В этом году исполнилось 100 лет со дня рождения великого французского философа Поля Рикёра. 20 мая – очередная годовщина со дня его кончины. Он успел встретить новое тысячелетие и не дожил до своего векового юбилея всего восемь лет.
5 сентября 1993 г. Воскресенье.
Нынче Москва принимала очередной, 19-й Всемирный философский конгресс. Пожалуй, самой яркой личностью на нём был один из классиков философии ХХ века Поль Рикёр. У нас, к сожалению, его пока ещё знают мало. Во время конгресса договорился с ним о встрече. Беседовали довольно долго. Не знаю, как ему – мне было очень интересно. Производит впечатление благожелательного собеседника, по-детски искреннего и откровенного. Пока я задавал свои вопросы, наш известинский фотокор Юра Инякин искал кадр, выражающий характер этого человека. По моим дилетантским представлениям о фотоискусстве, нашёл. То, что на снимке, было в самом начале, когда он определял время, которое может выделить на интервью из своего расписанного по минутам дневного графика, -- полчаса. Но потом увлёкся и превысил этот лимит раза в четыре.
1 февраля 1996 г. Четверг.
В воскресенье, 28 января, в Нью-Йорке умер Иосиф Бродский.
«И новый Дант склоняется к листу И на пустое место ставит слово». (Иосиф Бродский. «Похороны Бобо». 1972 г.).
«Человек – это радостное «да» в рутине бесконечности». (Поль Рикёр).
ХХ век разъят на кубики, На первоатомы и рубрики. В газете заголовок броский: «За океаном умер Бродский --
Конец поэзии…». Конец? Но свет магических колец Неугасим в морозных далях Вокруг луны. И, к ней причалив,
В немой печали облака Полны поэзии, пока Рифмуются с равниной снежной. И в синеве горят кромешной
Ледышки звёзд. Плывут века. И сменит море вод река, Что подо льдами цепенеет. А жизнь одна, и тем ценнее,
Чем больше светоносных слов, Мелодий, красок и стихов Мы излучаем в бесконечность, Во тьму, которой имя – вечность.
Ну а кому в веках не гаснуть, Сейчас угадывать напрасно. Кто новый Дант, а кто Овидий, Не знаю. Поживём – увидим,
Увидим, если доживём До возвращенья в отчий дом Душ неприкаянных поэтов, Блуждающих в пространстве где-то
Среди циклонов и цикад. Пусть ленинградский снегопад Вернёт дыхание живое, Лагун сиянье голубое
Венецианским их мечтам. Пусть упокоят где-то там Их бренный прах, на италийской Земле. Но в северной, российской
Пурге останутся слова, В которых трепетно жива Свеча поэзии бессмертной. И неподкупно, и бессменно
Она о вечном говорит И до рассвета догорит, И мимолётный воск растает. Но свет сквозь души прорастает,
Как Вифлеемская звезда. И остановятся тогда Над чьей-то колыбелью вновь Надежда, Вера и Любовь.
16 мая 2013 г. Четверг.
Хотя эти стихи – непосредственный отклик на смерть Бродского, они – о другом. О той мысли Поля Рикёра, что вынесена в эпиграф и пересвечивается – на созвучии, на контрасте ли? – с «Человеком» Максима Горького: «Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни».
Сейчас, накануне очередной даты ухода Рикёра из нашего мира, прокручиваю диктофонную запись нашей с ним, уже почти двадцатилетней давности, беседы и с удивлением понимаю, что высказанные им мысли нисколько не устарели.
Тогда, в разговоре, мы в основном «бродили» по цветущим альпийским лугам реальной жизни, но всё же время от времени подымали взор и к заснеженным, обледенелым вершинам высокой философии.
Что я знал о нём до этой встречи? Что в созвездии на тот час живущих философов мира он был звездой первой величины. Что его специализация – феноменология, наука о сущности явлений. Феномен, к которому он небезуспешно пытался применять разработанные им методы анализа, -- культура. Наиболее известные работы – «Платон и Аристотель», «Габриэль Марсель и Карл Ясперс», «Истолкования. Очерки о Фрейде», «Философия воли», «История и истина», «Язык», «Культуры и времена», «Время и рассказ», «Память, история, забвение». Профессор Сорбонны. Читать лекции его приглашали лучшие университеты Европы и Америки. Дружил с поляком Каролем Войтылой, и тот восхищался его философскими прозрениями. Впоследствии этот Войтыла станет Папой Римским Иоаном Павлом Вторым.
Но что он за человек, Поль Рикёр? Что кроется за его печально-интеллигентной улыбкой, за печальными же глазами, за напряжённой морщинкой у переносицы? И первый вопрос я задал совсем не о Платоне и Аристотеле (хотя, может быть, это и о них тоже):
– _ Когда Вы почувствовали себя философом? В юности? В детстве? А, может, с первым осмысленно произнесенным словом?_
Он, продолжая грустно, тихо улыбаться, ответил:
– Нет, вундеркиндом я не был. Был сиротой и потому привык с детства полагаться только на свои усилия и усердие. Интерес к философии пришёл как раз вó время. В том возрасте, когда все мы – философы.
Мне было восемнадцать, когда Далбьез, преподаватель философии в лицее города Ренн (это в Бретани), пристрастил меня к чтению первоисточников. Запоем прочёл «Диалоги» Платона, «Истинный метод» Декарта, работы Бергсона. И удивился их разительному несоответствию бытовому «здравому смыслу». Это удивление началось в лицее, продолжилось в студенческие годы в Сорбонне. И вот продолжается всю жизнь.
– Всё-таки, когда совершается главный выбор: по какому пути идти в жизни?
– Когда человек созревает для осознанных жизненных выборов. Тут важно, о каком жизненном выборе речь. Можно (подавляющее большинство так и живёт) приспособиться к общепринятому набору философских, политических, культурных, бытовых стереотипов, которые, упростив сложные явления до примитива, до «прожиточного минимума», позволяют успешно продвигаться к материальному и душевному комфорту. Это ведь тоже жизненный выбор, причём гарантирующий весьма высокий уровень жизнеустойчивости.
Но можно каждый раз подвергать сомнению сами стереотипы, воспринимая окрестный мир с «детской» непредвзятостью. Кстати, тем самым чрезвычайно усложняя себе жизнь. Именно так начинаются философы.
И этому как раз учит общение – без посредников , без путеводителей и учебников – с первоисточниками. Не обязательно философскими. Это могут быть поэзия, музыка, живопись, неповторимая личность человека.
– _ Были ли неповторимыми личностями Ваши учителя?_
– О, да! В Сорбонне таким моим учителем стал Габриэль Марсель. Он познакомил меня с Карлом Ясперсом. Одно дело – читать книги классиков философии. И совсем другое – живой диалог с ними. Впрочем, бывают времена, когда и чтение становится единственной отдушиной в мир.
– _ Вы имеете в виду…_
– … оккупацию Франции нацистами. Когда мы раздавлены высшими силами, остаётся лишь одно: умереть или стать пленниками. Последнее – не самый славный выбор.
– _ Пленник пленнику рознь. Экзюпери говорит в «Письме к заложнику» о французском народе не как о поверженном на колени рабе, но как о заложнике, жаждущем освобождения: «Для нас, французов, вне Франции, задача этой войны состоит в том, чтобы спасти посев, заметённый бураном немецкого нашествия. <…> Новые истины всегда рождаются в застенках палачей: сорок миллионов заложников вынашивают там свою новую истину. <…> Нет общей меры для смерти в свободном бою и гибели ночью под сапогом поработителя. Нет общей меры для ремесла солдата и ремесла заложника»._
– Ну, мне разницу между ремеслом солдата и ремеслом заложника довелось познавать на собственном опыте. В начале Второй мировой войны стал солдатом французской армии (я знаю, что на фронт он ушёл добровольцем – К.С.). Попал в немецкий плен. Находился в лагере под Щецином. Вот когда, -- _горькая ирония появляется в его голосе, молоденькая переводчица пытается изобразить её и на своём милом личике, но у ней из этого ничего не выходит, _-- вот когда у меня появилось достаточно времени, чтобы поразмышлять о смысле жизни! И зауважать немцев.
– _ ?_
– Не тех, конечно, которые нас охраняли. Единственные философы, которых я имел возможность читать в плену, были, естественно, немцы. Кого-то из них перечитывал. Но многих открывал для себя. Прежде всего, Хайдеггера.
И Ясперс, и Хайдеггер – фундаментальные философы, пребывающие на вершинах современной мысли. Но первого я ставлю выше, поскольку его философия включает в себя и моральное, и политическое начала. Вот почему Ясперс не ошибся в своей оценке фашизма, не пошёл с ним ни на какие компромиссы. Хайдеггер, к сожалению, проявил такую слабость.
Настоящая Германия – это её великие мыслители. И трагедия, что такая страна оказалась бессильной перед нацизмом. Как и трагедия то, что другая страна великих философов, Россия, допустила у себя сталинизм.
Россия сейчас заново открывает своё философское наследие конца XIX – начала XX веков, от которого сама же так недальновидно открестилась. Парадоксально, но я познакомился с этим наследием раньше, чем многие здесь у вас. Особенно мне интересны Бердяев и С. Булгаков, поскольку их концепции близки к движению персонализма. С Бердяевым я к тому же был знаком лично, слушал его лекции. Неоднократно цитирую в своих работах Бахтина. Дело в том, что его анализ Достоевского очень созвучен моим мыслям о Рабле.
– _ Кстати, у самого Бахтина есть блестящая работа о Рабле._
– Его диссертация.
– _ Из того, что Вы сказали, следует: великая литература подпитывает философию? И наоборот?_
– Конечно! Не было и нет какой-то обособленной русской философии вне общего русла российской культуры. И в этом смысле, может быть, самый великий русский философ -- Фёдор Достоевский.
– _ А Ваша оценка его как писателя, художника?_
– Знаю, французская читающая публика особо предрасположена к «Войне и миру» и «Анне Карениной» Льва Толстого. Но я полагаю двумя самыми значительными фигурами в мировой литературе Шекспира и Достоевского.
– _ Как часто перечитываете Достоевского?_
– Единственная книга, которую взял с собой сюда, на конгресс, -- «Братья Карамазовы». Но, конечно, одним Достоевским мои личные пристрастия к вашей литературе не ограничиваются. Люблю Чехова. Восхищён последней постановкой «Чайки» в Париже, в театре Дюлена. Из современных авторов выделяю Солженицына, отрезвившего своими романами европейскую интеллигенцию после многолетнего социального опьянения. Особенно французскую. Англосаксы, те традиционно более уравновешены и трезвы.
– _ Почти каждый человек тоскует по несбывшейся профессии. Если бы Вы не стали учёным, философом, то кем бы хотели стать в жизни?_
– Музыкантом. Среди любимых композиторов первый – Шуберт.
– _ У Хайдеггера есть не то философский этюд, не то стихотворение в прозе «Просёлок» -- об уходе по просёлочной дороге мира от дерева детства и о последующем – всю жизнь – возвращении его к этому дереву, к своим корням, истокам. А есть ли у Вас образный аналог, выражающий Ваше философское кредо?_
– Да, есть. Это картина Рембрандта из нью-йоркского музея «Меторополитен», где Аристотель положил руку на бюст Гомера. Философия в интерпретации поэзии. Или поэзия в интерпретации философии, если хотите. Творящая мысль – вот моё кредо.
– _ Недавно по нашему российскому радио в передаче «Мир Кришны» прозвучало утверждение: те, кто разделяют учение Дарвина, лишены здравого смысла. Как Вы относитесь к подобным утверждениям?_
– Если взять растительный и животный уровни жизни, я что-то не встречал убедительных и достоверных опровержений дарвинизма. Но когда его принципы переносят на человеческое общество, здесь действительно очень мало здравого смысла. Социальный дарвинизм – это ужасно.
Пришествие человека полностью изменяет «правила игры». До него в мире правил сильнейший. Соответственно царствовало насилие. Но это не наши, не человеческие правила. Наши основаны на справедливости, на взаимопризнании человека человеком.
– _ Так ли уж основаны? Это ведь пока не правила, а скорее лишь ориентир у горизонта. Сейчас много говорят и пишут о том, будто мы, наконец, возвращаемся к античному, протагорову принципу: «Человек – мера всех вещей». Не преждевременно ли идеал выдаётся за действительность? Не остаётся ли в силе утверждение Ларошфуко: философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией?_
– Противоречие между идеалом и реальностью было всегда. И сегодня есть тоже. Гуманизм в чистом виде в реальности никогда не существовал. Он всегда был идеалом. Так что не нужно идеализировать действительность. Но это нисколько не принижает самоценности ни действительности, ни идеала.
Близкое к современному умозрительное понимание гуманизма и демократии сложилось уже в Древней Греции. Это, конечно, был идеал, мечта. Ибо личность, элементы свободы в человеческой жизни, реальный демократический опыт были очень ограничены. Афинская демократия существовала недолго, римская же – около тысячелетия. В конечном итоге на смену античной демократии пришла империя. Ваше русское «царь» происходит, между прочим, от «цезаря».
Таким образом, в философском смысле идея демократии принадлежит древним грекам. В политическом же смысле реальную демократическую структуру удалось реализовать римлянам.
Но, с другой стороны, греческие города-полисы умерли, а греческая философия жива. Сократ, Платон, Аристотель являют собой такое приближение к человеку как мере всех вещей, о котором и сегодня можно только мечтать.
Когда сейчас надеются на ускоренное утверждение гуманистических и демократических идеалов, надо, чтобы потом не разочароваться и не впасть в отчаяние, понимать: на самом деле это очень долгий и тернистый, непрямолинейный путь длиной в десятилетия, а то и в века. К демократии человечество идёт через страшные войны и революции. Нужно быть в этом отношении очень трезвыми. И – терпеливыми.
Наше столетие было веком экстраординарного насилия. Будущие историки ещё вынесут строгий приговор таким событиям, как самоубийство Европы в 1914 году, как две самые страшные в истории диктатуры – нацизм и сталинизм, как геноцид еврейского народа.
Но это не означает, что мы жили в беспросветное время. В нём тёмные страницы оттенялись светлыми: концом колониализма, замирением Западной Европы, неизбежным крахом диктаторских режимов в разных районах планеты. Но цена, заплаченная за позитивные изменения, просто ужасает.
– Последний, самый простой и самый непростой вопрос: что такое счастье в Вашем представлении? Было ли у Вас своё: «Мгновение, остановись, ты прекрасно»?
– Как ученый я не нахожу однозначного ответа на Ваш вопрос. Но и если говорить о простом человеческом счастье, то о чём, всё-таки, речь? О состоянии или о миге?
Если о состоянии, то я счастлив всегда, когда погружаюсь в чтение прекрасных книг. И не только философских.
Если же о мгновении… Да, я был однажды ослепительно счастлив. Когда после пятилетнего плена снова увидел жену Симону и детей. Сейчас их у меня пятеро. Жан-Поль, Марк, Ноэль, Оливье, Эжен.
