Его любят и уважают за привычку, которой он никогда не изменял, — защищать слабого и не присоединяться к власти. В каждом доме есть пластинки, а теперь диски с песнями Пита. Библия и Сигер соседствуют на полках в одноэтажной Америке. Он свой, как ни странно, почти всем, независимо от достатка, жителям Штатов, у кого сохранилась память. И так было всегда. Когда его посадили за неуважение к Конгрессу, точнее, за то, что пел то, что сам считал нужным, по стране начали организовываться комитеты в защиту человека с гитарой. И его выпустили.

Он построил дом в лесу на высоком берегу Гудзона и стал жить в своей Америке и петь ей свои серьезные или веселые баллады и песни, всегда честные. И его слышали.

Чистый, обаятельный и вполне наивный человек надеялся, что объединенные музыкой и добрым словом люди спасут природу, а значит, и мир. Весь мир. С его участием на Гудзоне был построен большой парусник «Clearwater». Молодые (да и не очень) музыканты, певцы, фольклористы и их слушатели во время путешествий берут пробы воды, воздуха и вынуждают правительства штатов следить за сохранением натуры.

С участниками этой замечательной затеи мне повезло пересечь на маленькой шхуне Атлантический океан. По протекции моего друга Артема Соловейчика — парусного капитана, журналиста, издателя газеты «Первое сентября», придуманной и осуществленной его отцом и тоже моим другом, замечательным писателем и педагогом Симоном Соловейчиком, — я стал палубным матросом команды.

Из Питера «Te Vega» отправилась в Нью-Йорк «северами» мимо Шетландских островов, Исландии, Гренландии, Ньюфаундленда. Сорок семь суток мы шли под парусами, когда шажком, когда рысью по огромной, частью свирепой, штормовой, частью ласковой воде — одни. Связи с берегом у нас не было, а связь с цивилизацией мы чувствовали ежедневно, вылавливая из безлюдного океана нефтяные катыши, окурки, пенопласт… Океан не может переработать всю дрянь, которую мы в него сваливаем. Земля невелика.

В тихие вечера последователи и друзья Пита Сигера выходили на палубу с гитарами, флейтами и губными гармошками и играли китам, которые после Исландии сопровождали парусник, тихие мелодии. Китам нравилось.

За время путешествия русская часть экипажа научилась не бросать докуренные сигареты за борт и увидела Землю целиком — небольшой, круглой и слабо защищенной от неразумного венца творенья.

Мы радовались объединившему нас чувству нежной заинтересованности и, сдав весь накопленный в пути мусор на причале в Манхэттене, не хотели сразу расставаться. Покружив по городкам Новой Англии, мы приехали на берег Гудзона.

— Нас будет встречать Пит Сигер, — сказала моя замечательная, огненно-рыжая подруга Мэри Шей, с которой мы говорили о чем угодно. В особенности ее интересовало различие северной и южной школ в русской литературе. Спустя несколько лет после плавания она приехала работать в Россию, здесь вышла замуж и родила дочь Эмилию. Однажды на вечере в дверях она встретилась с Горбачевым.

— Михаил Сергеевич, хочу вас познакомить с Мэри Шей, с которой мы пересекли под парусом Атлантический океан.

Горбачев радушно улыбнулся и приобнял Мэри.

— А теперь, Юра, — сказала она, — было бы правильно, если бы ты представил мне этого приветливого человека!

— Горбачев! — сказал я, и Мэри стала одного цвета со своими волосами.

— Простите! — сказала она смеясь.

— Вот! — весело сказал М.С. — Вот! Это триумф непризнания.

На берегу Гудзона, на стоянке среди сверкающих чистотой седанов и кабриолетов стоял старый замызганный, язык не поворачивается сказать, джип. Возле него — высокий бородатый парень лет семидесяти с веселыми глазами.

Пит Сигер рванул дверцу, и я оказался дома. Раздолбанный салон с остатками сена, запчастей и одежды, которую он сгреб в сторону, освобождая место для посадки, все было знакомо и мило. Я сразу поверил в него и «вдружился» (если есть такое слово по аналогу с «влюбился»). Он со мной и не говорил, а я почувствовал взаимную приязнь. Что за прелесть, невербальный способ общения! (Неужто третья сигнальная система, описанная воздухоплавателем Винсентом Шереметом, и вправду существует?) Иной войдет в комнату и слова еще не скажет, а чуешь — чужой, не твой, обременительный для ума и сердца, и глаза долу, чтоб их беречь. Чувство неловкости и брезгливости безо всякого, кажется, повода. А тут коснулся плеча водителя (без амикошонства, разумеется) и говорю:

— Как мне комфортно в вашем автомобиле. У меня такой же бедлам.

Сигер остановил машину посреди дороги, вышел и распахнул объятия, в которые я нырнул.

— Brother! — Он засмеялся, вернулся за руль, и экипаж, гремя подвеской, нетвердо двинулся на крутой лесистый холм, где над Гудзоном стоял просторный дом, переделанный из амбара.

И стол был простой и обильный, и жена обаятельная, и дочь с симпатичной тупостью без конца поворачивала ключ в замке зажигания маленькой машины с намертво севшим аккумулятором.

— Юра, заведи мотор! — сказала Мэри, которой я рассказывал о своей не измученной техобслуживанием «копейке». Она была высокого мнения обо мне (с моих же слов) — замечательная Мэри Шей с невероятной улыбкой. — Я на тебя поспорила с Питом. Моя репутация на кону. — Забавно обходя русское «р» произнесла она фразу, выученную на шхуне.

На счастье, коробка передач была механической. Я включил зажигание, ничего не понимающие американцы под одобрительные взгляды гостей толкнули машину с горы, и я, воткнув вторую скорость, завелся.

— Wonder! (или) Miracle! (Словом, чудо!) — закричали местные. Наши снисходительно улыбнулись.

— На что ты поспорила, Мэри?

— Если я выиграю, Пит поет прямо здесь. Если нет, тогда пою я. Но тогда все бы проиграли. И он тоже.

Потом мы слегка выпивали и пели, передавая гитару. Пит Сигер, Булат, Юлик Ким, Сережа Никитин… Так мне казалось и кажется теперь.

Они были бы уместны и желанны в этот теплый сентябрьский вечер с подсветом луны, до которой была проложена широкая дорога по Гудзону. Из света.

Хороших людей не так уж много. Хорошо бы их знать и любить. Я знаю многих из немногих. Пит Сигер среди них. И Мэри (Маша) Шей.