Милиционер на машине сбивает ребенка. И рать милицейских «органов» встает плечо к плечу, пистолет к пистолету против несчастной матери убитого ребенка. Если кто из своих вздумает ослушаться, пожалеть человека за бортом системы, его сметут, растопчут, расстреляют – свои же.

Когда на «Закрытом показе» обсуждали предыдущий триллер Быкова «Жить», критики чехвостили режиссера, и помнится, кто-то сказал: «Что тут обсуждать, вот когда он снимет картину, которую возьмут на Каннский фестиваль, тогда и будет, о чем говорить». Говорим.

- Сюжет взят из реальности?

• Это собирательная история. Сбивали ли милиционеры людей? Конечно. Убивали ли милиционеров оскорбленные и разозленные граждане? Ломали ли на допросах отказывающихся подписывать протокол? Да. Слагаешь истории, суммируешь вопросы, будоражащие общество, осмысливаешь, собираешь в схему, сталкиваешь реперные точки, персонажей в одно время-место-действие.

- Вот вы сказали «схема», отчасти я ее вижу в фильме. Словно вы хотели доказать теорему с неизвестными.

• Есть событие – и есть его резонанс, общественное мнение. Ни одно, ни другое не является абсолютной правдой. Мне интересно встать на место преступника, понять, почему Гитлер становится Гитлером, Сталин – Сталиным, Евсюков - Евсюковым. Что происходит с человеком без каких-то психических отклонений, со стандартным набором хромосом? Конечно, необходим элемент провокации. Как говорил Чехов: «Ударить зрителя по носу». Чтобы у человека не посвященного в сложные обстоятельства, детали жизни, развеять иллюзию, что он все понимает. Общество обо всем формирует свои клише, например, о полиции.

- Ну, полиции от вас досталось. Более отвратительный образ милиционера был только в «Грузе 200».

• Да что вы! Картина построена даже с некоторым пиететом к полиции. Там есть ключевая сцена, когда общество в лице отца убитого ребенка с ружьем приходит в полицию предъявить свои оправданные претензии – и вдруг видит перед собой не монстра, а достойного человека, бросающегося на ружье, жертвующего собой ради товарища. Это же тоже есть! На подобный поступок не способен «гражданский», предъявляющий эти претензии. Почему гражданский человек становится гражданским? Не идет ни в окопы, ни в атаку. Он выбирает более комфортный путь. Для меня болевая точка – в нежелании человека, покоящегося в зоне комфорта, понять, что мир устроен жестоким, прагматичным образом. И поэтому востребованы люди, умеющие принимать грубые, непопулярные решения.

- То есть допросы, пытки, убийство…

• Я не встаю на их сторону, но человек попадающий в систему, имеющую определенный кодекс законов, вынужден принять эту систему координат. Хочется показать, что нормальный парень, родившийся в 1981 году, выросший в провинции, которого не воспитывали гуманисты–вольтерьянцы, может стать любым из моих героев. В другой системе и они были бы другими. В годы войны такие люди становились героями, первыми поднимались в атаку.

- И что же такое должно произойти, чтобы герой превратился в убийцу?

• При нашей азиатской ментальности существуют разрозненные группы, сакрально относящиеся к интересам собственной группы. Отсюда четкая граница: свои-чужие. Во ВГИКе у нас преподавала Татьяна Хотиненко, которая со всей серьезностью обвиняла фильм «Свои» в «антипатриотичности». Но это кино не о войне. Оно говорит: «Чтобы выжить, необходимо понять, где свои, объединиться против чужих». Это в сознании русского человека. Угроза со стороны объединяет.

- Что же случилось, что общество и полиция оказались если не врагами, то «чужими»? Погон боятся, как Чужого или Хищника. Вот и в вашей облезлой ментовке звучат проклятья.

• Не знаю, как это будет считываться, но я планировал другое. Я хотел показать их трудную, неблагодарную работу. В 6 утра они приезжают на вызов. Женщина умоляет забрать пьющего сына, потом она же проклянет их. Благодарности за рутинную, жесткую работу они не видят довольно давно - в России жандарм всегда жандарм. В какой-то момент они себе говорят: «А чего это мы должны за все отвечать, о ком-то думать, нам бы самим выжить».

- Вы показали «органы», сверху донизу проросшие коррупцией. Все тотально «замазаны».

• А они не отвечают за гармонию и благополучие в стране. И поскольку благополучия ничтожно мало… Вот сейчас я вернулся из Новомичуринска, мать работает в маленьком роддоме, принесла зарплатную платежку– 1700 рублей. Отец – на крупнейшей в Европе электростанции – ее закрывают. Повсеместно в России накапливается напряжение. Полицейские не инопланетяне, те же наши соседи. Парень, вернувшийся из армии, как только надел погоны превратился в монстра, убийцу? Полицейских трахают со всех сторон. Низший командный состав получает копейки, гаишники работают на палочках. Чуть что взыскания. Не привел 30 синяков в месяц, премия – прощай.

- Значит все мы – жертвы одной системы?

• Рыба тухнет с головы. Попадешь в полицию – станешь таким же. Думаю, что претензии общества и полиции должны быть взаимными. Общество говорит: «Охраняй меня, жертвуй собой, ходи под пули. А платить тебе буду копейки».

- Но это же государство создало такую систему.

• Когда я говорю о гниении «с головы», имею ввиду Владимира Ильича. Гнием с 17 года, когда в цивилизованном обществе с прописанной моралью утвердилась тотально криминальная диктатура.

- Действие фильма сосредоточено на двух полицейских. Перед обоими выбор: убивать или не убивать. Вроде я должна сочувствовать сомневающемуся в том, что убивать правильно… Но как я могу ему сочувствовать, если в первых эпизодах он сбивает ребенка и оставляет его на улице замерзать?

• Да нет… У нас даже изначально был кадр: мы специально привезли куклу, чтобы было видно, что ребенок мертв… Может, это режиссерская ошибка… ведь есть длинная пауза после катастрофы, когда полицейский смотрит на снег, где должно быть тело… и отворачивается.

- Все убийства вершатся за кадром, хотя убийств на мой вкус многовато. Не случайно коллеги говорят об эффекте «мыльной оперы».

• Я ж не артхаузный режиссер. Ну смотрите: сбиваю я ребенка. Что должно дальше происходить? Либо отмазываюсь, либо нет. Если отмазываюсь, зову на помощь товарищей. Дальше узнает начальство. Начальству надо, чтобы был суд? Нет. Значит, мы должны ломать единственного свидетеля - мать ребенка. Если мы ломаем бабу на глазах ее мужа – он может прибежать с ружьем. Что делать – надо убивать мужика. И так далее: все смерти подсказаны логикой развития событий. Я все рассчитал. К тому же, мое кино - триллер. Может, меня жестко воспитали: провинция, перестройка, 1990-ые. Для меня оправдание - одно, причина - другое. Когда пишешь сценарий, думаешь о причинно-следственной связи, оценки – потом. Существует проблема. И мы размышляем: что может случиться, если проблема обществом не будет решена? А если в финале сядем все ладком: убийца ребенка, мать, милицейское начальство, нальем коньячка: «Прости нас, мать» Пожалеть зрителя? Но ведь и «Крестный отец» - страшная картина. Вы любите своих родных, вы – сицилиец? Значит вы станете ублюдком и убийцей. Это же приговор целому национальному анклаву.

- В вашем фильме существует еще одна тема: переступивший черту дальше не властен над собственной судьбой.

• Таков закон жизни. Не знаю, правильно ли, что занимаюсь режиссурой? Может, мне надо было остаться в Новомичуринске, быть нормальным мужиком. Примером доказывать, что там можно жить, рожать детей, добросовестно работать. Это к вопросу о свободе выбора, которая иллюзорна. Есть лишь набор личных качеств, и есть среда.

- Вы говорите о приверженности к зрительскому кино, при этом все делаете сами: сочиняете сценарий, снимаете, монтируете, играете, даже музыку сочиняете. Никому не доверяете?

• Во-первых, кино это деньги и сроки. Необходимо, чтобы композитор за неделю-две что-то предложил. Один молодой композитор посмотрел «Майора»: «Какой интересный материал: жесткий, эмоциональный!» Потом предложил французскую гармошку в стиле «Амели» для эпизода дорожной трагедии! Я аж подпрыгнул: ну что это?

- Как вы относитесь к современному российскому кино?

• В фильмах нулевых есть аккуратное, но отстраненное отношение к реальности. Безымоциональная констатация фактов, перенасыщенная метафорами и символами. Сейчас хорошие ребята снимают авторское кино в зыбких интонациях, тягучих ритмах. Но вот я думаю: а что за 10 лет понравилось? Отчасти «Свои», в какой-то степени «Бумер»… В общем, всех фильмов по пальцем одной руки пересчитать. А ведь существует целый пласт режиссеров, за которым имена, фестивали, награды. Но фильмов их вечером включить не хочется: скучно. И вдруг понимаю: так может, это потому, что мне нравится «В огне брода нет», ранний Герман, Голливуд золотой поры 1970-х: Пекинпа, Шлезингер. Нравятся жесткие, смятые, сбитые картины. Выпуклые, серьезные с харизматичными героями. А кино нулевых – атмосферное, тонкое, робкое. Вроде последней картины Хлебникова. Я как увидел в трейлере его фермера с пистолетом, побежал смотреть… Если б я так ферму защищал, меня бы свои на вилы подняли. В нашем авторском кино есть ощущение инфантильности. Все вроде бы максимально правдоподобно: но тогда снимайте документалку.

- Инфантилизм хлебниковского героя задан сценарием, но что-то я не заметила робости в жестком «Конвое» Мизгирева.

• Жесткость в фактуре. Но с аккуратным, отстраненным отношением автора к происходящему. С густым набором метафор. Поймите, я хочу пригодится своему времени. Но боюсь, у меня будет шукшинская – в плохом смысле - судьба. Режиссера игнорировали в своей среде. Отчасти за интонацию, им уловленную. Русские же очень эмоциональны. Так откуда же появляется национальное кино в таком заторможенном темпоритме? Будто про русских снимают французы или шведы. Даже в нашем поэтическом кино шестидесятых: хуциевском, шпаликовском при всей воздушности пробивается пассионарность. Я посмотрел первые 20 минут «Елены» и задумался: то ли это мизантропическое отношение к зрителю, то ли концептуальное решение. Тогда у меня возникает ощущение «голого короля».

- Но не о таком же «массовом» кино вы мечтаете, как «народное кино Евгения Матвеева»? Там тоже свои защищают своих.

• Джигурда, что ли? Надеюсь, такого кино не будет. Но можно показать милиционера весом в 150 кг, который любит тараканчика в углу, живет с мамой и вообще нетрадиционной ориентации. В моде патология, но у нее не может быть развития.

- Вы на «Груз 200» намекаете?

• Вам интересно изучать патологию? Думаю, то что происходит в нашем кино – личная рефлексия моих ровесников. Они не без оснований обозлены на реальность. Настолько ненавидят ее, что готовы показать во всей жуткой «красе». А я более хитрый. Понимаю, что если не попытаюсь достучаться до обычного зрителя, для чего вообще я нужен? Для меня творческий катарсис – обретение единомышленников. Печально же, когда неплохую артхаузную картину в зале смотрит один зритель.

- А не станет ли ваш посыл, перефразируя слоган к «Закрытому показу» - «самому неглубокому и неширокому зрителю» - игрой на понижение: прямо в лоб, без метафор, подтекстов.

• Ну без метафор, без художественного языка нельзя. Впрочем, я звезд с неба не хватаю, свое место знаю: я не Антониони, не Висконти. Возможно, со временем увлекусь киноэкспериментом. Но пока существуют наболевшие проблемы, мне кажется, важно четко их сформулировать с помощью персонажей, хорошей актерской игры.

- Адресуя кино широкому зрителю, вы думали, почему ваша предыдущая картина «Жить» не стала блокбастером?

• Должна быть продуманная схема продвижения. Если зарекомендую себя, смогу целенаправленно продвигать картину. Если нет ни коммерческой, ни критической поддержки, картина уйдет в торренты. Это же почти телемувик, ее интересно смотреть.

- Разве не обидно сравнение фильма с телемувиком?

• Обидно. Но телевизионное кино ограничено двумя факторами: цензура и тематика. Оно не может себе позволить честного высказывания на больную тему. А наш прокат – неделя пятью копиями плюс показ на фестивале. Дальше вся жизнь фильма в телевизоре или компьютере. «Майор» снят так, чтобы у картины была счастливая телевизионная судьба.

- Неужели телевидение купит столь жесткую картину?

• Уже купили. Вы правда думаете, что власть боится таких картин?

- Да нет, они уже ничего не боятся.

• Все настолько известно, что кино погоды не сделает. Напротив: смотрите, какая у нас демократичная страна, снимаем критически настроенные картины. Я другого боюсь. Озлобления серьезного киносообщества, мол, этот поганец, снимающий телемувики, чудом попал на Каннский фестиваль: не по Сеньке шапка. У меня нет заблуждений на свой счет. Я обыкновенный человек из провинции, у которого вот здесь болит, и есть пара рук, чтобы сделать фильм. Но ребята, как бы сделать так, чтобы наибольшее число людей в этой системе координат и в это время увидело проблему, которая нас тревожит? В принципе, можно назвать мой фильм плакатом. Это не то кино, о котором будут писать критики спустя годы. Хотя конечно, Каннский кинофестиваль «подпортил» устоявшееся обо мне мнение. Не хочется, чтобы на меня обижались. Я ничего плохого не сделал.