В Альпах из-за нелетной погоды застряли четверо русских, которые коротают время в разговорах о судьбах родины и слушают диктофонные записи «людей из народа». Подлинные слова, подлинные интонации, подлинные истории: если повезет, такое можно услышать в поезде дальнего следования, в маршрутке, на рынке — и потом пересказывать знакомым, пытаясь сохранить этот воздух, это ощущение настоящего… и очень важного для всех нас. Публикуем фрагмент из романа Антона Понизовского «Обращение в слух», который выходит в издательстве «Лениздат».

Николай

Ночью кто-то стучится в окошко.

Мать просыпается: «Это кто?»

«Мам! — говорит. — Да это же я, твой сын Николай».

Она говорит: «Да ты что, он у меня три года уж как погиб!» И дверь не открывает — вот как сейчас помню…

А дед какой-то был нищий, ночевал. Говорит: «Да не бойся — давай, открывай, я с топором за дверью тама…»

Открыли — а это брат! Представляете, три года ни письма, ничего: мать три года его за упокой поминала…

А он, оказывается, в Польше был, попал в плен… как-то там всё это было сложно… (Шёпотом.) Он во власовских войсках был, по-моему…

А знаете, за что его посадили-то?

Война кончилася, и пригнали к нам дизеля… ну эти самые… трактора, трактора! А он в присутствии своего родственника сказал: «А на дизелях-то — с американских танков гусеницы содранные…» Вот за эти слова его взяли.

Я помню, пошли мы в Рязань со снохой. Мать дала нам бутылку молока, буханку черного хлеба и сколько-то яиц. Я босяком, все ноги потёрла… что мне там? Десять лет.

Приходим, а нам отвечают в окошко: «Врагам народа передачу не передают».

И когда следствие шло, его спрашивают: «А почему ты сдался, а пулю себе не пустил?»

А он говорит: «А мне жить хотелось, мне было пятнадцать лет».

Ему говорят: «Ты врёшь. Как ты мог в пятнадцать лет воевать?» И дали ему пятнадцать лет, трибунал.

У него жена молодая — красавица, мальчик-сын. Ну, жена его не дождалась: пятнадцать лет она его не собиралась там дожидаться, она вышла замуж. Всё продали после него…

И вот он три года уже отсидел, пишет маме письмо: «Мам, ты не переживай, я больше армии здесь не пробуду».

И что вы думаете?

С ним сидел какой-то там генерал. Ну, все сидят — кто за что. И генерал его спрашивает: «А тебя-то за что?»

Брат сказал ему.

«А в деревне ты кем работал-то?»

«Пастухом».

«А ну, — генерал этот ему говорит, — садись давай, пиши письмо на имя Жукова!»

И он пишет на имя Жукова письмо…

А отец говорит: «Мать, чего-то нашим Колькой интересуются?»

Из района запрос пришёл, а отцу шепнули: он был бригадиром.

Начали проверять.

Моя мама считалась мать-героиня: она имела значок с младенцем на груди.

Ей говорят: «Как же это у тебя могли два ребёнка через четыре месяца родиться?..»

И подтвердилось!

Он говорит: «Я себе года-то приписал. Мне было только пятнадцать — а Родину защищать, — написал восемнадцать».

Ой, это такая история — что-то невероятное!..

Жуков рассматривает его заявление — и в двадцать четыре часа на волю ему!

И говорит: вот ночь, поле — выходи, и всё. Куда хочешь, туда и иди…

И вот так он вернулся. Потом сняли ему судимость, всё…

И я вам скажу, вообще то, что выпало на долю России… Вот я… наша Рязанская область… вы представляете, пережить!..

Мария

А ещё вот вам расскажу про сестру свою старшую.

Когда война началася, она уже была замужем. Муж у неё был танкистом, на фронте погиб. Она жила от нас восемь километров — там деревня была побогаче, мельница была, и там части стояли у них.

А немцы шли на Сталиногорск, чтобы шахты угольные захватить, город Михайлов и Тулу, и отрезать Рязанскую область от топлива — от угля и от хлеба.

А моя сестра — ну, ей лет двадцать, наверное, было — она собирала раненых.

Я помню, она отцу рассказывает: «Папань, он раненный в нужное место — перевязку делать не даёт, стесняется, молодой…»

И, она говорила, их завозили в школу, раненых этих, складывали штабелями, никакой помощи не оказывалось им, и они и умирали там штабелями…

И были, вы знаете, люди — боялися на фронт идти.

Она рассказывала отцу моему: нужно было идти в разведку — а мальчик один испугался и напился пьяный, — а пьяного в разведку не посылали.

И, она сказала, вывели его в двадцать четыре часа к яблоньке и расстреляли.

И она потихоньку его отнесла в братскую могилу. Братская могила есть тама. Я приезжала в отпуск, была постарше — мы всегда цветы носили туда.

Александра

А другая сестра во время войны заболела. Она вымыла голову и пошла на поле работать. Ей было шестнадцать лет.

Я её лицо не помню, но говорят, она была очень красивой: с длинной косой, с родинкой. И мама всегда говорила: она несчастливая, потому что родинка у неё на левой щеке.

У нас было положено собираться на Вознесение и на Троицу. Девочки ходили в лес. Это был как такой летний отдых: цветы рвали, веночки плели…

И сестра старшая, Маша, ей из соседней деревни принесла платьице, сшила какое­-то. И говорит: «Шура, вот тебе платье». Она говорит: «Нет, мне уже ничего не надо».

Она болела уже. «Воспаление мозговой оболочки» — это значит, менингит у неё был.

Врачи маме сказали: «Бабушка, девочку нужно везти в Рязань операцию делать. Ей надо череп вскрывать: или она у вас умрёт, или выздоровеет». А мама верующая была: «Ой, как «череп снимать»?!» Не дала.

Привезли её домой. Жара страшная. А у неё, видимо, температура высокая, она метается.

И вот мама меня… Сколько же лет мне было? Может, пять, может, шесть… Мать посадит меня, говорит: «Чеши спину ей». Я чешу — она молчит. Только я отошла, убежала — она с кровати падала, разбивалася, плакала, грызла свои серьги, бусы, помощь мамочки просила… А матери нет, я одна. Уже и отца забрали на фронт, и два брата на фронте, и эта сестра заболела, и кур надо кормить…

И вот эта сестра моя умирает — это я хорошо запомнила: одна кровать только была, мать поставила под икону — ну, как кладут в деревне-­то под иконами, под образами — и все­-все женщины собрались около неё: у всех мужья на фронте, а кто уже вдовы — и эта девочка, она предсказывала. Она говорит: «Вот мой крёстный лежит весь в крови, раненный в живот». И ещё кого-то она назвала. Она мёртвых увидела.

Когда война кончилася, мужчина откуда-­то из соседней деревни пришёл к моей тётке и говорит: «Ваш муж умер у меня на глазах — он был ранен в живот, я его перевязывал».

То, что умирающая эта девочка предсказала, — всё это сбылося…

Розовое одеяло

Когда мои девочки… праздник какой-нибудь, веселятся — я им начинаю рассказывать, у меня дочка так говорит: «Началоося!» Они не хотят это слышать.

А я расскажу. Никогда не забуду.

Я помню, в войну одно лето картошка была урожайная, крупная. Мы, дети, накапывали и таскали всё это на себе вёдрами.

И моя мама наварит этой картошки-то целые чугуны — и солдаты идут: шли, шли, шли… А мама была возмущена, почему офицеры наши им не давали брать ничего.

И мама вот так вёдрами… вёдрами она на снег кидала эту картошку горячую — они хватали её по карманам…

Пришла одна женщина, она маме моей говорит: «Бабушка, я портниха из Ленинграда. Вы за ведро картошки купите у меня детское одеяло — розовое, посмотрите, красивое какое, атласное».

А мама говорит: «Ой, у меня столько детей… Нет, ведро картошки — это жалко: вдруг самим есть нечего будет…»

Она её покормила — мы всех кормили.

И тогда эта женщина ей говорит: «Бабушка, я вижу, вы верующий человек…

(Плачет.)

Молитесь за меня: я съела своего ребёнка!»

(Громко плачет.)

Поверьте мне, я это запомнила на всю-всю жизнь свою — «…ребёнка!..»

— Так! Хватит! — взревел Дмитрий Всеволодович. — Всё!

Скажите мне, как можно жить в этом? Кто может жить в этом?! Как это всё можно терпеть?! Невероятно!