К вопросам жизни и смерти относились довольно просто. Летом 59-го года для промывки шлихов к нам «на Колю» прислали огромного черного азербайджанца Ахмеда с подругой Фаридой. Однажды вечером Фарида у костра улыбнулась мне несколько шире, чем, по мнению Ахмеда, полагалось.

На следующее утро я вместе с его бригадой ушел на шлихи вдоль берега Коли. Одет был в ватник, на спине болтался полупустой рюкзак. Ахмед шел по тропе за мной след в след.

Вдруг я почувствовал горячее прикосновение к левой лопатке. Обернувшись, увидел Ахмеда, молча заносящего окровавленный нож для второго удара, и инстинктивно закрылся свободной левой. Нож пробил мне кисть руки между большим и указательным пальцами. Подбежавшие сзади схватили Ахмеда за руки, отняли нож.

Первый удар был нацелен точно под левую лопатку. Спас меня ватник и свободно висевший рюкзак, уменьшив глубину вхождения, а пряжка на лямке повела втыкающееся лезвие выше. Так у меня и остались на память два шрама — на левой руке и левой лопатке.

Контингент наших техников и рабочих, набранных только на сезон еще в Питере, состоял из людей случайных, попадались всякие. Семен Иванович Зайцев, убивший в разное время пять человек и отсидевший «по мокрому делу» в лагерях лет пятнадцать, по вечерам подсажив­­ался ко мне и вздыхал: «Эх, Александр, тут же скука смертная! Тут же только мы с вами двое — интеллигентные люди, не с кем слова сказать!»

Выделялся и Федор Васильевич Гусев, неизлечимый алкоголик невысокого роста, плотный, с седыми кавалерийскими усами и цепким неприятным взглядом пустых неотвязных глаз. Я, понадеявшись на его фронтовое прошлое, назначил его было завхозом, но он при первой же поездке в Игарку пропил все казенные деньги, да еще и продал нашим эвенкам-каюрам закупленный для экспедиции фталазол, выдав его за противозачаточное средство.

Ходил он в неизменном вытертом и лоснящемся пиджаке с орденом Красной Звезды и говорить с интересом мог только о двух предметах, которые знал досконально, — о системах немецких танков и женских задницах. Вспоминая какую-нибудь свою давнюю знакомую в разговоре за столом, он вдруг заявлял: «Как же, помню, мы с ней были в хороших отношениях». Это означало, что он с ней спал. На мой недоуменный вопрос он удивленно возразил: «А вы что, считаете, что это плохие отношения?»

Уважения ко мне он не испытывал решительно никакого, особенно после того, как, вспоминая каких-то своих фронтовых друзей, сказал: «Да какие они мне друзья — суки они, я таких друзей полетанью мажу». Я поинтересовался у него, что такое полетань (ртутно-серная мазь для борьбы с лобковой вошью. — Ред.), и он заорал мне в лицо, что не может быть в тайге начальником человек, который не знает элементарных вещей, — такой начальник всех погубит. Это впрямь вызвало довольно долгое скептическое отношение ко мне со стороны наших работяг.

Уж и помечтать девушке нельзя!

Полевой сезон 1959 года не обошелся без экзотики. Заместитель начальника экспедиции Петухов с первым же вертолетом прислал к нам нанятую им в Игарке на сезон повариху Шурку, шуструю чернявую девку с золотыми зубами и блатной татуировкой. Свою программу она объявила тут же, у трапа вертолета, откуда выгрузилась, держа в руках гитару, перевязанную огромным розовым бантом: «Е… буду со всеми, но начну с начальства».

Вечером того же дня мы с Мишей и Стасом мирно выпивали в своей палатке, когда раздался истошный женский крик: «Помогите, насилуют!» Мы выскочили на взлетную площадку. Посередине лежала совершенно одетая Шурка и орала благим матом. «Насилуют!» — снова крикнула она, увидев нас, — и захохотала, пьяная в стельку, не в силах встать на ноги. «Значит, померещилось, — заявила она нам в ответ на наше негодование. — Уж и помечтать девушке нельзя!»

Первым объектом ее устремлений стал Миша Иванов, бывший тогда начальником нашей партии. У нас в палатке стоял старый ламповый приемник, на стенке которого были наклеены какие-то цветные женские головки, с обертки из-под немецкого туалетного мыла. «Михаил Иванович, скажите — это ваша жена? — кивала она на наклейки. — Какая красивая! А я, однако, вам больше подойду. Вы не смотрите, что я на вид такая худая, — просто кость у меня тонкая, а с меня ведь не враз встанешь!»

Потом она принималась закидывать ногу на ногу, и шелковая юбка, сползая, обнажала ее смуглое бедро с синей вытатуированной на нем надписью «Добро пожаловать» и указывающей внутрь стрелкой. Несколько дней подряд мы ее успешно выдворяли, но потом Иванов не вынес натиска и сбежал вместе со Стасом в недельный маршрут, оставив за старшего меня.

Настала тяжелая жизнь. По ночам я наглухо законопачивался в палатке, и Шурка обозлилась. По утрам она, разливая кашу, держала речь перед проходчиками: «Он что же, думает, что если образованный, то он могёт от меня свой жидовский нос воротить? Не выйдет. Все равно я его уделаю!» Я разворачивался и шел в палатку завтракать лежалым сухарем. На мое счастье, через пару дней нашлись добровольцы, как выяснилось позднее, довольно многочисленные, закрывшие собой эту амбразуру. Но неприятности на этом не кончились. «Александр Михайлович, — заявила она, явившись ко мне через пару дней, уже вполне серьезно, — вызывайте санрейс: мне свернули матку».

Ужас охватил меня при этих словах. Я, взращенное в наивности городское чадо, прожившее жизнь с добропорядочными родителями, оказался теперь в дикой тайге среди грубых, безжалостных людей, где понимают только мат, и даже женщины теряют человеческий облик! Первой мыслью было срочно послать радиограмму в Игарку и вызвать санрейс.

Однако было боязно: за ложный вызов меня ожидало строжайшее наказание. Слегка успокоившись и подумав, я все-таки решил, что с таким диагнозом она бы навряд ли явилась ко мне, подбоченясь и с папиросой в зубах. Действительно, оказалось, что пошутила.

На следующий день, воспользовавшись правом старшего, я вызвал вертолет и приказал погрузить ее туда вместе с баулом, гитарой и бантом. Этим дело не кончилось: пока вертолетчики обедали, она успела признаться одному из своих хахалей, что у нее гонорея. Тот побледнел и кинулся в палатку.

Когда настала пора взлетать, ко мне подошли девять из двенадцати наших мужчин и, переминаясь с ноги на ногу, заявили, пряча глаза: «Михалыч, отправляй нас тоже — значит, и у нас…» Всю бригаду отправили в Игарку, сорвав работы партии на неделю. В городе, к счастью, выяснилось, что она снова пошутила. Все последующие годы я женщин в повара не брал…