Главный редактор телеканала Russia Today Маргарита Симоньян оказалась еще и писателем. Некоторые сотрудники «Новой» прочитали ее книгу и рекомендовали редактору пятничного выпуска напечатать отрывок. Что он и делает. Не без некоторого удовольствия.
«Кубань — это край особой судьбы. Это наша Сицилия, это наш Техас. Здесь никогда не бывает зимы, люди ходят с гордо поднятыми головами и семечки чистят как мандарины».
Эти справедливые строки написала не я, а мой друг тележурналист Алексей Пивоваров, который по нелепому стечению обстоятельств до сих пор не пишет колонки в журнал «Русский пионер». Много лет назад Алексей Пивоваров приехал снимать репортаж про Кубань и вот такое про нее написал. Хотя что он мог знать про Кубань, этот воспитанный юноша из хорошей московской семьи? Ничегошеньки он про Кубань не знал.
Он не ловил светлячков под раскидистой мушмулой, не гонялся за желтыми змеями в виноградниках, не учил первоклассников нырять ласточкой с волнореза, не носился по гаражам, обдирая незрелую алычу и жерделу, не болел после этого дизентерией — в общем, жизни не знает. Осмелюсь предположить, что когда он ходил по ночам в огород по малой нужде, ему никогда в этот миг не садилась на голову летучая мышь. А нам — девушкам, выросшим на суровом юге, садилась. Уверяю вас, летучая мышь, севшая вам на голову ночью в собственном огороде, решающе влияет на формирование личности.
Поэтому про Кубань москвичам я расскажу сама. И не слушайте никого, кто не травился жерделой. Поскольку Кубань невыразима, как пашни и тополя, я не буду рассказывать про нее про всю, а расскажу одну только историю.
Вы будете смеяться, но история снова про Путина и снова про его телемост.
Была типичная в наших краях зима. Пели птички, зеленела травка и тихонечко зацветала офонаревшая от ноябрьской жары сирень. Мы бредем, согреваемые солнцепеком, к машине, и тут звонит московская редакция.
— Скажите, — говорят, — у вас есть на Кубани какие-нибудь хутора?
— Ну есть, — говорю, — хутора. Фактически кроме хуторов, ничего и нету.
— Тогда подготовьте какой-нибудь хутор поприличней, только не скажу, для чего.
— Понятно, — говорю. — Раз не скажу, для чего, то — понятно.
— Нет, — говорят на том проводе, — не для этого. Ну, почти для этого, но не для этого.
— В смысле почти, но не для этого? Это как? Он прилетит, сверху посмотрит и улетит? Не приземляясь?
— Всё, прекратить вопросы! Говорят тебе — секрет. Найдите хутор и готовьтесь ко всему! Да, и главное — у хутора должно быть забубенное название.
Сели в машину, достали карту. Названия как названия. Старонижестеблиевская, Старые Кирпили, Новые Кирпили, хутор Сухая Щель, хутор Красный Конь, хутор Веселая Жизнь — в общем, ни ума ни фантазии. Ни одного забубенного названия. Но порылись и нашли.
Хутор Казаче-Малеванный. Позвонили в Москву, Москва одобрила.
На следующий день хутор Казаче-Малеванный стоило переименовать в хутор Веселая Жизнь, Красный Конь и Сухая Щель одновременно.
Там началась паранойя.
Вообще станичники — народ хозяйственный, работящий, хлебосольный. Но еще недоверчивый и подозрительный. Вплоть до клинических состояний. Недобитки сталинских раскулачиваний — мания преследования на десять поколений вперед обеспечена на генетическом уровне.
Еще раньше, чем я сама, в районе узнали, что в Малеванном будет телемост с президентом. «Измена!» — была первая реакция районных начальников.
Рано утром в мирные мазанки хуторян постучали. Мужчины в серых пиджаках и женщины в розовых кофточках раздали хуторянам анкеты и под крики некормленых толстозадых младенцев, под вопли недоеных телок и стоны непохмелившихся казаков заставили тут же их заполнить. Вопросы в анкетах были буквально следующие: «Чем вы недовольны? Что вам надо? Чем недовольны ваши родственники? Чем недовольны ваши соседи? Вы писали Путину? А кто писал?» И подпись: «Администрация».
Какая администрация, чья администрация, никто так и не понял, но перепугались чудовищно.
Мне на мобильный дозвонилась начальница хутора. Обливается слезами, умоляет: — Ну скажи ты мне, сиротинушке, ну почему именно Казаче-Малеванный выбрали?!
Я сама уже практически рыдаю, говорю: — Ну я же тебе уже говорила — нипочему! Просто так. Просто название забубенное.
— И у других названия забубенные, а мы пошто пропадаем? Честно скажи! Замучили же меня в район таскать — кто писал, кто жаловался? А я и сама не знаю!
Потом стали звонить люди постарше, какое-то районное начальство. Разговаривали со мной строго.
Примерно так:
— Мы все не дети. И ты не дети. Поэтому хорош валять дурака, колись давай, почему Казаче-Малеванный? Шо там газа нету, так его нигде нету. Шо надои упали, так они везде упали. И шо Путин ваш опять же с теми надоями сделает? Сам доить будет? А шо хуторскую школу не достроили, так то жиды! Завтра утром всех посадим, а кого не посадим — повесим! Так Путину и скажи, шоб не волновался. В общем, колись давай, кто писал, кто жаловался, кто порочил кубанскую честь?
Я пугалась и малодушничала. Дался, думаю, Москве тот телемост. Лучше бы с Ростовом пообщались. Или со Ставрополем. Все-таки у меня на Кубани семья, дети будущие. А телемост — вещь мимолетная, ненадежная. Закончится — и загнобят меня тут вместе с будущими детьми. Как говорится, красивая девушка пройдет мимо, а со свернутой шеей жить.
Тем временем Москва наседает. Требует затащить в хутор тарелку и протянуть провода, чтобы с трех камер все красиво получилось.
Да не вопрос! Особенно если учесть, что единственная в крае тарелка принадлежит местной телекомпании, председатель которой, когда меня назначали собкором, звонил всем от губернатора до Добродеева и объяснял, что девушка с фамилией Симоньян на Кубани собкором работать не сможет. Он объяснял это так вдохновенно, что я сама ему совершенно поверила.
Но председателю позвонили из Москвы и сказали волшебное слово (сомневаюсь, что это было слово «пожалуйста»), после чего тарелку он дал и сам решил ехать контролировать ее установку.
В полуденное ноябрьское пекло мы пожали друг другу руки, договорившись завтра в пять утра гнать тарелочку в хутор.
Но утром мы проснулись в другом мире. Вообразите себе — в пять утра, аккурат перед первым в истории телемостом с президентом, на Кубань свалился самый большой снегопад за всю историю метеорологических наблюдений. Если не это называется еврейским счастьем, то что тогда? Снега выпало примерно столько, сколько я ростом. То есть метра полтора.
Край умер. Дороги сровнялись с полями, поля с лесами, леса с холмами. Все стало большой белой поляной. Посреди которой нам предстояло провести телемост с президентом России.
Понимая наше отчаяние, из Москвы прилетела группа поддержки. И вот эта группа поддержки изменила жизнь и душу целого региона на годы вперед, потому что в составе этой группы на Кубань прилетел легендарный продюсер Миша.
В Москве и окрестностях про Мишу мало кто слышал, а вот в хуторе Казаче-Малеванном не забудут теперь никогда. Дело в том, что у Миши была одна особенность, пикантная в условиях казачьего хутора, затерянного в кущерях посреди пшеничных степей.
Миша, видите ли, был негр.
Никогда не забуду, как этот стильный московский парень, в шарфе Etro, модных варежках и мокасинах появился впервые в Казаче-Малеванном.
У единственной хуторской булочной, она же бакалейная, она же аптека, по пояс в снегу стояли три тетки. Лясы точили, как говорится. Толстые и румяные, в цветастых платках и черных гамашах под длинными юбками — нормальные хуторские кубанские тетки. Негров до этого тетки видели только в фильме «Рабыня Изаура», и то не поверили, что такое бывает. Самым черным живым человеком, встречавшимся им в реальной жизни, был скотина Ашот, наглый беженец, который открыл у дороги шашлычную «Анушик», ездит на крутой тюнингованной «Таврии» и всех бесит.
И вот к этим теткам подходит Миша. Такой черный-черный на фоне такого белого-белого снега. Тетки поначалу пятятся и глядят недоверчиво. Думают, это шутка такая. Думают, хлопцы хуторские намазались сажей и дуркуют. Мало им, что Путин прилетит.
— Подывыся, кума. Шо цэ такэ? Чи наш хлопец, чи ни? — говорит одна другой.
Кума вглядывается и понимает, что хлопец не наш. Яки ж ви хлопци, як ви нигры, как говорится. Тетки осознают, что это вообще не хлопец, а видимо, инопланетянин. В лучшем случае.
— Кума, — медленно говорит одна, — ты бачишь, кума, цэ нигр! Цэ нигр у нас тут!
— Ой, шо творится на билом свити! — ошеломленно отвечает кума. — Ой, шо будит-то, деуки!
Хочу заметить, что все это они говорят Мише прямо в лицо, тыча в него пальцами, как в бессловесный музейный экспонат. И Миша — человек удивительной жизнерадостности и такой же самоиронии — вдруг хлопается перед ними вприсядку, бьет себя по коленям и как заорет на весь хутор: — Калинка-малинка-калинка моя! В саду ягода калинка-малинка моя!
Ор, треск, вопль! Тетки визжат, как свиньи под Рождество, хватают юбки в красные кулачищи и с криком «Ховайся, бабоньки!» разбегаются за огороды — прятаться от Миши в прошлогодних сухих камышах.
В это время в хуторском клубе, в котором лет десять до этого не отпирался ржавый замок, проходит встреча хуторян с местным начальством. Начальство так и не докопалось, кто из малеванцев писал Путину и о чем, и решило на всякий случай успокоить всех разом: пообещать газ, школу, горячую воду, беспроводной интернет, бесплатный НТВ-Плюс, Олимпиаду в 2014-м, стриптиз по субботам и вообще всё. Мало ли что придет в голову казакам рассказать президенту — рассудило начальство. Пусть уж сначала со своими поговорят, пар выпустят.
Зал битком забит хуторянами. Многие на полном серьезе в казачьей форме. С поисками национальной идентичности в то время в стране все еще развлекались по полной, а на Кубани казачеством так увлеклись, что выпивать и закусывать забывали. Ячменя стояли некошеные, пока хуторяне бурками мерялись.
Встреча длится второй час, то есть давно уже свернула на любимую тему — про нерусских. В принципе, на нерусских в те времена на Кубани сворачивала любая встреча. Когда местный теленачальник предупреждал насчет фамилии Симоньян, он все-таки не был так голословен, как мне бы хотелось. За трибуной начальники громыхают: — У нас в Туапсинском районе уже сорок процентов населения армяне! Доколе?
Казаки кричат: «Любо!» — и в воздух чепчики бросают. И тут раскрывается настежь скрипучая дверь. Широко, с размахом. И на пороге стоит — угадайте, кто? Правильно, негр Миша!
Начальство замирает на полуслове. Казаки хватаются за сердце. Изумленные чепчики застревают в воздухе. Казаки и чиновники осознают, что армяне в Туапсинском районе — не самая большая проблема Кубани. В конце концов, если по-честному, они всегда там жили. А вот чтобы в хуторе Казаче-Малеванном среди бела дня живые негры — это, земляки-кубанцы, перебор.
В общем, Миша пугал всех так, что за сутки расчистили снег, притащили тарелку и провели электричество в клуб.
И в день «Ч» стоят на белой площадке красивые сытые казаки в бурках и красных шапках, с газырями, с усами, хорошо, что хоть без плеток.
Москва видит картинку и начинает орать на меня в том смысле, что какого хрена устроили здесь лубок, зачем все в театральных костюмах и немедленно переодеть в повседневную одежду. Я объясняю:
— Слушайте, они реально так ходят. По улицам. Скажите еще спасибо, что не на конях приехали.Им до фени телемост — не телемост, у них тут своя свадьба. Край особой судьбы, одним словом.
Нас выводят в эфир. Путин смотрит на казаков дружелюбно, они на него — недоверчиво.
— В эфире хутор Казаче-Малеванный, — щебечет ведущая.
— Малеванный? Как интересно! — говорит Путин.
И вдруг вся толпа, все эти орлы-казаки с могучими тренированными голосами как заорут за моей спиной: — Малёванный, бля, а не Малеванный!
Я не знаю, кто изобрел узконаправленный микрофон. Пусть жизнь будет ласкова к этому человеку. Пусть дети его уважают старших и пьют дорогое шампанское. Этот изобретатель буквально спас мне жизнь и судьбу — в Москве никто ничего не услышал. Мы отделались легким инсультом у звукорежиссера и непродолжительным заиканием у меня.
Вечером мы с группой поддержки пошли ужинать по приглашению местного начальства. Начальство накрыло столы азовской стерлядью и осетриной, курганинскими окороками, жирненькой прикубанской шамаечкой, занесенной в Красную книгу и к вылову запрещенной, мочеными арбузами и свежей, только что сваренной кровяной колбасой от первых прирезанных в этом году поросят.
Не знаю, собираетесь ли вы, как кубанцы, варить к Новому году кровяную колбаску. Я бы на вашем месте не стала. Но если все-таки приспичит — вот рецепт. Детям, беременным и сердечникам следующий абзац не читать.
Берете обычную гречку, пару обычных яиц, соль-перец-чеснок, сало, свиные кишки и свежую кровь. Литра три. Помню, на этом месте я ушла с премьеры фильма «Ночной дозор».
Из сала выжариваете шипящие шкварки, гречку варите как обычно, все соединяете с чесноком, солью и перцем (я еще добавляю кориандр в зернах, но это не очень аутентично) и в эту массу льете булькающую поросячью кровь. В миску лучше не смотреть. Это жесть. Прямо вот очень жесткая жесть. С кишками придется, как всегда, повозиться — мыть их изнутри и снаружи, выворачивая наизнанку, тереть с двух сторон крупной солью, чтобы очистить от непечатных фракций. Потом натягиваете кишку на конец керосиновой лампы. Если вы раздобыли где-то в Москве свежую кровь, то лампу найдете тем более. И прямо в эту лампу толкаете фарш, наполняя кишки и перекручивая их через каждые сантиметров, к примеру, двадцать. Потом все это варите минут десять после кипения, разрезаете на колбаски и запекаете в духовке.
А теперь попробуйте это съесть, если готовили сами.
Но на Кубани народ железный — едят и не щурятся.
Вот и на том банкете после телемоста кто-то из местных начальников — тот самый, что рассказывал про армян в Туапсинском районе, — наливает пятьдесят перцовки, берет на пластиковую вилку кусок кровяной колбасы и произносит масляными губами: — Ну что, земляки, давайте поднимем этот бокал за нашу девочку, такую хорошую журналистку, которую вы все знаете, нашу Маргариту. И я вам, земляки, должен сказать, что теперь уже даже то, что она Симоньян, практически нас даже не должно смущать!
С тех пор прошло десять лет. В хутор Казаче-Малеванный давно провели газ. Снесли шашлычную «Анушик». Починили школу. Говорят, в эту школу ходят теперь два-три шоколадных ребенка. Эти слухи делают честь плодовитости Миши, пробывшем в хуторе меньше недели. Ни опровергнуть, ни подтвердить не могу. Как буду в следующий раз в тех краях, зайду в школу проверить. Знаю одно — с тех пор как на Кубани побывал негр Миша, работать с фамилией Симоньян там стало гораздо проще. Можно сказать, на это с тех пор вообще никто не обращает внимания. <…>
Эпилог
Еду я пару недель назад по Кубани, по случаю выхода замуж моей шестнадцатилетней сестры. Еду и плачу от умиления и тоски. Слева — созревшие овсяные поля, на черной земле — молодняк кукурузы, в прорезях тополей туманится белое небо, на ровной пленке лиманов пятна ряски, как бляхи застывшего жира на густом петушином бульоне. Над пшеницей планирует витютень, в изумлении глядя на вертолет, справа — зеленый подшерсток сахарной свеклы, а на бахче — тугие задницы казаков и казачек в синих трико.
«Не могу, — думаю, — так больше жить. Скучаю по родине. Выйду побалакаю с казаками, душу раненую отведу».
Ну и вышла. Казачки смотрят на меня из-под косынки, и одна другой говорит: — Смотри, вот эта молодая, Симоньян-то. Которая малеванцам газ провела.
— Ну и на шо ты его провела? Его до хутора довели, а шоб в дома завести, по сто тыщ просют. А сто тыщ у них откуда, у малеванцев? Тока Ашот себе газ и провел, шоб ему пусто было.
Тут вступает казак, разогнувшийся над трогательными головками будущих дынь и арбузов:
— Шо вы, бабы, пристали к деуке? Она ж не Чубайс, шоб за газ отвечать. А ты, деука, лучше мне вот шо расскажи. Почему тогда именно Казаче-Малеванный выбрали с Путиным говорить? Чи кто письмо ему накалякал? Председательница, нибось, накалякала, да? Намалевала! — и смотрит на меня земляк с укоризной. — Все ж таки десять лет уже прошло, неужели до сих пор рассказать не можешь?
Вот, земляки-кубанцы, все, что могла, рассказала.
