узнав, что среди собравшихся есть бывший работник Дальстроя (так скажем!), Митраков дважды пожал руку Александру Лисину и заявил, что «кадры в Дальстрое замечательные, умеющие жить в любых условиях и преодолевать любые трудности».

Готовый тезис в учебник истории о ГУЛАГе как производственной базе социализма.

Не боялась Русь садившая встречи с Русью сидевшей. Козыри и на этот раз были у нее.

Тема ухода из жизни

Еще в 1965 году врач Федор Лоскутов, которого Варлам Шаламов называл праведником, писал своему другу:«Прощай, старый товарищ, старость победила молодость, силу. Круг земной смыкается, из бытия переходит в небытие. Пожмем друг другу озябшие руки».

«…в последние годы нас совсем осталось мало, поэтому, когда узнаешь об уходе в потусторонний мир даже малознакомых людей, становится жалко и грустно.

Иван, надо, очень необходимо отгонять такие мысли. Они действуют как яд» (Александр Дегтярев).

Если была хоть какая-то возможность, они мчались сквозь города и веси, чтобы сказать последнее слово товарищу по Колыме. Иногда не поспевали, как Алексей Яроцкий на похороны Добровольского:«Уже лопатами кидали землю. Умер Аркадий один. Не стояли друзья. Не плакали мать и жена. Не держался за руку единственный сын. А Бажан говорил, что он мог бы стать выдающимся человеком, только не сказал, кто помешал.

<…> Ушел Аркадий, ушел человек, который, казалось, мог бы свернуть горы» (А. Яроцкий, 1969 год).

О чем не сказал М. Бажан?

Аркадий Добровольский — киносценарист (фильм «Трактористы»). Репрессирован в январе 1937 года. Осужден повторно в 1944-м к 10 годам лишения свободы и 5 годам поражения в правах. В июне 1957 года арестован по доносу в третий раз. Приговорен к 8 годам заключения.

От защитника отказался. Вел себя как мужчина и настоящий человек, по словам жены. Суд велел говорить «понятными словами».

Освобожден в сентябре 1958 года.

В день освобождения Алексей Яроцкий пришел попрощаться к Добровольскому: «Поздравляю тебя, Алеша, с выходом из малой зоны в большую!» Эта формула Добровольского мгновенно стала известна колымчанам.

Обещали помощь Иван Пырьев и украинские друзья. Не случилось.

Подходило время прощания с Варламом Шаламовым. Иван Исаев вел переговоры с «Советской Россией» о сборнике стихов к 75-летию со дня рождения. «Собираюсь до 15 мая навестить его в его теперешнем состоянии. Тяжело я все это переживаю. После последнего посещения совсем расстроилось сердце. Умом все понимаю, а с нервами ничего сделать не могу. Ну что тебе еще написать, мой грустный товарищ?» (Из письма И. Исаева — А. Яроцкому). Не сумел Иван Исаев быть на похоронах Варлама Шаламова — случился сердечный приступ. «Я, наверное, был бы единственным, кто знал покойного в рубище и голодного», — писал Исаев Яроцкому. Именно в семье Яроцких откармливали Шаламова после освобождения. Вот тогда Варлам Тихонович впервые в этой семье почувствовал себя человеком, как сам потом признавался.

Система била по самому чувствительному и больному — по семье, разлучая жену и мужа, отбрасывая детей.

Трагические ноты в переписке нередко связаны с разладом в семье: дети, выросшие без родителей, оказывалисьчужими. И даже там, где была уверенность, что тебя не бросят, тоска по внутренней связи с выросшим ребенком бередила сердце.

Но случалось и чудо. Мне рассказывала дочь Георгия Демидова, талантливого физика и прекрасного писателя, что впервые увидела своего отца, уже будучи взрослым человеком. Не было периода узнавания и привыкания. Она сразу поняла: это тот человек, которого она ждала всю жизнь.

Вся последующая жизнь Валентины Георгиевны посвящена памяти отца: работа с рукописями, издание книг. Она сумела вернуть отца из небытия.

…Когда Михаил Бросевич вернулся из лагеря, его сын Леонид учился в институте. Прошел месяц после смерти отца, и сын делится своими горькими воспоминаниями об отце с его другом Иваном Исаевым.

Он помнит, как первый раз увидел отца: «…они вместе с мамой переходили нашу старую улицу, и я бросился с крыльца ему навстречу, и на середине дороги, посредине улицы, прыгнул ему на шею. Крупные слезы, горько-горького вкуса упали у нас обоих и у моей мамы».

Потом отца отправили за запретительную черту. И эти приходы почти в ночи в открытую дверь без стука… А потом исчезновение на долгое время.

Сын знает, что жизнь отца была не такой, какой могла быть. Он сделал все, чтобы отец не был одинок. Бросил город, в котором жил. Уехал к отцу. В последние годы он был замкнутым и ожесточенным. Сын похоронил отца на нижегородской земле, где тот родился. Когда Иван Исаев делился с сыном Бросевича воспоминаниями, тому казалось, чтоговорит его отец.

…Строчка стихов, отрывок из повести, где сказано о работе автобазы, а ты работал на ней немало времени. И — «все всколыхнулось во мне, — напишет Владислав Кручинин. — Если бы не болезнь, то вернулся бы на Колыму».

Тема возвращения нет-нет, да и появляется в переписке. Я многого не поняла, честно сказать. Пока ясно: пространство так называемой свободы оказалось немилосердными. Жестоким. Большая зона безжалостно покончила с надеждами.«Везде ужасные рогатки»,— напишет Галина Воронская.

Иногда, как удар колокола, возникала прошлая жизнь, в которой ничего нельзя изменить, но прощения тебе нет, если ты не прекратил издевательств над другим человеком, которое вершилось на твоих глазах. Тогда, на Поворотном Ключе, твой друг Назаров заставил человека копать канаву («ты утвердил норму, вот теперь и выполняй ее»). Здесь была «своя» правда, но ты обязан был вмешаться…

«…в одном валенке»

Алексей Яроцкий, ближайший друг Ивана Исаева, успел оставить потрясающей силы документ. Рукопись оказалась разрозненной. Вологодский журналист В. Есипов обратился к Татьяне Исаевой, у которой уже был богатейший опыт издания книг. В основном за собственный счет. Какие-то деньги дали колымчане. Исаева вложила деньги от продажи книг родителей. «Остальные деньги мы заплатили с Есиповым», — вот так просто напишет Татьяна Ивановна.

«Золотая Колыма»— название этой книги. Многие вопросы, мучившие Алексея Яроцкого, отзвуки которых чувствуются в письмах, получили в книге свое глубочайшее разрешение. С особой остротой отрефлексирован вопрос вопросов: какова мера сопротивления террору? Почему политический протест «не дошел никуда, повис в воздухе?».

Он расскажет о тех, кто в неравном бою умирал как мужчина. Однажды услышанная фраза о том, как люди выскакивали на расстрел в одном валенке, засядет в мозгу, как гвоздь. Он будет думать, что это означает «в одном валенке»? Значит, был запредельный страх перед надзирателем, начальством. Значит, утрачено напрочь человеческое достоинство. Почему мы сами спешим к стенке? Почему идем к стенке, как стадо баранов? Он расскажет, как человеком овладевает равнодушие, отрешенность. Тупая покорность судьбе. Он исследует природу страха, его психологические границы.

Каков он, тот решающий час, когда разрушается психика человека?

О себе он напишет прямо: «…Я был на грани безумия». Это про 1937 год. Он знает, что такое распад личности, когда человека долго держат на голодном пайке.

На всю жизнь он запомнит эту историю: человек хромал и потому отставал. Конвоир подгонял узника прикладом. Заключенный сказал: «Не толкай меня, я Берлин брал». Когда его еще раз толкнули, «он выхватил винтовку у конвоира и проломил ему череп прикладом… Кто он был, не знаю, за что попал на Колыму, тоже не знаю». И тут же: «Но мои коллеги и я сам в 1937 г. не разоружали конвой и не проламывали ему голову прикладами. Что же мы стали все подлецами и трусами?»

…Счастье освобождения туманило голову узника. Но многого он тогда не знал. Не знал, через какие унижения должен будет пройти. Что увидит не сразу свою жену. И уже никогда не увидит ни брата, ни мать. Они полягут в блокадные рвы. Не знал, что все равно будет отверженным. «Я этого не знал и, как пес, оборвавший цепь, бежал, задыхаясь от счастья».

Жизнь подходила к концу. «Плохо мне, Иван, — только в лагере было хуже… Перечитываю (третий раз!) «Таис Афинскую», и там сказано — если боги любят человека, они посылают ему раннюю смерть» (из письма Исаеву).

Однажды он взял старый пулевой патрон и выстрелил из двустволки в стену.

«Так хорошо стало на душе от выстрела… мысль о самоубийстве уже никогда не покидала меня».

Колымчане помнили о тех, кто покончил с жизнью после освобождения. «Если будет утеряна высота наших хребтов, если мы будем искать изменений, приспособлений, прощений — все будет кончено, нам не устоять перед намыленной веревкой, если совесть не стала пустым звуком» (В. Шаламов).

Да, им бывало очень плохо, но высота горных хребтов не была утеряна. Совесть не стала пустым звуком. Именно об этом говорит книга «Я не сплю в московской тишине, / Через час подъем на Колыме» (составители С. Гладышева и Т. Исаева). Тираж книги — 100 экземпляров.

P.S.Сегодня рефлексивный опыт колымчан, их открытость друг другу, забота о другом, их ответы на мучительные вопросы, добытые ценой жизни, должны стать школой нашего гражданского взросления.

«И вот жизнь ушла», — скажет один из них. Нет, она вернулась к нам строчками писем, расстрельными списками, книгами на разрыв аорты, бессмертием мысли, которую не в состоянии остановить конвой.

Жизнь никуда не уходит.

Смерть не все кончает.

*См.: Стивен Коэн. Жизнь после Гулага (серия «АИРО — первая публикация в России». 2011 г.). Ценнейшие исторические свидетельства.