1 апреля, в день двадцатилетия «Новой газеты», гости, собравшиеся в кинотеатре «35ММ», стали первыми зрителями материалов к фильму «Трудно быть богом». Алексей Герман хотел сделать «Новой» подарок на день рождения — показать этот фильм. Он ушел, не успев завершить работу. Светлана Кармалита, вдова и соавтор, приняла решение — выполнить обещание.
Нас упрекали до и после: зачем показали незаконченный фильм; в фойе спорили, радикально расходились во мнениях. И все-таки в этом несовершенном показе, в звучащем то сильном, то слабеющем голосе Кармалиты, взявшей на себя роль «закадрового текста», в ломе желающих увидеть картину и в отдельных покидающих зал — была подлинность момента. И его единственность.
Впереди — большая судьба фильма. А мы благодарны за последний дар мастера. Как никто знавшего, как трудно — быть.
Се человек
Замысел фильма вызревал полвека. И будь он снят тогда, когда был задуман, получили бы мы кино, полагаю, адекватное роману: о генезисе фашизма, о том, что на смену серым всегда приходят черные, а также, возможно, и о победе над всем этим того прекрасного, что Стругацкие условно называли коммунизмом — Разума и Справедливости, с довольно больших букв.
Я очень любила этот роман. И только сейчас, после по-настоящему мучительного просмотра, мне открылась неправда текста, привычного и вошедшего в сознание со всем паршивым миром мрачного, но закономерного Средневековья, реконструированного Стругацкими. Неправда как заблуждение шестидесятников.
Верю, что слова Руматы—Ярмольника: «Жалость переполняет мое сердце» — утвердили Германа в решении взять на главную роль именно Ярмольника — с учетом бесконечной строгости и разборчивости мастера к выбору всего вообще. Кто-то даже написал по поводу этой ключевой фразы: «Сердце мое переполняет жалость — так мог бы сказать сам Герман».
Но ведь жалость к людям планеты, над которой Румата призван был Землей осуществлять свой божественный контроль, «переполняла его сердце» только до той минуты, пока не была убита его возлюбленная (жуткий кадр, невозможный в описании романтиков Стругацких, — наконечник арбалетной стрелы, пробившей череп, торчит из носа…). Румата оставался не только всего лишь человеком — он, испытывая ужас и презрение к себе, погружался в скотство — процесс, который земная «базисная теория феодализма» считала обратимым. И это — первая ошибка (или неправда) романа.
И та совершенно гамлетовская, безнадежная интонация, с которой Румата отвергает просьбу лекаря Будаха (Господи, если нет другого выхода, истреби нас, преврати в пыль и грязь и создай заново), — вот та главная правда и послание фильма. Сердце любимого героя Стругацких (на стадии «ТББ» — коммунара, позже — прогрессиста) Герман наполняет тем, чем полно его собственное сердце. Яростью — бессильной и безнадежной. И потому любовь Руматы и Киры — не пасторальная любовь двух существ ангельской природы, описанная Стругацкими, — а грубое, плотское, порой скотское обладание самца и самки.
За 15 лет съемок несколько раз менялось название фильма, пока авторы не вернулись к каноническому. «Трудно быть богом» Леонид Ярмольник назвал вчера едва ли не самой точной формулировкой в названии книг мира. Назову, однако, по меньшей мере два мировых хита, идеи которых сформулированы гораздо точнее: это «Божественная комедия» и «Человеческая комедия». Комедия Божественного Промысла и комедия человеческого бытия в том, что Бог не может совладать с порождением своей фантазии — как человек во власти судьбы оказывается рабом самых низменных своих страстей.
Богом быть не трудно — это всего лишь человеческая оценка. Быть им невыносимо, безнадежно и пагубно. Несколько лет Герман держался собственного названия — «Хроника Арканарской резни», указывающего на то, что это — именно хроника. Как способ съемки и как течение болезни. Ужас не в том, что на экране выпускают кишки, ноги чавкают в море нечистот и крови, в сером тумане болтаются удавленники, а в лужах плавают отрубленные головы. Ужас в том, что это удел человечества. Слишком много грязи? Крови? Испражнений? Я больше скажу: только — грязь, кровь и дерьмо. Только это является смазкой колес истории. А такова она (смазка и история) потому, что — «се человек». От зловонных пеленок до смердящего савана. И грандиозная мука, мучительное величие фильма Германа в том, что мастер решился показать это. Хотя и не решился сказать.
А словами сказал он то, что сказали Стругацкие в своей полуправде, — мол, на смену серым приходят черные. Звонкая фраза для молодых доверчивых журналисток. Фашисты, гений серости дон Рэба, король ночи Вага Колесо, исторические законы, прописанные Стругацкими в декларативных диалогах Руматы с бунтарем Аратой Горбатым (у Германа — властолюбивым убийцей) и гениальным лекарем Будахом (измученным у Германа аденомой простаты) — нет, не об этом написали бы Стругацкие в пору зрелости. Алексей Юрьевич Герман, которого многие из нас справедливо числят по разряду гениев, сделал фильм не о мрачном Средневековье какой-то там планеты, для фальшивого бога которой всегда есть запасной аэродром Земли. И не об опасности для Земли серых и черных сил. А о том, что Земли-то никакой нет. И Румате некуда возвращаться.
Вместо разноцветного, голубого и зеленого, красного и золотого полдневного многоточия Стругацких — Герман увидел жирную серо-черную точку. Впрочем, не лишенную богатых оттенков этих цветов.
И это оказалось так жутко, что даже бесстрашный мастер целых 15 лет не мог, не смел ее поставить.
Алла БОССАРТ
Владимир МИРЗОЕВ:
Последний фильм Алексея Германа — радикальное, пугающее высказывание о Человеке, о его природе как социального существа, недалеко ушедшего от приматов. Конечно, Герман — мизантроп и максималист, но кто скажет, что для этой мизантропии нет оснований?
Эстетика фильма столь же радикальна. Его видеоряд можно сравнить с атональной музыкой или с полотнами Павла Филонова. Доминирует внутрикадровый монтаж, где каждый кадр доведен до такой плотности, что начинаешь физически задыхаться. Воздух в этом мире отравлен — запахом нечистот, несвежего пота, помойки и разлагающихся трупов. Это даже не пир во время чумы — если бы! — это ернический гимн распаду, распавшейся плоти, лишенной всякого смысла (не говоря о благодати).
Сюжетных поворотов немного: шесть или семь на трехчасовой фильм, но каждую секунду в кадре (почти всегда на крупном плане) что-то происходит. Броуновское движение бессмысленных элементов творения. Кривляются свиные рыла, бьются голуби, обыватели с удовольствием мажут друг друга дерьмом, делают шмазь, нюхают розы, испражняются, убивают и т.д. Иногда произносят реплику-другую в никуда. У этих несчастных йэху нет собеседника: ни на земле, ни в небе.
По идее, главный герой, благородный дон Румата, должен быть контрапунктом ко всему адскому зоопарку. На гротескную гримасу мира он должен ответить членораздельной речью. Он играет джаз на экзотическом музыкальном инструменте, читает наизусть Пастернака, отказывает себе в удовольствии убивать. Наконец, он умеет любить… Но тут у режиссера возникает явная проблема с исполнителем главной роли. Леонид Ярмольник не знает, как существовать вне обычной драматургии, без партнеров, без диалога, вне дневной психологии. В бреду брода нет, и актер отчаянно барахтается внутри чужого сновидения. По замыслу Германа мы должны следить за Руматой, не сводить с него глаз или видеть все его глазами, но Ярмольник сливается с бесконечно сложным натюрмортом, растворяется в нем без осадка. Его личной харизмы не хватает, чтобы противостоять тотальной энтропии Арканара.
Герман не раз говорил в интервью, что они жестоко спорили с Ярмольником, рвали отношения. Был момент, когда режиссер хотел отказаться от услуг актера, снять весь фильм субъективной камерой, с точки зрения дона Руматы. Смею предположить, что этот прием не был бы выходом из положения. Когда «бог» братьев Стругацких спускается в ад, он не перестает быть Человеком: умным, любящим, добрым. Да, в финале он срывается, устраивает бойню, уничтожая монахов Черного ордена. Но ведь это эксцесс, чудовищный срыв в конце пути. Реакция на смерть любимой женщины… Беда в том, что режиссеру самому не всегда интересно следить за своим героем, что уж говорить о нас. Пустота не притягательна. В итоге фильм получился еще более мрачным, чем мог бы быть, окажись в центре хроники сложно устроенная личность.
В нашей реальности, как известно, трудно быть человеком.
Федор БОНДАРЧУК:
Могу поделиться лишь своими ощущениями от показа, выводы делать рано, все-таки картина еще не завершена.
Сегодня точно понять и объяснить, что же это за фильм, невозможно.
Ясно, почему долгое время картина называлась «История Арканарской резни». Те, кто любит Стругацких, знают, что и в романе, и в фильме узловой момент — переворот, переход от серых к черному ордену. В фильме лишь однажды об этом прозвучала фраза. Но этому переходу, перелому подчинен весь внутренний ход действия.
По большому счету, нам был представлен лишь визуальный ряд. Хотя я понимаю логику внутрикадрового движения, ход камеры, которая у Германа всегда субъективна, но здесь этот взгляд изнутри оправдан объективом-кристаллом, с помощью которого пришелец Румата фиксирует, «свидетельствует» происходящие на Арканаре события.
И все же сегодня делать заключение о фильме как о художественном и гражданском высказывании режиссера и его интерпретации повести Стругацких я бы повременил, дождался бы полностью законченной версии.
Я не читал сценария. И поэтому мне особенно интересно будет еще раз посмотреть картину в финальной версии, потому что на базе этого мощнейшего визуального материала кино можно направить в разные русла. Какая из тем станет доминирующей? В одной из линий герой стоит перед мучительным вопросом о праве вмешательства, праве на силу, на насилие ради гуманных целей. Или другое направление — о чудовищной закономерности, при которой на место серых всегда приходят черные.
Признаюсь, на уровне визуального ряда по эмоциональному воздействию не припомню ничего близкого.
Я смотрел кино и пытался вспомнить примеры подобного изображения, такой планки разговора режиссера со зрителем. И из всего мирового кинематографа вспомнились «Андрей Рублев» Тарковского, Параджанов со своими коллажными натюрмортами в «Легенде о Сурамской крепости» и в «Цвете Граната», или «Апокалипсис сегодня» Фрэнсиса Форда Копполы — в той части, где он рассказывает о безумии полковника. И, конечно же, «Лапшин» и «Хрусталев» самого Германа.
Но все эти параллели с «Трудно быть богом» весьма условны, в мировой кинематографической культуре аналогов этому исключительному произведению, думаю, нет. Сравню, пожалуй, лишь с моментами, когда во ВГИКе открыли и показали первые картины Пазолини.
Можно сколь угодно обсуждать, говорить о приятии или неприятии, спорить: может ли художник на таком градусе напряжения говорить со зрителем, что ему дозволено, а что нет. Степень жесткости и откровенности изображения, вне всякого сомнения, спровоцирует огромное число дискуссий.
Но то, что фильм будет отдельным столпом стоять как кинематографическое произведение, аналогов которому не было, да по всей видимости уже и не будет, точно.
Вадим АБДРАШИТОВ:
Конечно, это вулкан, извергающий раскаленную магму жизни. Материал несет в себе невероятно мощный потенциал будущего фильма. Предельная плотность экранного изображения при колоссальной концентрации происходящего в кадре. И все это — при высочайшей культуре изображения. Ощущение при просмотре — постоянный мощный подземный гул перед… тектоническим сдвигом?
Превратить этот раскаленный материал в завершенный фильм — задача титаническая. К счастью, есть соавторы Германа, которым, уверен, это по плечу.
Но уже сейчас ясно: автор задавался страшным вопросом — если это все-таки о Земле, то что это — прошлое ее или… будущее?
Чулпан ХАМАТОВА:
Спасибо за подарок, который подарили гостям «Новой». Понимаю, чего стоило Светлане Кармалите, Леше Герману-младшему, продюсерам показать в незавершенном виде картину. Все-таки большой зал, это не два-три преданных друга, которые способны правильно оценить недоделанную работу. С их стороны это и поступок, и большая степень доверия.
Очень страшно, что Германа с нами больше нет. Нет человека, который так точно и больно понимает действительность не только в нашей стране, но в планетарном масштабе.
Настоящее кино рождает ту же самую эмоцию, что в детстве, когда в тебе возникало фрагментарное восприятие мира. Когда ты не понимаешь, что в фильме, спектакле происходит с точки зрения логики, сюжета, но вдруг начинаешь переживать. Вот и здесь: уже ближе к финалу фильма весь морок, фрагментарность начинают проясняться, а ты уже эмоционально внедрен внутрь кадра. Ты уже все понимаешь сердцем.
Вот почему это не совсем кино. Знаю, из чего состоит кинематографический процесс, понимаю его изнанку, слышала команды режиссера, оператора, гул съемочной площадки… И несмотря на это, не видела белых ниток, монтажных склеек. Не видела работы художника, оператора, режиссера, актеров. Я не видела работы… Просто была сопричастна к некоему таинству, которое не имеет отношения к прозе жизни.
Я не просто плакала. Меня рвало слезами. Где-то к середине действия все эти вывороченные наружу кишки воспринимаются детским лепетом по сравнению с физиологией души, ее опустошением, низменностью, которая просачивается сквозь поры. Главное в этом фильме то, что происходит с человеком.
Герман — провидец. Я сидела и думала: «Не знаю, как другие, но вот я была бы готова к этой картине, например, 6—8 лет назад? Нет. И возможно, эти тринадцать лет потребовались, чтобы мы доросли до картины. Сейчас я ее услышала, она попала в меня в том объеме и силе, в каком может попасть истинное произведение искусства.
Eвгений БУНИМОВИЧ:
Очень непросто говорить о первом впечатлении, потому что у нас вообще потерян масштаб таких впечатлений. Мощная, подробная, грандиозная работа. И потерян тот метр, которым вообще такого масштаба работы меряются. Работа, к которой можно будет возвращаться не только завтра, в которой ты ощущаешь масштаб и глубину всего этого высказывания, желание сказать о самом главном, самом серьезном, и ты понимаешь, что хочешь к этому возвращаться. Мы сегодня очень не хотим трагизма, у нас очень много крови на телеэкране в новостях, и потому, когда видишь не просто картинку, а некоторое обращение к людям, к стране, к миру, — этот вселенский масштаб производит впечатление сам по себе. Так и происходит с большими художниками; что-то обрывается внезапно, а потом понимаешь, что в этом своя закономерность. Это очень серьезное последнее высказывание Германа.
Алексей СИМОНОВ:
Картина так долго снималась по одной простой причине. Всегда раньше Леша снимал кино сквозь прозу. Он снимал ситуацию, которую видел автор, чтобы сочинить ту историю, которую снимал. Сначала он так обошелся со своим отцом, потом с моим отцом, потом снова со своим… И вдруг оказался перед необходимостью сочинить мир, которого не было.
И я получаю колоссальное удовольствие от того, с какой степенью естественности я начинаю воспринимать то, что он показывает, то есть он меня втащил в эту историю, он меня вовлек, он сделал меня соучастником этой истории. Мне не все нравится в картине, у меня возникают близкие к рвотным рефлексы в какой-то момент. Но самое главное — он наконец сделал картину, в которой создал мир, который принадлежит только одному Герману.
Ксения СОБЧАК:
Это большое кино, очень значительно и сильное, но, конечно, смотреть его без звука — как читать «Улисса», где половина страниц вырвана, а половина перепечатана задом наперед.
Мне кажется, Герман здесь еще дальше ушел по пути, на котором сделан «Хрусталев, машину!»; фильм мастерский, есть кадры, которые длятся по пять—семь минут без склеек, невероятная работа режиссера и оператора. Картина сложная, требующая от зрителей эмоций, интеллекта, напряжения всех чувств. В какой-то момент мне было так тяжело, что я вышла, потом вернулась. Это «настроенческое» кино, и надо вникать в атмосферу, жить внутри, переживать все эти невероятные коллизии, в общем, кино Германа — это такой опыт, который надо еще пережить…
Виктор МАТИЗЕН:
В картине нет звука, нет музыки, есть только изображение, и вот оно, несомненно, грандиозно. Ничего подобного мы никогда не видели и, думаю, никогда не увидим. Если есть такое понятие «чистое кино», то вот это оно самое.
Юрий ШЕВЧУК:
Впечатление полного погружения. Не страшно, всякое видали, но интересно! Интересно было еще раз понять этот уникальный язык. Интересно было завернуться в ткань этого ковра, этого смысла. Сейчас поеду в Питер, завтра у нас репетиция, и буду, наверное, всю ночь думать, вспоминать фрагменты, сцены фильма. В кинематографе сегодня люди мыслят сценами, они понятны, их все умеют снимать — а тут одна сцена, и это поражает. В этом фильме главное не Румата, не его история, а Герман. Это его мощь, масштаб, объем. И мне кажется, последние его мысли, когда он работал над этой картиной, были очень грустными. Как в предсмертном письме-эпитафии Астафьева, когда он написал: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».
…Звука было мало, картинка была мощная, и я думал о Германе, думал о нем как о философе. Я сейчас как раз написал песню «Каждый из нас пытается увеличить объем свой и тоннаж»… Объем соприкосновения с миром. У него он был огромный.
Илья ХРЖАНОВСКИЙ:
Я абсолютно потрясен. Такого впечатления от кино не могу вспомнить, да, по сути, никогда подобного и не переживал. Думал даже, что кино и не способно уже эмоционально потрясать. Этот показ вернул меня к забытому ощущению: кино — некая духовная сущность. Когда сталкиваешься с подобным произведением, это начинает касаться твоей жизни. Мераб Мамардашвили, говоря о натюрморте Сезанна c яблоками, пояснял, что дело не в яблоках… это дверь к тебе. А сегодня у нас время яблок, предметов, объектов. Поэтому предполагаю, что на фильм может быть реакция разная…
И вот нечто, выходящее за пределы психического, психологического, возможного, объяснимого. Касающееся того, как устроен мир. И если фильм «Хрусталев, машину!» для меня есть и будет единственным фильмом, многое объясняющим про нашу страну, то «Трудно быть богом» рассказывает про мир и про боль. Если смотреть его до конца, то спастись от него невозможно. Невероятно, как человек мог подобное сделать. Даже представить не могу, что про этот фильм можно написать. Потому что это кино — где-то за пределами слов.
Замечательный просмотр. И то, что закадровый текст читала Светлана Игоревна Кармалита, давало некую рамку замысла и промысла… Это был особый день. Праздник двадцатилетия «Новой газеты». Сорок дней со дня ухода Алексея Юрьевича. То, что все так совпало, — уникальное событие духовного порядка.
Подготовил отдел культуры «Новой»
