«Он заражал народ своим фанатизмом надежды, не смешивая его с ненавистью», — слова, сказанные о другом бунтаре другого века, «сидят» на Вацлаве Гавеле, как отлично сшитый костюм. Хотя костюмы он не жаловал, отдавая предпочтение свитеру и джинсам даже после того, как на исходе 1989 года, сразу после «бархатной» революции, вошел в Пражский Град девятым президентом Чехословацкой Республики. Одним из первых распоряжений глава государства установил для чиновников президентской администрации «день в свитерах», который приходился на среду — середину недели, когда люди из «команды» могли отдохнуть от протокола, официоза и выматывающей бюрократической рутины, но не от работы, конечно. Да и сам Гавел, освободившись от галстука, по средам всячески избегал встреч с официальными зарубежными делегациями. Это не причуда диссидента, интеллектуала и писателя-абсурдиста, это потребность дышать в стенах, где, в его понимании, тогда не хватало воздуха.
Очевидцы рассказывают, что он первое время перемещался по бесконечным коридорам резиденции чешских королей и президентов на самокате. Верю! Ведь эти «люди в свитерах», и прежде всего Вацлав Гавел, с первых дней определили для себя срок их жизни на Пражском Граде — ближайшие полгода, до следующих парламентских выборов. Они считали, что этого времени достаточно, чтобы расчистить площадку для других — более опытных, прагматичных, знающих толк в политике… Они ошиблись в своих оценках, они «задержались» во власти заметно дольше. Сам Гавел ушел из политики ровно 10 лет назад, отработав три года президентом Чехословацкой Республики (1989 — 1992) и обеспечив «бархатный» развод Чехии и Словакии на фоне полыхающей Югославии. А потом два срока подряд (1993 — 2003) был чешским президентом. И ведь никто не искал в Конституции лазейки для продвижения Гавела на третий срок, потому что гарантом этой Конституции был он сам (в нашей «системе координат» аргумент, конечно, не убедительный). Хотя, если верить социологическим опросам десятилетней давности, за ушедшего из политики Гавела готовы были отдать голоса 60 процентов чехов. Более того, многие испытали тогда чувство смятения и растерянности: на кого ж он нас бросает? И это понятно: Пражский Град покинул не просто политический долгожитель Европы. С его уходом иссякло (теперь об этом можно говорить с уверенностью) время крупных политических фигур. А на авансцену суетно выдвинулись игроки, у которых не было биографии. Но речь сейчас не о них, речь как раз о человеке «с биографией», если точнее — с судьбой. Ведь и сегодня Вацлав Гавел, смею утверждать, остается политиком не прошлого и даже не настоящего, а будущего.
Десять лет спустя после его ухода из политики (февраль-2003), год спустя после мучительного ухода из жизни (декабрь-2011) я попытался взглянуть на Гавела глазами соратников и современников. Я долго «мотал пленку» и остановился в 1989 году.
Начиная с 1988 года Прагу потряхивало от уличных протестов оппозиции. Они были немногочисленными, но организованными и яростными — как и реакция коммунистической власти: водометы, дубинки, задержания, аресты… Скорый на руку суд, сроки, посадки…
1989-й начался с «Недели Палаха». Студент философского факультета Карлова университета Ян Палах 16 января 1969 года совершил акт самосожжения на Вацлавской площади в центре Праги, протестуя против советской оккупации Чехословакии (август 68-го). Умирал в муках три дня. Ему был 21 год. В годовщину трагедии оппозиция вывела людей на площадь. Реакция властей была традиционно жесткой: например, в феврале Гавела приговорили к 9 месяцам лишения свободы «за подстрекательство к массовым беспорядкам и действия, препятствующие органам безопасности». Но международное давление на Прагу, причем по разным направлениям — от правозащитных организаций до ведущих западных политиков, — было такой силы, что режим дал слабину, и Гавел оказался на свободе досрочно — в мае. А в июне написал петицию «Несколько фраз».
Воспроизведение. Вспоминает историк Иржи Сук. В 1989 году — студент философского факультета Карлова университета.
— Подписи под петицией собирала в прямом эфире радиостанция «Свободная Европа»: модераторы сначала обильно цитировали воззвание, а потом зачитывали диссидентские адреса в Праге (их было четыре), по которым следовало отправлять письма в поддержку «Нескольких фраз». Петицию за короткое время подписали 40 тысяч человек. Гавел, кстати, придумал, не удивляйтесь, — драматургию подписных листов: за актерами шли домохозяйки, за домохозяйками — писатели, за ними — рабочие, за рабочими — студенты, за студентами — кооператоры… Во-первых, он хотел показать, что перемен требует всё общество; во-вторых, полагал, что такая «схема» практически исключает фактор случайности.
Госбезопасность пыталась испортить жизнь в первую очередь подписантам из числа творческой интеллигенции. Но их было столько, что если бы власть пошла на драконовские меры, то культура в стране просто бы умерла.
Оппозиция сформулировала несколько жестких требований: выпустить на свободу политзаключенных, гарантировать свободу слова, собраний и вероисповедания, отменить статью четвертую Конституции ЧССР о «ведущей роли» компартии, привлечь к уголовной ответственности партийных и государственных руководителей, участвовавших в подготовке вторжения армий Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 года… Разумеется, режим на диалог не пошел, потому что это означало бы его самоликвидацию. Реакция власти была предсказуемой: началось следствие «по делу о петиции». В конце октября оно было передано в суд. И тут произошло невероятное: судьи, «правильно» оценившие обстановку в стране, — отказались его рассматривать.
До «черной пятницы» оставалось чуть более двух недель…
Репортаж по памяти. Операция «Рассеивание». _ 17 ноября 1989 года._
28 октября, в День образования Чехословакии, силы правопорядка разогнали в Праге студенческую демонстрацию. Вечером 17 ноября студенты вновь вышли протестовать. Колонну демонстрантов (почти 5 тысяч человек) блокировали в центре города, на небольшом участке Национального проспекта. Выходящие на проспект парадные были на замке, прилегающие улицы, подворотни и проходные дворы — перекрыты. Некуда бежать… Спецназ против детей. 19 часов 30 минут пражского времени, пятница.
«Бунтовщикам» предложили разойтись. Примерно половина ушла, оставшиеся сели на мостовую и зажгли свечи.
Операция «Рассеивание» началась в 20 часов 50 минут. На проспект к этому времени были стянуты внушительные силы пражского Корпуса национальной безопасности (всего — 629 человек), в том числе «белые каски» (что-то вроде наших «космонавтов»), и полк быстрого реагирования МВД (что-то вроде «краповых беретов», 940 человек).
Вновь последовала команда: «Разойтись!» Студенты ответили скандированием: «Мы против насилия!» После этого «белые каски» построились в «улочку», за их спинами, чтобы никто не выскользнул, расположились «краповые береты». («Улочку», кстати, «практиковали» эсэсовцы в концлагере Терезин, думаю, не только в нем. Узников прогоняли сквозь строй; насколько мне известно, никто не прошел этот «тоннель» до конца».)
…Детей загоняли в «улочку» и били.
Я был уверен тогда, убежден и сейчас, особенно после побоища в Москве в мае прошлого года: в мирное время военные приказы плохо воспринимаются гражданскими лицами. И где та граница между верностью присяге и человечностью, поддержанием порядка и садистским наслаждением крушить черепа и отбивать почки?! Страшно сознавать, что пределы этой границы по собственному усмотрению может устанавливать неконтролируемая сила, которая способна оправдать любую мерзость, и неоправданную жестокость тоже.
Ложь — «символ веры» нечистоплотных политиков. На следующий день газеты вышли с бодрыми отчетами о неудавшейся попытке нарушить общественный порядок. Телевизор (как же всё знакомо) вещал о «подрывных элементах» и «закулисе, которая манипулирует молодежью»… А пражские клиники тем временем принимали «нарушителей порядка»: переломы конечностей, сотрясение мозга, кровоизлияние в брюшную полость, травматический шок…
18 ноября я пришел на место «рассеивания». Горели свечи, расплавленный воск стекал ручейками на пятна засохшей крови. Случайные прохожие сбивались в кучки, о чем-то быстро переговаривались и шли на Вацлавскую площадь (это недалеко). Там у памятника Святому Вацлаву («под копытом» — пражский фольклор) стояли два десятка человек и обращались к изрядной группе зевак: «Не бойтесь, присоединяйтесь…» Зеваки держали дистанцию и присоединяться не спешили. С крыш окрестных домов какие-то люди (позже мне сказали, что это были агенты госбезопасности) снимали на портативные камеры слабые ростки слабого протеста. Гавела на площади не было, его вообще в тот день не было в Праге. Тогда я не сомневался, что всё закончится, не начавшись. Я ошибался. Город взорвался 19 ноября…
Михал Крумпганзл - ЧТК. Прага. Январь-89. Двадцатая годовщина самосожжения Яна Палаха
Воспроизведение. Вспоминает Ян Урбан, профессор Нью-Йоркского университета в Праге, в 1989 году — один из лидеров правозащитного движения «Хартия-77».
— Нас, разношерстных «хартистов», — либералов, католиков, интеллектуалов, левых радикалов — объединял общий враг. Но никто не верил в скорое падение режима, в чем была наша слабость, и не единственная, конечно. Мы не знали, чего хотим, и в этом смысле не были политической оппозицией. «Хартия» скорее занималась правозащитной деятельностью: сочиняла петиции, мониторила проделки власти, была этаким зеркалом для тоталитарной системы. Кого по-настоящему боялся режим — так это бывших коммунистов времен «Пражской весны», которые в феврале 1989 года объединились под крышей Клуба за социалистическую перестройку «Возрождение» и объявили себя приверженцами Горбачева.
Сам Горбачев приехал в Прагу в 1988 году. Наши ястребы его атаковали: тут у нас социализм рушится, а вы молчите… На упреки Горбачев отвечал в том духе, что происходящее в стране — внутреннее дело чехов и словаков, и вообще надо искать возможности для диалога с оппозицией, таково требование времени. Содержание перепалки просочилось за стены Пражского Града. Для диссидентов это был глоток воздуха и ясный сигнал: надо действовать. А как?
В ноябре 1989 года я написал аналитическую записку о том, что мы мало активны, что у нас нет контактов с рабочими и студентами, и надо это как-то менять. Я предложил пошаговый план действий — вплоть до очередных парламентских выборов в июне 1991 года. Я настаивал, чтобы в каждом избирательном округе был кандидат от «Хартии», любой ценой. 15 ноября состоялась встреча шести наиболее влиятельных «хартистов», в ней участвовал и Гавел, естественно. Мои предложения были отвергнуты единогласно: слишком рискованные, наивные и бессмысленные. Не подумайте, что мои товарищи испытывали страх, скорее это была интеллектуальная недостаточность, неразвитое воображение. Я в свое время опросил 40 активистов «Хартии-77», и мой главный вопрос был такой: можете вспомнить хотя бы одну нашу встречу, на которой бы говорилось о том, чего мы хотим вместо коммунизма? Ни один не вспомнил.
С другой стороны, не забывайте, что мы жили в политическом гетто и, действительно, не видели «света в конце тоннеля». Например, моим единственным страстным желанием было причинить как можно больше вреда режиму, а дальше — как получится. Показательный пример нашего самочувствия в то время: самиздатовскую книгу Гавела «Сила бессильных» здесь восприняли как призыв к пассивности — мол, правда и нравственность все равно победят, поэтому достаточно жить по правде, остальное как-то само произойдет. А поляки вычитали в ней призыв к активному сопротивлению: жить по правде для них означало сплотиться и противостоять режиму. Один из лидеров «Солидарности» — Збигнев Буяк так и написал в предисловии к польскому изданию «Силы бессильных»: «Для нас эта книга была как сигнальная труба, которая зовет в атаку…»
У нас же никакого плана «атаки» не было, и режим стоял как утес. Его легитимность держалась на советских танках «образца 68-го года». И стоило Горбачеву отобрать эту легитимность, как старцы из президиума ЦК КПЧ запаниковали, но из танков не вылезли. А мы не знали, как их оттуда выкурить. Задумайтесь: за два дня до выступления студентов диссиденты не знали, как отодвинуть коммунистов от власти, хотя ясно понимали: дальше так продолжаться не может. Наше состояние в то время очень точно определил Честмир Цисарж (один из лидеров «Пражской весны». — В. Я .): это был не политический бунт, это был бунт характеров.
В августе мне позвонил Адам Михник: «Хочу приехать в Прагу». Я ему говорю: «Тебя сюда не пустят». Он рассмеялся: «Послушай, мы же победили на выборах, у меня дипломатический паспорт». Михника продержали на границе 8 часов, но до Праги он все равно добрался. Адам хотел увидеть Вацлавскую площадь. Мы по ней гуляли в сопровождении восьми агентов госбезопасности. Вид у площади был еще тот: на каждом фонарном столбе светились красные звезды, стены — в коммунистических лозунгах типа «С Советским Союзом на вечные времена…» Адам, глядя на этот паноптикум, хохотал до слез. И вдруг, отсмеявшись, сказал: «Спорим, года не пройдет, и ни одной красной звезды здесь не будет». Я ответил: «Прага — не Варшава». Он возразил резко: «Неужели ты не видишь — всё, конец!» Через четыре месяца мы пришли к власти.
(Продолжение следует)
Прямая речь
Из книги «Сила бессильных»
Если краеугольным камнем системы является «жизнь во лжи», то ничего удивительного, что основной угрозой ей становится «жизнь в правде». <…>
«Жизнь в правде», пока она остается самой собой, не может не ставить под угрозу систему <…>. Из этой ситуации есть лишь два выхода: или же система будет продолжать развивать свои «посттоталитарные свойства», неизбежно тяготея к какому-то оруэлловскому кошмарному миру абсолютной манипуляции, и удушит все явные проявления «жизни в правде»; или же «независимая жизнь общества» («параллельный полис»), включая «диссидентское движение», будет медленно, но верно видоизменяться во все более значительный общественный феномен <…>. Суть деятельности этих движений, а также их потенциальная политическая сила заключаются не в конструировании изменений системы, а в реальной и каждодневной борьбе за лучшую жизнь «здесь и сейчас» <…>.
Структуры эти должны быть оформлены не в виде органов или институтов — никоим образом, — но в виде сообществ. Статичному нагромождению заформализованных организаций предпочтительнее организации <…>, ставящие конкретные цели и сходящие со сцены после их достижения. <…>
И вот еще вопрос: действительно ли «светлое будущее» — всегда лишь дело какого-то отдаленного «там»? А что если это, напротив, что-то, что уже давно «здесь», — и только наши слепота и бессилие мешают нам видеть и растить его вокруг себя и в себе?
(Перевод И. Шабловской, Л. Вихревой)
