Странный человечек в шапокляке, с юными усиками, в черной «тройке» — по всем канонам банковского дресс-кода 1920-х — выходит к рампе. Он похож на чаплинского Чарли, на Бастера Китона, на начинающего политика Адольфа Г. Он просит зал постеречь вещички, оставленные у рампы: пусть каждый, сидящий в нечетном кресле, наблюдает за соседом справа, а каждый, сидящий в четном кресле… И вот, господа, в обществе, где каждый приглядывает за каждым, — мы сможем наконец не бояться мелкого криминала!

Тут поднимается «железный» противопожарный занавес: и по залу проходит вздох.

Андреас Кригенбург участвовал в Чеховском фестивале впервые (в 2008-м его «Три сестры» шли в Москве на фестивале NET). Один из ведущих режиссеров и сценографов «поколения сорокалетних», лауреат немецких и австрийских премий, девятикратный участник берлинских Theatertreffen (на этом фестивале идут десять лучших спектаклей года в Германии), постановщик «Кольца Нибелунгов» в Баварской опере — показал в России-2013 одну из главных своих работ.

На сцене — огромная бетонная конструкция, похожая на распахнутый глаз. В «зрачке» его — сценический поворотный круг, вставший под углом 45 градусов. Под кругом виден стальной движущий механизм. Дыбом встала на кругу комната Йозефа К., приличного человека и прокуриста крупного банка: сбито белье на никелированной кровати; за ночным столиком сидит пишбарышня и строчит на «Ремингтоне»; господа в котелках объявляют сонному К., что он задержан и находится под следствием…

Восемь актеров театра Muenchner Kammerspiele проявляют чудеса пластики, перемещаясь под углом по этому полуперевернутому, летящему в тартарары миру. Среди них — четверо женщин и четверо мужчин, кто-то весьма корпулентен, а кто-то хрупок. Но все одеты в черные костюмы клерков. Причесаны на косой пробор. И холят свои юные усики.

Зритель хочет понять: кто же тут мелкая судебная сошка? И кто — подследственный Йозеф К.?

Но Кригенбург дополнил кафкианский абсурд «Процесса»: черные человечки у него меняются репликами. Деловито, как шкаф при обыске, разбирают монологи Инспектора и мысли Йозефа: один начинает фразу, другой взволнованно пищит из-под локтя коллеги конец пассажа. Здесь арест не мешает течению жизни и исполнению служебных обязанностей, здесь и роковая красавица дешевого пансиона носит тот же пробор, те же усики. Здесь нет Судей, Адвокатов, Дядюшек, прочих действующих лиц. Все восемь — судебные исполнители. И все — Йозефы К.

Франц Кафка, как известно, умер в 1924-м. «Процесс» написан в 1914—1918 годах: ни о Третьем рейхе, ни о советской эпохе Большого Страха в нем речи нет. Но с пугающей точностью поймана зыбкость века и каждой судьбы: все еще может рассеяться, пойти иным путем, стряхнуть морок. Однако смутная тень неясной, необъясненной вины висит над каждым — и каждый принимает это.

Каждый с пулеметной скоростью строчит на «Ремингтоне» проскрипционные списки — и каждый в них значится. Каждый под подозрением — и каждый поспешно отступает в коридоре банка от подозреваемого. Каждый выкрикивает, плача и лая, свои обиды маленького человека, обокраденного при обыске (этот хор униженных, балансирующих на гребне поворотного круга, — одна из самых сильных точек спектакля). И каждый, неопределенно усмехаясь, выслушивает этот лающий плач… потому что каждый был или будет охранником, крадущим бельишко осужденных.

В конечном счете тут правит один диктатор — страх. Все, принявшие обвинение, идут в бездну шаг за шагом. На каждой ступени с этого пути еще можно свернуть. Но никто не сворачивает.

Жертвы и тираны вылупляются из единой человеческой икры, мельтешащей на сцене.

Трехчасовой спектакль «Процесс» Muenchner Kammerspiele вызывающе труден для публики: Кригенбург сохранил почти весь вязкий, трудный, сомнамбулический текст романа. Мерно рокочут пассажи Кафки. (Для иностранного зрителя, читающего «бегущую строку» перевода, спектакль труден вдвойне.) В двухчасовом первом акте есть и «пустоты»: ни великолепная сценическая конструкция, ни пластика актеров не могут удержать внимание зала.

Огромный бетонный «глаз» кажется трубой колоссальной печи, поставленной вертикально. В черном круглом окне зияет пустота. Ходят стальные приводные штыри мира под кругом. Йозеф К. и присные передвигаются, словно по дну этой адской печи (да и зал — не в ней ли?).

Бесконечно меняются актеры, передавая друг другу роль и монолог Тюремного капеллана (а вместе с нею епитрахиль на плечах), продолжая бесконечную притчу Кафки о вратах Закона, в которые невозможно войти. Хотя каждый подследственный питает вечную надежду на это.

И спектакль меняет смысл. «Шесть измерений» прозы Кафки, о которых писал Набоков, проступают яснее. Это уже не тяжба вечно виноватого обывателя с Рейхом, а тяжба человека с Богом. И в этой тяжбе, очищенный долгим страданием, — из суетливой толпы покорных, ударных строителей своего собственного ада наконец вылепился человек. Рослый и сутулый прокурист Йозеф К.

Он один взойдет на наклонный эшафот поворотного круга. Под неопределенное мяуканье, ночной свист, цоканье и вой расчеловеченных существ, под пулеметный стрекот пишмашинок к нему сползутся на четвереньках черные человечки. В финале на сцене останется вставший наконец вертикально белый круг. На нем раскинул руки крестом человек в окровавленной рубахе.

…А об актуальности этой трехчасовой истории спуска в ад собственного страха и неопределенной, но покорно принятой на себя вины — скучно и говорить, господа.