Репортаж спецкора «Новой газеты».

Мы несемся по Транскаму, чтобы успеть проскочить Рокский тоннель. Сейчас идет реконструкция тоннеля, сквозь Кавказский хребет соединяющего Южную Осетию и Россию, движение транспорта ограничено.

Черная кожаная куртка, протертая на локтях, синие джинсы. Водитель мой не таксист, друг моих друзей, согласился подвезти. В долгой дороге с такими людьми интереснее, чем с накатанными трепачами.

— Артур, филолог и отец-героин, — представился он мне.

В то, что «героин» имеет пятерых детей от разных жен, мне верится легко, а вот в глубокие филологические познания — с трудом, по повадкам Артур сильно напоминает Микки Рурка времен «Бойцовской рыбки». Впрочем, неудивительно: 20-летний грузино-осетинский конфликт не оставил выбора его сверстникам, со старших классов не расстававшимся с оружием. Сейчас Артур — «бизнесмен», занимается растаможкой машин. В Южной Осетии это выгодно: легализовать по смешным ценам можно все, что угодно, операция стоит в десятки раз дешевле, чем в России. Машины либо из Грузии — подержанные или «утопленники», либо из Москвы: знакомые ребята-чеченцы поставляют. О происхождении «растамаживаемого» транспорта из Москвы даже не спрашиваю.

Мы мчимся в кромешной тьме, слева нависают горы, справа — падает обрыв к реке. Дорога пуста, лишь изредка мелькает военная техника, из которой кукушатами глядят бледные лица солдат.

Надтреснутые блатные куплеты из магнитолы вдруг сменяются мелодичными грузинскими песнями. Артур оживляется и начинает подпевать.

— Нет, ты только послушай, как выводит, хо, красавчик. Вот что умеют делать грузины — так это петь. Грузинский прямо создан для музыки, а какой голос! — делает он характерный жест рукой.

— Так это же враги, — неуверенно вставляю я.

Он смотрит снисходительным взглядом, приподнимая бровь:

— Чьи?

Последний раз на Большой земле, какой Москва видится отсюда, Южная Осетия вызывала интерес СМИ в декабре 2011 года. Когда республика попыталась обрести моральную независимость. Наперекор московским политтехнологам местное население настаивало на своем выборе. «Надоел «преступный режим» Эдуарда Кокойты, хотим «народного» кандидата Аллу Джиоеву». Митинги протеста и ночные костры в ледяном городе подтверждали решимость.

От такого своеволия Кремль опешил, но настаивать не стал. К всеобщему ликованию, Кокойты ушел, однако, набравшую на выборах большинство голосов Джиоеву в Москве так и не «утвердили». Провели еще одни выборы, по итогам которых президентом стал выходец из КГБ Леонид Тибилов. Ликования в массах заметно поубавилось: вроде победу одержали, а осадок остался. Но осетины — народ простодушный, если в бутылке с вином много осадка, они открывают новую.

# Вопрос выживания

В конце марта случилась большая неприятность. Машины с продуктами перестали пропускать на российской границе. За две недели с прилавков исчезли молоко, сметана, стали подходить к концу макароны и мука.

Ирма эмоционально вспоминает, как пришлось гнать машину назад во Владикавказ. Она — из редкой тут породы предпринимателей, владелица небольшого продуктового магазинчика на одной из центральных цхинвальских улиц. Пробраться к нему последние пять лет можно только по едкой, липкой грязи. Над грязью нависает гигантский билборд: «Российская Федерация — главный партнер Южной Осетии в мировом сообществе»; вокруг на деревянных ящиках сидят бедно одетые женщины: чеснок, лук, нехитрые консервы, какая-то одежда, — разложены рядом. Продают все, за что можно выручить хотя бы копейку.

— При вывозе товаров из России на таможне необходимо декларировать каждое наименование товара отдельно. У меня сейчас около 200 наименований, — показывает Ирма на стеллажи, — декларирование каждого стоит минимум 500 рублей. Если до войны из России мы завозили только часть продуктов, все остальное либо из Грузии, либо производили здесь, то теперь это уже вопрос физического выживания: в республике нет никакого производства.

Года два назад, — продолжает Ирма, — нашей главной головной болью была именно российская таможня. Платить приходилось всем: и транспортникам, и военным, и, разумеется, самим таможенникам. Но после реорганизации границы поборы прекратились, теперь решаем всё «по-свойски», чаще всего все товары заносим в графу «Предметы личного пользования». И берут теперь чисто символически, сколько дашь. Зато теперь на югоосетинской таможне стали лютовать. Это у меня небольшой минивэн с продуктами — 15 тысяч рублей. Те же, кто возит хозтовары или бытовую технику, вынуждены платить по 30—35 тысяч с машины. Для нас это непомерные деньги. У меня в магазине цены ниже, чем в магазинах Владикавказа, а почти половина бухгалтерии — вот эта тетрадь со списками людей, кому отпускаем продукты в долг. Население бедное, работы нет. Все, у кого есть возможность, — стремятся уехать.

Мелкое предпринимательство — это вообще последнее поле деятельности для инициативных людей, которые не хотят зависеть от власти и бюджетных денег. Но с точки зрения российских законов то, чем занимаются югоосетинские предприниматели, — чистой воды контрабанда. И менять такое положение дел Россия не спешит: экономические рычаги намного убедительнее любых иных доводов. Не понравилось что-либо новому начальнику в таможенном комитете — границу перекрывают, жители лихорадочно скупают продукты, а первые лица Южной Осетии — обрывают телефоны высоких российских чинов, пока те «войдут в положение».

# ООО «Рога и копыта»

«Мы вынуждены констатировать, что спустя пять лет наша экономика находится на нуле, — прямо говорит мне президент Южной Осетии Леонид Тибилов. — К сожалению, все средства, поступившие в республику после 2008 года, были разбазарены. Мягко говоря, восстановление только начинается. Когда в марте 2012 года я приступил к обязанностям президента, мне едва хватило денег выплатить зарплату бюджетникам. А я точно знаю, что в январе в бюджете республики был 1 миллиард 450 миллионов рублей. Под руководством Вадима Бровцева* эти деньги были растрачены за два месяца, куда — мы не знаем. После 2008 года никакие производственные мощности не были введены, ни один завод не построен. Вопрос безработицы сейчас самый острый, даже при желании человек не может найти работу в республике», — сетует президент.

Недавно Генпрокуратура Южной Осетии отчиталась о своей деятельности: 23 уголовных дела по коррупции и хищению денежных средств находится в производстве, восемь фигурантов объявлены в международный розыск.

Однако вместе с этим сообщением в республике исчезли последние надежды на перемены. «Обвинения предъявили директорам строительных фирм, и то не самых крупных, это же низовой уровень, им крохи перепадали. И прикрываться будут именно ими», — раздраженно объяснил мне сотрудник одного из министерств.

Основные финансовые потоки поступали в республику в рамках федеральной программы по восстановлению Южной Осетии. Это российские деньги, за освоение которых отвечали российские чиновники, а точнее, «Южная дирекция по реализации программ и проектов» Минрегионразвития РФ. Южной дирекции давно нет, а ее бывшие сотрудники не фигурируют даже как свидетели в уголовных делах.

В декабре 2011 года российская Генпрокуратура заявила о готовности забрать материалы уголовных дел по коррупции и довести их до конца. Правда, эта похвальная инициатива почему-то совпала с политическим кризисом в Южной Осетии и тихо сошла на нет сразу после его окончания.

Немного статистики. По официальным данным, с 2009 по 2011 год только в рамках федеральной программы в республику было перечислено 43 миллиарда рублей. Площадь республики составляет 3900 квадратных километров, 85% из которых занимают горы, еще процентов 10% — части российской военной базы и разрушенные грузинские села. По самым оптимистичным подсчетам, население Южной Осетии составляет около 20 тысяч человек.

За развитие Южной Осетии теперь отвечает полпред на Кавказе Александр Хлопонин, советник Владимира Путина — Татьяна Голикова и заместитель секретаря Совбеза Рашид Нургалиев.

После долгих межправительственных совещаний новые кураторы республики решили: основная причина воровства — в отсутствие «комплексного плана» и «проектно-сметной документации». И Александр Хлопонин тут же распорядился выделить 200 миллионов рублей на составление проектов и смет вплоть до 2030 года. Нынешний год в Южной Осетии объявлен годом подготовки документации по социально-экономическому развитию республики.

— 200 миллионов рублей на проекты, это 200 миллионов рублей на фантазии, сколько мы уже таких видели! Но 200 миллионов только на бумажки… — медленно говорит Майя Лопач. Кажется, что женщину завораживает сам звук этой цифры.

— Да мы в ближайшие несколько лет в этой грязи сдохнем, зачем же нам планы на 18 лет вперед?! — вдруг приходит она в себя.

Центр города. Улица Московская. Фарш из пыли, щебня, глины, щедро замешенный на дождевой воде и сточных водах. Улица знаменита роскошным стадионом, который сразу же после войны бездомным цхинвальцам подарила Алина Кабаева. Улыбающееся лицо государственной дивы размером два на три метра несколько лет озаряло густые кусты, которые по сей день скрывают обугленное здание турбазы. Неприметная тропинка, пару десятков метров в воде — и ты у крыльца.

Когда-то это была большая туристическая база из нескольких корпусов, соединенных переходами. Сейчас — одна пятиэтажная бетонная коробка, наспех залатанная шифером, фанерой и полиэтиленом. Хаотичное нагромождение утвари выпирает из каждой щели, отчего кажется, что дом вот-вот треснет по швам. Здесь обитают 60 семей беженцев.

Комната 14 метров, она же спальня, она же кухня, она же коридор, ржавые подтеки на обоях, облупившийся потолок. Кроме Майи здесь живут еще пять человек: дети, внуки.

— Мы беженцы еще с начала 90-х из внутренних районов Грузии. Все работаем в ЖЭКе, в основном дворниками, сантехниками, разнорабочими, — говорит Майя. — До войны жили нормально, торговали, дом в городе снимали. Потом цены на жилье взлетели, а работы не стало, пришлось перебираться сюда. Мой зять и большинство моих соседей в 2008 году не оставили город, защищали его. А вот моя внучка Наси ничего в своей жизни, кроме этих стен, не видела.

В дальнем углу кровати что-то зашевелилось, из-под одеяла блеснули две маслины любопытных глаз.

— Второй день лежит, температуру никак не можем сбить. Вроде эпидемия какая-то по городу ходит, врачи не знают, только килограммы лекарств прописывают. Ребенку тепло нужно и свежий воздух, говорят, — и Майя разводит руками вокруг.

В комнате на полную мощность работает обогреватель, но воздух промозглый и сырой. Запах плесени плотно перемешивается с канализационным духом из подвалов здания. Самой канализации тут нет уже давно, впрочем, как и воды, и газа, и отопления.

Днем Наси ходит в детский сад, а по вечерам с мальчишками и девчонками бегает под стены российского посольства поиграть. Посольство недалеко от ее «дома». На берегу реки Лиахвы, среди пластиковых бутылок и прочего мусора возвышается гладкое здание с золотым двуглавым орлом «во лбу». Рядом с посольством чистый пятачок, где горит вечный огонь и есть место для игр. Еще дети частенько бегают к российской воинской части: чуть выше по улице, там живут семьи военнослужащих. Ребятня протискивает любопытные носы сквозь массивные решетки кованого забора с российской символикой, глазеет на сверкающую позолоту новенькой часовенки, на крышу спортзала, на опрятные газончики и аккуратные секции, где живут их сверстники.

— Но при всем желании даже через 100 лет мы не сможем накопить и на комнату! — говорит на прощание Майя.

Мы едем по дороге сквозь села, где до 2008 года проживали грузины, голые остовы домов окружены гектарами садов и полей с плодовыми деревьями и виноградом. Каждую весну деревья, еще помня заботливые руки своих хозяев, по инерции дают обильный урожай. Моя спутница, учительница английского, и по цхинвальским меркам зажиточна: у нее есть дом, в доме есть газ.

— Россия в ВТО вступила, теперь грозятся транзитную дорогу с Грузией через нас открыть, — говорит она неприязненно. — Этого нельзя допустить. Грузины же такие работяги, буквально фанатики, вмиг восстановят свои дома, а про сады молчу вообще, опять зажимать нас начнут. А у нас работы нет, власти ничего не восстанавливают.

— А при чем тут власти? — киваю я на сады. — Это же живые деньги растут.

Энтузиазм у моей собеседницы сразу улетучивается.

— Война — это антидот застоя, — любит повторять один мой знакомый партизан. — Из пепла выжженная земля дает невиданный урожай. Вооруженный конфликт — другая психология — это ненависть, сдобренная «калашом». Ненависть разъедает, не оставляя человеку сил трудиться. Чтобы поддерживать жизнь, нужна помощь третьей силы, но именно она и разлагает больше всего. Примеряя на себя роль жертвы, человек неохотно потом расстается с ней.

# Ахалгори. Еще одна нелогичная граница

Революционное название Ленингор никак не соответствует самому городку. Он все тот же Ахалгори, маленький город, много веков назад приютившийся на дне одного из ущелий Большого Кавказа. Опрятные домики из обтесанного вручную речного камня, черепичные крыши, резные воротнички окон, церковь и княжеская крепость еще напоминают времена исчезнувшего Ксанского эриставства.

— Люди не хотят здесь жить, — говорит мне Тамар Меаракишвили, директор Ленингорского дома творчества. — Большинство уехали в Грузию, живут в Церовани, коттеджном поселке для беженцев, недалеко от Тбилиси.

Впрочем, тут всё недалеко от Тбилиси, о чем красноречиво свидетельствуют зачехленные российские зенитные установки. — После конфликта мы не понимали, чего ждать, войны же тут не было, но сотрудники югоосетинского КГБ всех подозревали в шпионаже. Со временем стало ясно, что мы не интересуем новую власть.

Мы сидим на веранде большого дома, на буржуйке шкварчит мясо, вокруг ходит рыжий кот, во дворе раздается мерный стук: отец Тамар обрабатывает собранные в лесу длинные тонкие прутья.

— Скоро надо будет фасоль подвязывать, у нас несколько гектаров земли, — оживляется вдруг она. — Еще выращиваем помидоры, картофель, фрукты. Фасоль бывает разных сортов: самая вкусная — та, у которой стебли длинные, как у виноградной лозы, вот ее-то и надо подвязывать. У нас тут у каждой семьи помимо дома есть земля, поколениями мы и жили за счет нее. А сейчас посмотри, — указывает она на ряд домов на своей улице. — Они все пустуют, ветшают, а значит, и земля брошенная стоит.

В Церовани ахалгорские беженцы составляют чуть ли не половину населения. Они получают пособия и говорят, что не желают жить «под русским сапогом». Тем не менее это не мешает беженцам каждый день ездить в Ахалгори на работу и получать хорошие зарплаты российскими деньгами. И так делают не только грузинские, но и смешанные, и даже чисто осетинские семьи.

До 2008 года Тамар и двух слов по-русски не знала, но все же решила остаться. В постоянных битвах с новыми чиновниками знание русского языка пришло само собой. «Теперь почти без ошибок бумаги могу писать», — с гордостью говорит она. Вместе с ней остались ее родители и дочь. Живут землей и маленькой пекарней, которую недавно открыли в городе. Тамар же, как и последние 15 лет, по-прежнему руководит домом творчества. Небольшое помещение в несколько комнат, сейчас это единственное место, где могут проводить время ахалгорские дети. Бесплатные кружки: вязание, рисование, танцы, вышивка, шахматы. Половину кружков ведет сама Тамар, выпускница одного из тбилисских театральных вузов.

— У нас не хватает самого элементарного, ниток для вышивки, книг. Мне мои друзья подарили книги для детей, но все они на грузинском языке. Ко мне сразу претензии со стороны администрации: почему нет книг на русском и осетинском? А где я их возьму, если даже к репетитору по русскому языку моя дочь ездит в Тбилиси.

В один из недавних приездов в Ахалгори куратора Нургалиева (а генерал тут очень частый гость) Тамар обвинили в шпионаже: стояла рядом с генералом, в руке держала телефон. Ей пришлось в Тбилиси брать распечатку телефонных переговоров и доказывать, кому и когда звонила. Впрочем, и с администрацией Церовани у Тамар напряженные отношения. Она не стала оформлять статус беженца и вообще считает, что нужно возвращаться в свои дома и растить фасоль, и непременно ту, которая самая вкусная. Такими крамольными речами она заслужила обвинения в предательстве национальных интересов. Теперь в апелляционном суде Грузии лежит ее жалоба на власти за дискриминацию.

— А может, лучше, если границу с Грузией закроют? — спрашиваю я.

— Нет, что ты! — испуганно машет она руками. — До Цхинвали около 100 километров серпантин, автобус ходит пару раз в неделю, до России еще дальше. Даже зуб вырвать или гвоздь купить — приходится ехать в Тбилиси. А в горных селах еще сложнее. Если границу закроют — мы все вымрем. Нас политика не интересует, нас интересует жизнь.

До 2008 года Ахалгори насчитывал около 7 тысяч жителей, сейчас постоянно живут — человек 500. И это по самым смелым и, разумеется, неофициальным подсчетам. Все здесь двойственно: и документы, и язык, и валюта, и поставки продовольствия, и даже сама жизнь. Администрация есть, чиновников трудно в ней застать, больница без пациентов, детсады без детишек, школы без учеников, музей без посетителей. Из «официального», того, о чем можно говорить с уверенностью, здесь только российские военные.

— Для обеих сторон конфликта мы существуем только как отчетность, — говорит Тамар.

Нет ни злобы, ни раздражения в ее словах. Прощаюсь с ней, обещаю прислать для ее ребятни книги русских классиков на русском языке. Хвойные леса наполняют воздух весенними ароматами, на соседнем холме дятел конопатит электрический столб, а по залитой солнцем пустынной улице неспешно бредет жена российского пограничника с детской коляской.

^{*Вадим Бровцев с 2009 по 2011 год — премьер-министр Южной Осетии, с декабря по апрель 2012 года — и.о. президента республики.}