Андрей Зубов, ведущий рубрики:

«Новое — это хорошо забытое старое». Увы (или к счастью), но в нашем случае «старое» не забыто. Забылись детали, имена, точные даты, но сам факт страшных сталинских показательных процессов 1928—1938 годов пока еще известен даже школьникам. А то, что происходит в сегодняшней России с правосудием, заставляет вспоминать события тех лет не с хорошим чувством побежденного беззакония, а с липким страхом от встречи с призраком вечного возвращения. Как все это начиналось тогда, как суд, такое высокое, воистину божественное установление, превратился в балаган агитпропа? Сталин и тут был только учеником Ленина и Троцкого. Именно этим двум гениям большевицкой революции принадлежит честь полной профанации суда, превращения судопроизводства из средства установления истины в средство массового устрашения, оглупления и соучастия во зле. Произошло это в 1922 году, когда вместе с золотым рублем и правильным налогообложением, частным предпринимательством и иностранным капиталом в Советскую Россию по воле большевиков был возвращен и соревновательный судебный процесс — для придания респектабельности «первой Стране Советов». Но на поверку суд этот сразу же оказался ложью, а вскоре в ничто превратилось и частное предпринимательство, и иностранные концессии, и само право граждан на обладание золотом или валютой, да и имуществом, и жизнью. Все начиналось тогда с суда… А как начиналось, рассказывает крупнейший специалист по истории русской революции начала ХХ века, заслуженный профессор Гарвардского университета Ричард Пайпс[1].

Ричард ПАЙПС. Показательные процессы начала 20-х годов прошлого века, инициированные Лениным и Троцким, помогают лучше понять, что происходит с правосудием в сегодняшней России

Ленин жаждал битвы — политические сражения были его истинным призванием. Но для этого ему требовался достойный противник. Дважды потерпев тяжкое поражение — сначала неудачи с экспортом революции, а затем провал при построении социалистической экономики в своем отечестве, — он обратил боевой пыл на борьбу с вымышленными врагами. И жертвы, которые он избрал, не были повинны в том, что они совершили что-либо противозаконное: просто самим своим существованием они угрожали «завоеваниям пролетарской революции». Главными объектами его гнева стали интеллигенция, духовенство и социалисты.

В период НЭПа принцип «революционной законности» в России нарушался с той же легкостью, как и прежде, и не только из-за чрезвычайных судебных полномочий, присвоенных ГПУ[2], но и потому, что Ленин рассматривал закон как орудие политики, а суды — как верных слуг правительства. Его концепция права стала ясна в 1922 году, когда составлялся проект первого в советском государстве Уголовного кодекса. Недовольный проектом, представленным наркомом юстиции Д.И. Курским[3], Ленин дал точные указания относительно политических преступлений. К ним он относил «пропаганду, или агитацию, или участие в организации, или содействие организациям, действующие в направлении помощи» международной буржуазии. Такие преступления карались «высшей мерой наказания» либо, при смягчающих вину обстоятельствах, лишением свободы или высылкой за границу[4]. Следуя ленинским инструкциям, советские юристы составили «всеядную» — omnibus clause — статью 57, которая предоставила судам полное право приговаривать неугодных за так называемую контрреволюционную деятельность и которой Сталин впоследствии воспользовался, придавая вид законности развязанному им террору.

Из указаний, данных Лениным Курскому, совершенно ясно, что вождь прекрасно понимал, к чему могут привести его инструкции: «открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора… Суд должен не устранить террор… а обосновать и узаконить его принципиально»[5]. Впервые в истории права функции судебной процедуры определялись не в смысле отправления правосудия, а для устрашения населения.

Чтобы судьям было проще исполнять новые обязанности, Ленин освободил их от традиционных юридических норм и процедур. Преступное деяние теперь определялось не по формальным критериям — нарушение закона, а по тем потенциальным последствиям, которые это деяние могло за собой повлечь, то есть согласно некоему «материальному» или «социологическому» стандарту, определявшему преступление как «всякое общественно опасное действие или бездействие, угрожающее основам советского строя или правопорядку»[6]. Виновность могла быть также установлена путем доказательства «намерения», объектом наказания становилось «субъективное уголовное намерение». В 1923 году в приложении к статье 57 УК дается столь широкое определение «контрреволюционной деятельности», что оно перекрывает собой любое деяние, неугодное властям. Комментируя изменение статьи 57, Н.В. Крыленко[7] отмечал, что такая «эластичность» карательной политики нужна для того, чтобы бороться с преобладающими «скрытыми формами контрреволюционной деятельности»[8]. Советский юрист А.Н.Трайнин[9], доводя партийную философию права до ее логического завершения, доказывал в 1929 году, что существуют случаи, когда «уголовная репрессия применяется при отсутствии ˝вины˝»[10]. Трудно зайти дальше в разрушении основ права и законности.

Целью судебных заседаний, проводившихся на этих принципах, было не доказательство вины или невиновности — это предопределялось заранее партийными властями, — но получение еще одной трибуны для политической агитации и пропаганды. Жертвами судебного маскарада в первую голову становились, понятно, те обвиняемые, судьба которых была предрешена политическими или пропагандистскими соображениями. Но и общество в целом платило дорогую цену. В России народ в массе своей всегда относился к закону и судам с большим недоверием, преодолеть которое постепенно помогли судебные реформы 1864 года. И вот теперь приходилось усваивать новую науку: правосудие, как в том убеждала большевицкая практика, это то, что угодно властям. И если признавать, что уважение к закону есть фундаментальное условие нормальной жизнедеятельности общества, то ленинское формализованное беззаконие было противообщественным в полном смысле этого слова.

Это формализованное правовыми кодексами беззаконие тут же стало претворяться в жизнь.

Борьба с интеллигенцией

В 1922 году Ленин обрушился на интеллигенцию с неистовством, объяснимым лишь ощущением поражения, которое преследовало его, начиная с весны предыдущего года, когда очевидный провал экономики и развернувшиеся по всей стране мятежи заставили его принять новую экономическую политику. Ленин решил лично разобраться с враждебными интеллигентами, подавая в ГПУ списки имен с указанием соответствующих им наказаний[11]. Его фантастическая самоуверенность теперь уступила место убийственной мстительности.

В марте 1922 года Ленин объявил войну «буржуазной идеологии», что на самом деле означало войну против интеллигенции[12]. Он был взбешен тем, с каким злорадством ученые и писатели поносили его власть и насмехались над его неудачами. Прежде, когда он был уверен в победе, он принимал такие разговоры за пустую трескотню и не обращал на них серьезного внимания. Теперь они задевали его за живое и выводили из себя. 5 марта в частной записке он назвал попавшийся ему на глаза сборник статей ведущих русских философов «Освальд Шпенглер и закат Европы» «литературным прикрытием белогвардейской организации»[13]. Два месяца спустя он потребовал от Дзержинского, чтобы ГПУ провело тщательную проверку литературных и научных публикаций, дабы выявить «явных контрреволюционеров, пособников Антанты, организацию ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи» и «сделать так, чтобы этих ˝военных шпионов˝ изловить и излавливать постоянно и систематически высылать за границу»[14]. Если Ленин серьезно верил в то, о чем говорил — а, судя по всему, это так, поскольку сообщено в личной записке, — нельзя не заподозрить, что вождь страдал манией преследования. Ибо эти «военные шпионы» были одними из самых выдающихся умов России, которые при всей своей враждебности к большевикам воздерживались от политической деятельности и уж во всяком случае не занимались шпионажем.

Дзержинский послушно исполнил поручение Ленина, так что летом 1922 года многие ученые и писатели уже сидели в тюрьмах. 17 июля Ленин послал Сталину записку, которую тот передал Дзержинскому, с перечислением групп и лиц, подлежащих высылке из страны[15]. «Решительно искоренить всех энесов (народных социалистов. — А. З.)… Вреднее всякого эсера, ибо ловкие. Тоже А.Н. Потресов, Изгоев и все сотрудники «Экономиста»… С.Л. Франк… Надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго… Всех их вон из России… Делать это надо сразу… Арестовать несколько сот и без объявления мотивов — выезжайте, господа! … Чистить надо быстро…» (все подчеркивания в подлиннике. — А. З.).

Чтобы придать этим распоряжениям законный вид, правительство издало 10 августа декрет, предусматривающий применение административной ссылки в качестве меры пресечения. Декрет давал право органам безопасности по своему усмотрению высылать за границу или в определенные местности РСФСР на срок до трех лет лиц, причастных к «контрреволюционной» деятельности[16]. Ссылка в удаленные уголки страны полицейскими органами, по сути, возрождала царскую практику. Но оговорка, дающая право высылки за границу, не имела прецедента в Российской империи.

В докладе, поданном 18 сентября Ленину, Генрих Ягода, начальник Секретного оперативного отдела ГПУ, писал, что согласно инструкции арестовано 120 антисоветских элементов (69 в Москве и 51 в Петрограде). В застенках оказался весь цвет научной интеллигенции России, включая ректоров Московского и Петроградского университетов, несколько ведущих агрономов, лидеров кооперации, историков, социологов и философов. Большинство посадили на пароходы, плывущие в Германию.

Хотя официально срок ссылки не мог превышать трех лет, те, кого выслали за границу, оказались осужденными пожизненно, поскольку перед отправкой их понуждали подписать документ, которым они уведомлялись, что, если они откажутся уезжать или попытаются вернуться, их ждут суд и высшая мера. В анналах истории не найти подобного случая массового изгнания интеллектуальной элиты страны.

Но изгнанным еще повезло. Одновременно в Москве, Петрограде, Иваново-Вознесенске и ряде иных городов прошли судебные процессы над иным «идеологическим врагом» — лицами, принадлежавшими к Русской православной церкви, клириками и мирянами. На процессах этих были вынесены и вскоре приведены в исполнение расстрельные приговоры. Одновременно шел и процесс над руководством партии социалистов-революционеров.

Процесс над эсерами

Как говорил Дзержинский арестованному эсеру: «Субъективно вы революционер, каких побольше бы, но объективно вы служите контрреволюции». По словам другого чекиста, Петерса, несущественно, поднимали или нет социалисты оружие против Советской России — все равно они должны быть уничтожены[17]. Пока шла Гражданская война, эсеров и меньшевиков терпели, поскольку они помогали большевикам в борьбе с белыми. Преследования их начались, как только военная угроза отпала. Поскольку идеи социалистов находили сочувствие у определенной части населения, Ленину нужно было дискредитировать их, представив как предателей. Чтобы расставить все точки над i, Ленин провел первые в Советской России показательные суды. В качестве жертв он избрал эсеров, а не меньшевиков, поскольку первые пользовались почти всеобщей симпатией среди крестьянства. Аресты членов партии с.-р. начались во время Тамбовского восстания: к середине 1921 года тысячи их, включая членов ЦК, сидели в тюрьмах.

Летом 1922 года начались судебные процессы. Решение предать эсеров суду Верховного революционного трибунала при ВЦИК было принято 28 декабря 1921 года, по рекомендации Дзержинского, но осуществление постановления отложили на полгода, чтобы дать возможность чекистам подготовить необходимые свидетельства. 20 февраля 1922 года, за неделю до объявления процесса над эсерами, Ленин направил письмо наркому юстиции, сетуя на его нерасторопность в борьбе с политическими и экономическими преступлениями. Он подчеркивал: требуются «постановки ряда образцовых (по быстроте и силе репрессии; по разъяснению народным массам, через суд и через печать значения их) процессов в Москве, Питере, Харькове и нескольких других важнейших центрах; воздействие на нарсудей и членов ревтрибуналов через партию в смысле улучшения деятельности судов и усиления репрессии; — всё это должно вестись систематично, упорно, настойчиво, с обязательной отчетностью[18]. Троцкий поддержал предложение Ленина и в письме в Политбюро призвал провести суд, который имел бы характер «законченного политического произведения»[19].

Последовавшее действо более напоминало театр агитпропа, чем трибунал: тщательно подобраны исполнители и заранее распределены роли, придуманы свидетельства, для оправдания суровости правосудия создана соответствующая атмосфера непримиримости, сами приговоры предопределены партийными органами, а «массам» отведена роль публики в уличном балагане. Самые элементарные процедурные формальности отброшены, подсудимые обвинялись в преступлениях, которые на то время, когда они якобы совершались, не квалифицировались как таковые, ибо кодекс, по которому их судили, был утвержден всего лишь за неделю до процесса, когда все подследственные уже находились в тюрьмах.

Оповещение президиума ГПУ о том, что лидеры эсеров предстанут перед Верховным революционным трибуналом по обвинению в контрреволюционной деятельности, вызвало волнение среди социалистов на Западе. Чтобы успокоить их, Радек на совместной конференции Социалистического и Коммунистического интернационалов в Берлине в апреле 1922 года заверил, что обвиняемые смогут пригласить своих защитников и что высшая мера к ним не будет применяться. Ленин был взбешен. «Мы заплатили слишком высокую цену», — писал он в статье для своих, которую категорически запретил публиковать, потому что «глупо открывать врагу нашу стратегию[20]. Он, однако, разрешил подсудимым эсерам воспользоваться помощью независимых защитников из-за рубежа.

Список действующих лиц был тщательно продуман. Обвиняемых — всего 34 человека — разделили на две группы: 24 «закоренелых преступника», среди них 12 членов ЦК эсеров во главе с Абрамом Гоцем и Дмитрием Донским. Другую категорию составляли второстепенные персонажи — подсудимые, изъявившие готовность сотрудничать со следствием, и их роль заключалась в даче показаний в пользу обвинения и в раскаянии в «преступлениях», в обмен на что им обещали оправдательный приговор.

Роль главного обвинителя поручили Н.В. Крыленко. Ему помогали Луначарский и историк М.Н. Покровский. Председательствующим был член ЦК РКП (б) Г.Л. Пятаков. Защищали обвиняемых три бригады, одна из которых, состоящая из социалистов, приехала из-за рубежа. Ее глава, бельгиец Эмиль Вандервельде, был председателем международного бюро Второго Интернационала и, в прошлом, министром юстиции Бельгии. На железнодорожных станциях по пути в Москву местное население в порыве «праведного негодования» осыпало их проклятиями и угрозами расправы, а в Москве их ждала хорошо организованная толпа, скандировавшая: «Долой предателей рабочего класса!» Дзержинский дал указание начать планомерную кампанию по дискредитации Вандервельде. Вторую бригаду защитников назначали сами устроители спектакля. В нее входили члены Политбюро — Н.И. Бухарин и М.П. Томский. Им отводилась роль просить суд о предоставлении подсудимым, которые искренне раскаялись, возможность «морально реабилитироваться».

Заседания суда открылись 8 июня 1922 года. Всем подсудимым предъявлялось обвинение в ведении вооруженной борьбы против советского государства и, в частности, в покушении на жизнь Ленина, исполнителем которого была Фанни Каплан. На заседания трибунала, проходившие в Колонном зале здания бывшего московского Дворянского собрания, публика допускалась по билетам, которые выдавались, за редким исключением, только благонадежным партийным активистам. В ходе слушаний публика вела себя как в настоящем агиттеатре: аплодировала обвинению и освистывала подсудимых и их адвокатов. Зарубежные защитники выразили протест против того, что все заседатели являлись членами Коммунистической партии, что многих свидетелей лишили возможности представить суду свои показания, что на суд не допустили большинство пришедших друзей подсудимых и что иностранным адвокатам не разрешили иметь своих стенографистов. Эти и другие возражения были отклонены на том основании, что советский суд не обязан соблюдать «буржуазные» правила. На восьмой день суда, когда Радек взял назад свое обещание о неприменении смертного приговора, четверо иностранных защитников объявили, что покидают эту «пародию на правосудие». Один из них впоследствии писал о процессе: «С человеческими жизнями обходились так, словно это был товар».

Через две недели заседания приняли еще более уродливый характер. 20 июня власти организовали массовые демонстрации на Красной площади. Толпа, посреди которой вышагивали судьи в одном ряду с обвинителями, требовала вынесения смертных приговоров подсудимым. Подсудимых заставили появиться на балконе на посмешище улюлюкающей толпы. Позднее организованную делегацию пропустили в зал суда, и она дружно завопила: «Смерть убийцам!» Бухарин, игравший ключевую роль в этой комедии, поблагодарил безумствующую толпу за то, что они дали услышать «голос рабочих». Весь этот эпизод заснял на пленку гений русской кинодокументалистики Дзига Вертов.

Члены ЦК эсеровской партии, однако, не сломились: наоборот, по примеру политических процессов 70-х годов XIX века, они использовали суд как трибуну для обличения власти. В ходе процесса они держались с большим достоинством. Они отказались встать, когда судьи вошли в зал для оглашения приговора, за что были изгнаны, как выразился один из журналистов, «с собственных похорон». Это последний такой случай на советском политическом процессе. В 1931 году, когда сесть на скамью подсудимых настала очередь меньшевиков, их показания были гораздо лучше подготовлены и отрепетированы.

Приговор, объявленный 7 августа, был вынесен на основании статьи 57 через статью 60 УК РСФСР. 12 человек приговорены к высшей мере, но трое из них, оказавшие содействие суду, помилованы. Судьям было велено объявить, что приговоренные к смерти будут казнены «в том случае, если партия эсеров не откажется от методов вооруженной борьбы и террора против советской власти». В январе 1924 года смертные приговоры были заменены пятью годами тюремного заключения. Но смерть их все же нашла. В 1930-е годы большевики систематически истребили руководство эсеров.

Ричард Пайпс родился в 1923 г. в городе Тешине (Польша). В 1939 г., после оккупации Польши нацистской Германией, смог бежать с родителями через Италию и Испанию в США. Во время Второй мировой войны — военнослужащий ВВС США. Высшее образование получил в Гарвардском университете, где изучал историю, язык и культуру России под руководством русского эмигранта, профессора М.М. Карповича (1888—1959), привившего навсегда своему студенту и докторанту любовь к России и отвращение к большевизму. Два года работал советником в администрации президента Рейгана (1980—1982). 38 лет возглавлял кафедру русской истории в Гарвардском университете. Автор ряда выдающихся фундаментальных исследований в области политической истории России.