Трагичные пацаны

«Сегодня плохо, и это правильно», — отметил Игорек (32 года, телефонных дел мастер, ИП), проснувшись утром на кордоне у Миши, друга детства, а теперь лесника. А значит: у человека, о котором вспоминают друзья детства, когда им некуда пойти. «Полтора месяца не пил. Морально себя грызу, — продолжал Игорек. — И это хорошо. Думал уже, что вообще пить бросил. Работа-дом, работа-дом, и такая апатия накрыла. Скучно, не знаю, как…» Миха оставил нас с Игорьком, а сам пошел в долину, в магазин. Не для того, чтобы нам продолжить, а потому, что собрались к Коле-отшельнику, обитавшему под скалой в Михином обходе. У Игорька звонил телефон, он сбрасывал, а тот снова звонил. Игорек определил, что это Ксюха звонит, жена его, но в таком состоянии он лучше сбросит. «Чего звонишь?» — спрашиваю ее как-то раз. Я когда в таком состоянии, ничей звонок не возьму. А она: «Мне же обидно, вот и звоню». «Я сбрасываю, а она звонит, — уверил меня Ута, — с усиленным рвением». Ута, а так звали Игорька друзья, был женат на Ксюхе уже 3 месяца и был полон впечатлений от нового вблизи человека. «Просыпаюсь, она: «С праздником!» Я: «Какой такой праздник?» Она: «Что-о-о?! День всех влюбленных, забыл?!» Вскакиваю, бегу за цветами…»

Иногда он слонялся по сторожке и ввязывался в спор с популярной исторической книгой (такую всегда найдешь в охотничьем домике). «Можно ли было предотвратить Вторую мировую войну?» — читал Ута мрачно на обложке. — Не нравится мне эта фраза. Может, и можно было предотвратить. Но фраза мне не нравится».

Ута получил прозвище по фамилии, но оно и соответствовало его водоплавающим способностям. Миха пояснил, вернувшись из магазина, что на «ставке» Ута переныривал всю компанию с немалым запасом. «Вода — его стихия», — резюмировал Миха. А Ута — в ответ — охарактеризовал Миху (и себя, получается, заодно) фразой: «Тоже трагичный пацан». Миха делал кухонную мебель под заказ. Развелся с женой. (Двое ребят, скучает по ним.) И пошел в лесники, по знакомству взяли, поскольку надо иметь своего человека, когда по лету будут тур-группы, с которых следует собрать взносы на поддержание лесного хозяйства. А пока Миха вживался, узнавал по-человечески сменщика Василича, бывшего машиниста, старика себе на уме. А также Миха выгуливал (выпускал и загонял) козу и двух свиней, живших при сторожке и входивших в его сферу ответственности. «К ней козел дикий приходит, ну так я его завалю», — делал грозные заявления Миха. Ута возмущенно его отчитывал: «Нормальный пацан, пришел к своей козе, а ты… завалю». У Михи на телефоне (рассмотрим эту деталь) вместо звонка «стояла» песня В. Дркина. Что показывало его некоторую «неформальность». Ута же был проще, телефон был набит каким-то полным шансоном, но взгляд на жизнь был точнее, и даже иногда лиризм проявлялся в Уте. Приведем еще одно Утино высказывание: «Рыбок вот люблю. И не гадят, и молчат — релакс. Можно весь вечер смотреть, как в телевизор. Только мысли будут не из телевизора, а свои. Телик не люблю. Интернет тоже не люблю. Только по работе там бываю, да еще в покер играю, пока на фишки. Жена там постоянно. Я ее спрашиваю: «Чего ты там делаешь?» Она говорит: «Да вот, стену читаю». Представляешь, стену она читает!»

Вскоре компания выдвинулась в горы, захватив немного того, немного сего. По дороге было старое селение, уже не существовавшее, и оставшийся от него колодец. Ута был любопытен, как всякий варвар. Крикнул туда букву «У», потом бросил камешек, а потом еще один. Внизу было немного воды. Недавно туда (Миха поведал) спускались спелеологи, искали подземный ход к монастырю или еще что найдется — ничего не нашли. Просто жили себе люди, и у них был колодец. Тех людей больше нет, есть другие, они не столь глубоки, их хватает выкопать ямку (на штык лопаты). Вокруг колодца встречались эти ямки во множестве. Это местные искали монеты и предметы быта старины при помощи металлодетекторов. «Каждый первый у нас занимался пилкой можжевельника, — объяснил Ута. — А монеты с детектором искал каждый второй. Я взял («сука») дорогой, за тысячу долларов, продал потом за сто пятьдесят, как-то у меня не пошло».

Потом спустились в ложбину, здесь Миха-лесник стал звать: «Коля!» Словно все попали в роман Керуака, где вот так тоже бродят по горам и лесам и встречают интересных людей. В обычной жизни бывает наоборот: ты пришел, а отшельника нет на месте, отошел куда-то, или выгнали, или сам ушел. Поэтому Коля не просто, скажем, появился. Он сильно удивил своим появлением. Чувак лет двадцати восьми. Быстро шел навстречу по тропе в тапочках, борода, длинные рыжие волосы. Одежду его украшало множество заплаточек. Очевидно, это был умелый отшельник. Лицо его казалось очень симметричным. Как будто в голове у Коли не было уже противоречий. Неспешные мысли отражались на его широком лице, скажем так.

Коля находился здесь уже третью зиму. Сделал «типи» из полиэтилена. А самый теплый покой — на случай «минусов» — укрытие под скалой, обложенное камнями, где сесть можно с трудом, а только лежать в спальнике, жечь костер и лежать в полудреме, подкидывая дрова всю ночь, засыпая под утро. Летом подкармливали туристы. К тому же Коля собирал орехи. А как появится сколько-то денег, можно спуститься в село за крупами. Это что касается быта. Что до мировоззрения, то раньше общался в Киеве с кришнаитами, потом осознал себя язычником. Прошлым летом ездил автостопом на Урал. Искал староверов, не нашел, вернулся. «Чем занимаешься, — спросил я, — когда один?» Коля ответил расплывчато, что, мол, иногда читает мантры. «А что у тебя в «анамнезе» — семья там, жены, дети?» — «Никого, — ответил Коля, — и никого». От портвейна Коля не отказывался. Достал потом флейту «Хоффнер» и немного поиграл. Колю ускорило наше появление. А Ута, тот, наоборот, стал медленнее. Ушел в сторону и смотрел в долину раздумчиво. Не пошел с нами на обрыв.

Миха передал мне бинокль, позволявший наблюдать за жизнью в долине. Там было село. По дороге тащился автобус с красными газовыми баллонами на крыше. И торчала вышка военной части. Всё внизу выглядело каким-то мелочным. Как будто мы, сидевшие на обрыве, многое знали о людях, живущих внизу, и только в силу великодушия не вмешивались в их жизнь, оставляли их самих решать свои проблемки. Вернулись к жилью отшельника, захватили Уту, и вчетвером пошли в сторожку, там ночевали.

Коля с пакетом «ништяков» пошел к себе под скалу, прочь от людей. Миха остался ждать Василича, чтобы передать ему «дела», точнее, козу, двух свиней и пропеллер-ветряк (не подключенный). А мы с Утой стали спускаться в утренний город. Сначала пошли дачные строения и автодром, потом уже частный сектор. «Слышишь запах? — принюхался Ута. — Можжевельник во дворе пилят, что я тебе говорил». Я спрашивал Уту, чтобы идти не молча, про его работу. Он сказал, что скупщиков б/у телефонов в городе шестеро. А мастеров по ремонту — всего двое. «Сложно?» (Я спросил.) «Да нет… Экран поменять, например, вообще ерунда. Одним словом, «лего».

Я еще спросил, ответил ли Ута на звонок и на какой по счету. «Ответил, еще на скале, сам ей позвонил, когда она СМСку прислала». — «Что же она тебе написала? — Я пошутил: — Главные слова?» — «Да не, она написала: «Ты что, издеваешься?!» Потом Ута сказал (вот это были они, главные слова): «Теперь уже и домой хочется». И добавил: «И за собаку я соскучился».

Вокруг себя мы видели множество людей, погруженных в заботы текущего (а это был Вторник) дня. А потом и вовсе смешались с ними, ожидавшими маршрутку второй номер. Мы чувствовали какую-то отстраненность от них, но высокомерия не было в нас. И люди это чувствовали. Потому что, уж вы мне поверьте, люди — как собаки, и многое именно что чувствуют нутром, просто воспитание не позволяет им рычать на незнакомых.

Маршрутка, и тетеньки, и бабушки, и южный водитель, относились к нам хорошо. «Какие хорошие ребята. Какие странные и хорошие ребята. Едут откуда-то… Молодцы какие». Потому что там, где их не было, мы взяли свое, и уже можно было вернуться к людям. И включиться в общественно-полезные действия. Складывать заработанные монетки «башенкой». Пока снова не придет время уйти за кордон, сесть под скалой и часок-другой посмотреть в долину.

Как «поднимался» Айдыр

Айдыр держит шесть «бочек» по производству самсы. Бочки стоят вдоль трассы, в них тлеют угли, поспевает самса (пирожки с мясом), у бочек тормозят автовладельцы, покупают самсу — всем хорошо. Айдыр дом построил и цех по производству «просто лепешек». Женат на турчанке, две дочери. А раньше у него ничего не было.

В шесть лет Айдыра привезли из Ташкента. Потому что они были и остаются, конечно, крымскими татарами. Вернулись в Крым, продав всё что было в Ташкенте, деньги на книжку положили — всё сгорело. Так что приехали без ничего. Только собачку еще привез Айдыр. Он сильно печалился, что пришлось уезжать из своего двора.

«Мы приехали сюда, в поселок Усть-Кут. Три года жили в деревянном ящике. Мы ходили с отцом и с матерью за грибами. Была такая бабушка Лиза, мы носили ей эти грибы. Она нас учила, какие из них можно есть или отнести на рынок. Когда я шел в школу, она давала мне «тормозок», чтобы я в школе поел. Звала меня не Айдыр, а Андрюша. Родной человек столько не делал для меня… На третий год мы вместо ящика поставили кирпичные стены и завели животных».

О своем воспитании Айдыр может рассказать один короткий случай.

«Как-то мы пошли с двоюродным братишкой за дровами, дедушка пошел вперед. Брат был меня старше, он взял свою вязанку и мою вязанку. Дед обернулся, когда мы пришли домой, и сказал: «Ты хотя бы одну щепочку взял и принес домой». Мне было очень больно и не по себе, когда меня в первый раз дедушка поругал».

Глиняные печи Айдыру делают в Ташкенте. Полторы тысячи долларов одна такая печь стоит. В глину надо конский волос добавлять. Гончара зовут Вахид. В Крым идет доставка контейнером. А уже здесь, в Крыму, печь вмуровывают в бетонную бочку, выводят красной краской: «самса тандырная», и ставят на трассу, взяв на работу реализатора — женщину, русскую или украинку, и с этого бизнеса живут и двухэтажный дом себе строят.

Славяне проводят начало жизни как получится. Всегда есть надежда уехать в любой из городов и там на кого-нибудь выучиться. А татары, привязанные к семье, уже лет с 14 знают, что и как у них в жизни будет. Получается, что татары стали оседлым народом, а русские — кочевым.