Ну, вот, кстати, сделай-ка

Дискурсивные слова — последний бастион грамматики: труднопереводимые, маленькие, непонятные, но абсолютно необходимые

«Дискурсивные слова» — термин, может быть, не очень известный. Это сравнительно новая область лингвистики, очень живая и очень сложная. Пожалуй, более известно слово «дискурс»: так называется связный текст, произносимый в определенной ситуации и с определенными задачами. Понятно, что всякий текст состоит из слов. И в этом смысле, наверное, все слова — дискурсивны. Но дискурсивными в узком смысле называют особую группу слов: не существительные, не глаголы, не прилагательные, а такие вот маленькие, непонятные, очень труднопереводимые словечки. На первый взгляд это почти слова-паразиты, но на самом деле они совершенно необходимы и автору, и адресату речи: они помогают строить дискурс, или, как еще говорят лингвисты, обеспечивают связность текста.

В традиционной лингвистике дискурсивные слова чаще всего называются «частицами». В русском языке это, например, «же», «ведь», «ну», «вот» и другие такие же вроде бы мелкие и не очень уважаемые слова. Иногда даже, когда учат грамотной речи, говорят: «Избавляйтесь от слова «ну», не употребляйте слово «вот». А почему учат? Потому что человеку очень трудно эти слова не употреблять. Естественный русский дискурс без этих слов будет выглядеть суховато. Проконтролируйте, как вы общаетесь в естественной обстановке. Скорее всего, почти каждое предложение будет начинаться либо с «а», либо с «ну», либо с «вот». Казалось бы, эти слова ничего не значат, но на самом деле у них огромный спектр значений, и эти значения очень важны.

Например, что означает слово ведь в самом первом приближении? Попробуйте перевести русское предложение «Ты ведь туда уже ходил» — на какой-то другой язык. Или объяснить иностранцу, что оно значит. Если очень грубо, то получится: «Ты знаешь и я знаю, что ты туда ходил, но, наверное, ты об этом забыл, и я хочу тебе напомнить об этом, при этом я удивляюсь, потому что я считаю, что ты об этом должен бы помнить». О русском ведь написано много статей, и я не удивился бы, если бы узнал, что существует и какая-нибудь толстая монография или целая диссертация. В этом слове (этимологически, кстати, связанном с древним глаголом ведать) помещается очень сложное и очень эмоциональное значение — напоминание говорящего адресату, что тот должен извлечь из своей памяти нечто очевидное, но при этом потерянное.

И у слова ну тоже очень сложный комплекс значений. Оно возникает, как правило, в начале реплики и свидетельствует о том, что говорящий раздумывает, не знает точно, что ответить, и пытается выиграть время, чтобы выбрать то, что кажется ему оптимальным.

Дискурсивные слова отражают то, как говорящий работает над текстом, что он думает: трудно ему или легко, как он воспринимает адресата, много или мало, по его мнению, знает адресат, раздражает он говорящего или, наоборот, нравится ему. Эти слова, так сказать, помечают разные этапы создания текста. Например, «слушай меня внимательно, сейчас будет самое важное» — в этом значении мы часто употребляем единицу так вот. Или, например: «А сейчас я сделаю отступление, это менее важно, имейте в виду, но скоро я вернусь к важному». Этот смысл может скрываться за коротким кстати.

Кроме того, дискурсивные слова часто выражают разное отношение к адресату. Хорошо ли я знаю его, близко ли он мне знаком. Не всякому человеку в речи скажешь то же ведь, или вот, или, скажем, ка (как в сделай-ка).

Эти мелкие, малозаметные слова, надо сказать, страшно трудно описывать. Чтобы внятно объяснить значение такого слова, бывает нужен целый текст. Причем для его описания необходимо использовать очень сложные понятия: межличностное взаимодействие, коммуникация, иерархия, вежливость, память, внимание и т.п. — огромный арсенал лингвистических, психологических и других терминов.

Великий, могучий, дискурсивный

Когда весь этот сложный аппарат изучения дискурсивных слов возник и стали его применять, оказалось, что в разных языках количество дискурсивных слов разное и частота их употребления тоже разная. Известно, например, что в русском таких слов много, и при обучении русскому языку их нужно хорошо освоить — правда, в нынешних учебниках про это ничего не говорится. Из других европейских языков их достаточно много еще, пожалуй, в немецком. Они есть и в итальянском, и во французском, но, скажем, в английском их меньше. Не то чтобы их там совсем не было: например, такие английские частицы, как just или yet, как раз к этой группе относятся, но в среднем в английском тексте их «плотность» меньше по сравнению с русским.

Не надо думать, что дискурсивные слова принадлежат только к разговорной речи. По крайней мере для русского языка это совершенно точно не так. Даже в русской научной статье их очень много: таким образом, очевидно, тем не менее, в целом, и т.д. и т.п. Или вот, скажем, вообще (или вообще говоря) — очень емкое и нужное слово. Когда я пишу статью, с него бывает очень полезно начать предложение (или в конец поставить): появляется такая приятная дистанция между мной и тем, что я говорю. Сразу видно, что автор — человек тонкий и понимающий.

А вот в английском прямого эквивалента этому слову нет (как и ряду других русских дискурсивных единиц), и мне это мешает, когда я пытаюсь писать научные статьи по-английски. Английский научный стиль не требует того, чтобы в каждом предложении торчало по два-три дискурсивных слова — напротив, он требует такие единицы по возможности избегать. От этого у нас возникает ощущение, что английские научные статьи — это набор рубленых, плохо связанных друг с другом безэмоциональных предложений.

Это, конечно, не так с точки зрения носителей английского языка — им собственных языковых средств вполне достаточно. Им, наоборот, русский научный текст часто кажется вязким, витиеватым, непрозрачным, по-восточному двусмысленным (а нам-то он кажется всего лишь гибким и адекватным сложности мира). Так что я, конечно, могу, пытаясь передать столь нужное мне русское вообще, вставлять в каждое английское предложение какое-нибудь in general (как словарь советует), но это будет выглядеть если и не прямой ошибкой, то уж точно стилистической странностью, избыточной нелепостью. В английском научном тексте информацию нужно стремиться передавать не в подтексте, с чем дискурсивные слова связаны, не, так сказать, обиняком, не суггестивно, а прямо и честно. Иначе не поймут и не одобрят.

Дискурсивные слова не связаны также со степенью «развитости» языка: они есть и в литературных языках с давней традицией, и в малых, в бесписьменных языках. А связано их присутствие, скорее всего, с тем, насколько в данном языке — и в данной культуре — важен вот этот самый суггестивный компонент, внимание к информации, получаемой только при межличностном общении (и лучше всего при таком, когда собеседники давно и хорошо знают друг друга). Например, известно, что дискурсивных слов было очень много в древнегреческом языке, гораздо больше, чем в латинском. Не очень понятно было всегда, как их переводить — чаще всего переводчики их просто пропускали. Видимо, греческий текст, в том числе и научный, вырастал непосредственно из диалога — ведь дискурсивных слов много там, где есть установка на постоянное межличностное взаимодействие.

Последний бастион

Какие-то (пусть и скромные) успехи были достигнуты только в изучении дискурсивных слов в отдельных языках. Довольно много известно про русский, французский, есть монографии о немецком. Хотя было бы хорошо сделать полные словари дискурсивных слов. Пока мне неизвестны удачные примеры таких словарей, есть только отдельные попытки. Ещё более важно уметь сравнивать дискурсивные слова разных языков друг с другом. Есть ведь какие-то типы смыслов, выражение которых мы находим почти везде. А есть уникальные слова, которые выражают культурную специфику отдельного языка. Скажем, итальянцы очень любят такое дискурсивное слово, как allora.Оно многим известно, даже тем, кто не говорит по-итальянски (а знающие французский язык вспомнят и французское alors, оно действительно немного похоже, но в употреблении итальянского есть отличия). А в русском сленге, что интересно, есть даже такое специальное прозвище для итальянцев – «алорцы»*. С точки зрения лингвистики, совершенно неслучайно, что название народа возникло из дискурсивного слова. Мне как специалисту это очень приятно, потому что alloraдействительно употребляется часто, оно культурно специфично и сразу выдаёт итальянца. Его, конечно, очень трудно перевести: это и русское ну, и русское вот, и что-то ещё третье, чего в русском языке нет. Но, обратите внимание, оно тоже используется прежде всего для установления и поддержания контакта.

Уметь формулировать специфику таких незаметных, но нужных слов на хорошем теоретическом уровне – это очень важная задача, которая, конечно, пока в полном объеме не решена. Возможно, дискурсивные слова – это последний бастион грамматики, и если он нам сдастся, тогда уже точно можно сказать, что грамматику мы будем знать всю.

postnauka.ru/faq/8572

Что такое «интересное»?

Между очевидным и невероятным

В мире много интересного, и то, что интересует нас, само по себе представляет глубокий интерес. Интересы людей бесконечно разнятся, но можно выделить категорию «интересного» как общетеоретическую (подобно тому, как мы различаемся своими представлениями о добром и прекрасном, и тем не менее категории доброго и прекрасного составляют основу этики и эстетики).

«Интересное», как категория философская и эстетическая, остается практически неисследованным. Интересное — это нечто такое, что, с одной стороны, представляется маловероятным, а с другой стороны, предъявляет наиболее убедительное доказательство своего существования. Например, какая теория интересна? Не та, которая доказывает нечто самоочевидное, пусть и убедительно. Но интересна и не та теория, которая доказывает нам нечто маловероятное, но при этом делает это произвольно, хаотически. По-настоящему интересна именно такая теория, которая наиболее последовательно, убедительно доказывает нам то, что совершенно невероятно. В этом смысле Нильс Бор, который сказал: «Эта теория представляется нам истинной, но достаточно ли она сумасшедшая, чтобы быть вполне истинной?» — указал на модальность интересного, которая сочетает в себе две стороны: маловероятное и достоверное.

Как говорил Аристотель, всякое познание начинается с удивления. Нечто изумляет нас, то есть выводит из привычного состояния ума и тем самым ведет от одних вопросов к другим, от вопросов мелких, бытовых, к более сложным, а затем и к вопросам вселенским, метафизическим. Я хотел бы добавить к этому постулату Аристотеля, что философия не только начинается с удивления, но и заканчивается удивлением. На эту тему есть известное суждение Канта о том, что чем более мы предаемся размышлению, тем более мы удивляемся двум вещам: звездному небу над головой и нравственному закону в своем сердце. То есть удивление — это и результат философии.

Категория интересного не так давно вошла в поле зрения исследователей. В своей книге «Что такое философия?» об интересном обронили несколько замечаний Делёз и Гваттари, французские философы, одни из зачинателей постмодерна. Они говорят о том, что философия — это не познание, и поэтому цель философии — не истина, а нечто важное, примечательное, поражающее воображение; в этом смысле занятия философией даже не предполагают поиска истины. Здесь, на мой взгляд, уклонение от истины зашло чересчур далеко: презрение к истине делает постмодерную теорию прямой противоположностью классической теории науки, которая держится за критерий истины. Я полагаю, что интересным является не то, что бросает прямой вызов истине или фактам, а то, что соединяет в себе истинное и невероятное, т.е. являет истину там, где ее не ждешь, где она противоречит здравому смыслу.

Я приведу пример того, что можно считать интересным не в масштабе большого трактата или романа, а в минимальном жанре словесности. Если мы вдумаемся в жанровую природу афоризмов, то увидим, что в них содержится не опровержение истины как таковой, а неожиданное утверждение малоочевидной истины. Классический афоризм — высказывание Гераклита, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Казалось бы, по нашему житейскому опыту, сколько раз мы входили в одну и ту же реку! Однако если учесть, что река состоит из той воды, которая протекает через ее русло, то мы обнаружим истинность Гераклитова высказывания, хотя оно и противоречит здравому смыслу. Такая истинность, хотя и неочевидная, опознается нашим более глубинным, сверхэмпирическим опытом. «Действие — последнее прибежище тех, кто лишен воображения» — в этом афоризме Оскара Уайльда выворачивается наизнанку тривиальное представление о том, что к мечте склонны люди, неспособные к действию. Именно в таких парадоксах и раскрывается мастерство афориста, который не уводит нас от истины, а приводит к ней, но наиболее неожиданным, изумляющим нас путем.

Слово «интересное» восходит к понятию финансового интереса, и только сравнительно недавно, в XVIII веке, стало использоваться как синоним любопытного, вызывающего интеллектуальный интерес. Между тем еще с XV века слово «интерес» употреблялось в меркантильном смысле, как интерес с какого-то вложения. Интерес очевидным образом возрастает по мере того, как вложение увеличивается, а вероятность успеха снижается: наибольшую прибыль приносят самые рискованные вложения. Точно так же и наиболее рискованные высказывания обеспечивают им наибольшую содержательность. Чем меньше гарантии, тем больше интереса.

Какое самое интересное событие мировой истории? Что невозможно для человека? Наверное, воскреснуть, преодолеть смерть. И тем не менее именно это чудо, насколько оно подтверждено Евангелиями и религиозным опытом человечества, оказывается самым интересным, центральным событием западной цивилизации, вокруг которого группируются события собственно истории и которое делает наше проживание времени по-настоящему историчным, целеполагающим, направленным к достижению бессмертия. Это пример того, насколько интересное формирует нашу жизнь. Оно — не просто сфера каких-то поверхностных увлечений, оно лежит в основании нашей культуры. Между тем есть наука о таких категориях, как прекрасное и безобразное (эстетика), есть наука о добром и злом (этика), но нет науки об интересном и неинтересном (скучном, пустом, тривиальном), хотя эта категория возникает повседневно в нашем восприятии мира. С нее начинается наше внимание к тому или иному предмету и этой же категорией заканчивается его изучение: насколько интересным он оказался?

Современные физики употребляют понятие интересного для того, чтобы описать устройство Вселенной. Оказывается, она устроена именно так, чтобы порождать наибольший интерес. Знаменитый физик Фриман Дайсон объясняет совокупность зол, катастроф, катаклизмов в нашей Вселенной тем, что жизнь не должна застывать в каком-то благополучном состоянии, и чтобы быть интересной, она должна включать в себя и эти события. В теории хаосложности (chaoplexity) интересное используется как синоним сложного.

Таким образом, наука об интересном возникает уже потому, что это едва ли не основная категория нашего отношения к вещам и друг к другу. Когда говорят о том, что женщина в интересном положении, тем самым указывают на рождение новой жизни. Это чудо рождения, возникновения бытия из небытия и составляет суть интересного. «Интересное» этимологически происходит от латинского «inter-esse», «быть между». Между бытием и небытием, между очевидным и невероятным. Шансы на возникновение жизни и разума статистически ничтожны во Вселенной, что и делает жизнь и мышление захватывающе интересным приключением. Мне хотелось бы завершить этот разговор призывом к тому, чтобы изучать интересное, то есть делать интересным для нас само его постижение.

postnauka.ru/video/7082

…А еще в ГМО много витаминов

Трансгенным растениям нужно дать шанс, и они спасут не одно поколение людей

Сегодня человек имеет уникальную возможность не только использовать растения, уже придуманные природой, но и придумывать и создавать что-то новое. Речь идет о создании трансгенных растений с уникальными свойствами, устойчивых к различным факторам.

Впервые трансгенные растения появились около 50 лет назад, и используются в промышленности около 30 лет. В этом вопросе человек не придумал ничего нового: он взял механизм переноса генов, который известен в природе, и применил его в лаборатории. Этот природный механизм связан с использованием почвенной бактерии — агробактерии — и ее способностью переносить свои генетические фрагменты в растительную клетку. И более того, встраивать в геном растений.

Каким образом это происходит? Обычно агробактерией заражаются исключительно двудольные растения. Например, у какого-то двудольного растения в корневой системе присутствует небольшая ранка, и агробактерия улавливает те химические вещества, которые выделяет эта ранка, и присоединяется к ней. Затем происходит перенос фрагмента генома агробактерии в растительную клетку, который впоследствии встраивается в геном растения. И именно этот фрагмент подчиняет себе весь аппарат растительной клетки, начинает синтезировать те белки и пептиды, которые необходимы бактериальной клетке. Таким образом, образуется так называемая опухолевая масса.

Таким образом, были получены многие трансгенные растения, которые сейчас находятся в массовом производстве. Это трансгенная соя, кукуруза, картофель, маслянистые растения, такие как рапс и подсолнух, и многие другие. Ведущими странами в производстве таких растений являются США с Канадой и Аргентина с Бразилией. За ними подтягиваются Китай и Япония. В России, к сожалению, трансгенные растения не производятся. Но тем не менее и трансгенные растения, и производные трансгенных растений активно поставляются в Россию. В огромных количествах — до 70% от всего производственного сырья.

Для чего используются трансгенные растения? Конечно, в первую очередь для того, чтобы сохранить урожай. До 50% всего нетрансгенного картофеля погибает от вредных насекомых, в том числе от колорадского жука. Это значительный удар по экономике и по ценам, поэтому в США и других странах мира внедряются и используются генетически модифицированные соя, трансгенный картофель, трансгенная кукуруза. Трансгенные растения, устойчивые к гербицидам, несут в себе ген, взятый у одного из видов бактерий. Этот ген кодирует токсин, который используется для опрыскивания нетрансгенных растений, то есть, по сути, ничего не меняется. Что мы внешне опрыскиваем нетрансгенные растения, что мы внедрили этот ген, и он действует изнутри.

Помимо трансгенных растений, устойчивых к гербицидам и к традиционным вредителям, существуют растения с улучшенными свойствами: повышенное содержание витаминов, повышенное содержание аминокислот, измененный состав жирных кислот.

Примером может служить рис с повышенным содержанием бета-каротина, который в организме человека превращается в витамин А. Известно, что на сегодняшний день в странах развивающегося мира человек не получает достаточного количества витамина А. В крайних случаях это может привести к слепоте. В качестве другого примера можно привести разработку генетически модифицированной моркови, в которой бета-каротин увеличен. Эта морковь успешно продается в американских магазинах.

Стоит отметить еще раз, что трансгенные растения всегда проходят анализ — это и медицинские экспертизы, и химические экспертизы на аллергенность и токсичность. Более того, трансгенные растения исследуются во много раз активнее и внимательнее, их фактически разбирают по молекулам.

Мне кажется, что за трансгенными растениями будущее, как ни банально это звучит. Трансгенным растениям нужно дать шанс, и в будущем они спасут от голода не одно поколение людей.

postnauka.ru/video/8630

Что заставляет нас расставаться с деньгами

Несколько книг о поведенческой экономике

Далеко не всегда люди принимают рациональные решения, когда дело касается экономики. Психологические и социальные факторы влияют на цены, распределение ресурсов и т.д. Этими явлениями занимается поведенческая экономика, литературу по которой рекомендует экономист Алексей БЕЛЯНИН*

• PhD in Economics, доцент Международного института экономики и финансов ВШЭ

1. Dan Ariely. Predictably Irrational (Harper Collins, 2008)

Каков вклад Тома Сойера (и Марка Твена) в теорию ценности? Каким образом ваша готовность платить зависит от генератора случайных чисел? Эти и подобные вопросы задает в своих книгах Дэн Ариели, профессор поведенческой экономики университета Дьюка, — и на каждый из примеров иррационального поведения он находит свое, вполне рациональное объяснение. Для первого знакомства подойдет сайт (www.danariely.com), насыщенный загадками, экспериментами и видеороликами.

2. Steven Lewitt, Stephen Dubner. Freakonomics (William Morrow, 2009)

Мировой бестселлер, который предлагает нетрадиционный взгляд на ряд явлений общественной жизни — таких как неожиданная честность «рациональных» индивидов на рынках без продавцов за прилавком, статистические методы выявления договорных матчей борцов сумо или перспективы на рынках труда работников с «нетитульными» именами. Результаты Льюитта частью выглядят парадоксально, частью до боли знакомо, но хорошо забыто (так, глава об именах напомнит о куда как более ранней — и гораздо более глубокой — книге Л.В. Успенского «Ты и твое имя»). Однако все это не отменяет того факта, что книга Льюитта и Дабнера поучительна, хорошо читается и побуждает думать.

3. Daniel Kahneman. Thinking fast and slow (Macmillan, 2011)

Книга одного из классиков современной психологии и по совместительству — отцов-основателей поведенческой экономики, нобелевского лауреата по экономике 2002 года Дэниела Канемана — своего рода концептуальное изложение парадигмы «Эвристик и сдвигов». Содержательный стержень книги — «двуконтурная» психология принятия решений, которую автор называет «Система 1» (быстрая, интуитивная, эвристическая) и «Система 2» (медленная, рассудочная, точная). Инстинктивное использование первой системы приводит к тому, что многие принятые решения оказываются «нерациональными», причем как с точки зрения формальной логики, так и для самого действующего индивида. В результате — такие явления, как (необоснованный) оптимизм, избыточная убежденность, эвристика доступности, ошибка типа «задним умом все крепки» (hindsight bias) оказываются не просто типичными, но и массовыми явлениями.

4. Ken Binmore. Rational Decisions (Princeton University Press, 2009)

Это научная монография одного из самых серьезных и глубоких экономистов. Бинмор — один из немногих авторов, которые с равной строгостью и легкостью владеют как инструментами функционального анализа, так и аргументами моральной и аналитической философии, теории игр и экспериментальной экономики.

postnauka.ru/books/8205

Интерфейс мозг-компьютер, или Почему мы складываем лапки

Благодаря нейрокоммуникаторам мы можем добиться понимания намерений мозга еще до того, как он отдал команды мышцам

В 1999 году американские исследователи опубликовали интересную статью. Представьте себе: лабораторную крысу зажали так, что она не может убежать. Но она учится пододвигать к себе поилку. Перед ней есть рычажок, и когда крыса лапкой пытается повернуть его, поилка подъезжает прямо к пасти, и она пьет. В этом ничего удивительного нет, крысы очень быстро учатся такому трюку — фактически в одной сессии.

Необычность такого эксперимента состояла в том, что в мозг крысы было вживлено порядка пятидесяти тонких электродиков, которые измеряли электрическую активность пятидесяти-шестидесяти нервных клеток одновременно.

Однако раз мы подсмотрели намерение, мы можем компьютерными электромеханическими средствами пододвинуть эту кормушку даже раньше, чем крыса начнет лапкой двигать рычажок. И мы можем наблюдать удивительное дело: крыса, как только хочет пить, хочет тронуть рычажок, но видит, что поилка пододвигается сама по себе. Через совсем небольшое время крыса, условно говоря, складывает лапки и одним только намерением вызывает себе поилку. Эта технология называется «интерфейс мозг-компьютер»: американские исследователи придумали технологическую цепочку — от измерения электрической активности мозга, расшифровки этой активности, построения модели намерения до передачи команды для исполнительных устройств. Отныне получается, что можно силой намерения управлять событием во внешней среде. Это был не первый опыт и далеко не последний в разработке этой проблемы интерфейса мозг-компьютер.

Что даст такая технология, что привнесет в наш мир? Технология интерфейс мозг-компьютер привносит совершенно новый этап в развитие техногенных средств коммуникации между человеком и окружающей средой. Электронными и вычислительными средствами для расшифровки электрической активности мы можем добиться прямого понимания намерения мозга еще до того, как он отдал команды мышцам.

Ведь биологические моторные системы слишком инерционны — для того, чтобы обеспечить активность мышц, нужно сначала увеличить кровоток в мышцах, доставить к месту действия нужные метаболиты и т.д. Если использовать нейрокоммуникатор, решение, принятое мозгом, тут же перехватывается электронными вычислительными средствами и без замедления передается исполнительным устройствам. Мы сейчас уже находимся в сети электронного общения (например, через мобильные телефоны). Но еще более мы погружены в сеть общения в интернете, общения не друг с другом, а с какой-то гигантской памятью, которая организована электронными вычислительными средствами. Гигантская память — это то, что накапливается в этом интернете: видео- и аудиоотображения, печатная информация — то есть такая мультимедийная виртуальная среда, в которую мы попадаем из реальности. Но есть и более прозаическая среда: органы управления автомобилем, стиральные машины, электронные плиты на кухне — все становится цифровым. Это все компактно, дешево, легко встраивается в соответствующий агрегат, и осталось только подать цифровую команду: один, один, два нуля и так далее. Не может ли мозг подавать эти цифровые команды, если подключиться с помощью технологии интерфейс мозг-компьютер. Получается, что может. Пациенты, которые сейчас не могут двинуть ни одной мышцей, смогут легко печатать, набирать текст, передавая команды, свои намерения, через изменения электрической активности головного мозга. А регистрировать электрическую активность — это очень просто. Сейчас это можно сделать в школьном радиокружке.

То есть человек получил доступ к управлению цифровым миром напрямую, без рук, только при помощи средства коммуникации, сопряжения с внешним цифровым миром. Мозг как орган информационно-аналитический может получить прямой контакт с искусственными вычислительными системами. Мы можем исполнять свои желания, просто подумав о них. Изменит ли эта ситуация наш мир?

Я думаю, что человек все-таки останется человеком, несмотря на ожидаемое в будущем засилье нейрокоммуникаторов, которые постепенно проникнут во всю бытовую технику, встроятся в индустриальные системы, транспортные средства, мобильные телефоны, радио, телевидение… Однако богатство внутреннего мира человека невозможно будет выразить вырабатываемыми в нейрокоммуникаторах командами для исполнительных устройств. Только естественная речь, сопровождающие ее движения губ, мимика, жесты, мышечные действия позволят человеку выразить себя. Мы можем общаться через средства изобразительного искусства, архитектуры, музыкального искусства — это все творения мышц. Они гораздо более, чем нейрокоммуникаторы, приспособлены миллионами лет эволюции к тонкому отображению рисунков нашего внутреннего мира.

Но во всех остальных отношениях, там, где не требуется очень быстрого управления, включения и выключения устройств, — там нейрокоммуникаторы будут людям в помощь. Возможно, у кого-то возникнет соблазн разместить нейрокоммуникаторы у здорового человека прямо внутри черепа, а не как сейчас — на поверхности головы. Сейчас это делается у пациентов и только по жизненным показаниям. Например, у пациентов с тяжелыми поражениями двигательной сферы. Вживление подобных регистраторов в голову здорового человека абсолютно неприемлемо, даже если он на это согласен. Подобные действия нарушают свободу личности, так как человек сам уже не сможет освободиться от вживленного чипа.

Какие сейчас есть проблемы у исследователей нейрокоммуникации на основе интерфейсов мозг-компьютер? Конечно, мы достигли некоторого уровня, который позволяет нам понять, что перспективы есть. Но очень сложный сейчас этап — добиться безынерционной передачи информации от мозга к исполнительному устройству напрямую. Скорости сейчас не позволяют добиться даже хорошей буквопечати. Мы обычно набираем сто букв в минуту двумя пальцами, но интерфейс мозг-компьютер делает всего пятнадцать символов в минуту. Поэтому скорость — это одно из ограничений на настоящий момент. Другое ограничение — количество команд. Мы не можем добиться многокомандных систем нейрокоммуникации. Два-три-четыре намерения человека можно разгадать с помощью нейроинтерфейсной технологии — ровно столько, сколько намерений или образов человек способен устойчиво воспроизводить в воображении. Неясные расплывающиеся образы, естественно, не могут быть расшифрованы в электрической активности мозга. Кроме того, даже если можно расшифровать конкретное намерение, то без контекста оно может быть неправильно принято к действию, тогда как в естественном исполнении оно, например, может быть заблокировано этическим или правовым контекстом. Все эти проблемы — домашнее задание для ученых.

postnauka.ru/video/8676