СюжетыКультура

Владимир Паперный: На дворе очередная «Культура Два», правда, с «Фейсбуком»

Известный культуролог — об искусстве перемен и переменах в искусстве

Этот материал вышел в номере № 10 от 30 января 2013
Читать
Известный культуролог — об искусстве перемен и переменах в искусстве
Фото: Анна Артемьева/«Новая газета»
Фото: Анна Артемьева/«Новая газета»

«Такие книжки обычно пишутся 300 лет спустя. При авторе неудобно говорить, что он гений, но ему придется терпеть и мучаться», — заметила Ирина Прохорова на обсуждении книги «Культура Два» (М., НЛО, 2006, второе издание). «Ничего-ничего», — успокоил ее автор Владимир Паперный, за 34 года с момента появления этой работы в самиздате, а потом в печати успевший наслушаться самых лестных эпитетов. И в наши дни «памятник истории искусства, и часть эстетического исследования этой истории», по определению Вяч. Вс. Иванова, написавшего предисловие к книге, — высится Монбланом среди исследований не только архитектуры 20—30-х годов, но и всего драматического периода в жизни страны.С дизайнером, театральным художником, писателем, человеком, который придумал новый метод описания городской среды, беседуем об актуальности терминов «Культура Один» и «Культура Два» в наши дни.

Первый раз я вас увидела, когда издательство «Советский писатель» переезжало из дома Нирензее на Поварскую, тогда Воровского. Ваш отец (Зиновий Самойлович Паперный, известный литературовед, пародист, среди самых нашумевших — пародия на роман В. Кочетова «Чего же ты хочешь?») привел вас в помощь редакции критики. Вы тогда поразили мое юное сознание равноправными отношениями с отцом. В вашей семье не существовала проблемы отцов и детей?

—Существовала. Отец — один из самых ярких людей, которых я знал в своей жизни. Но он был человек неоднозначный. Меня он обожал, но при этом был достаточно тоталитарным. И много лет я был очень не уверен в себе, потому что с детства меня все время щелкали по носу. Папа был знаменитым острословом, и я тоже пытался острить. Я пошучу, а он скажет: «Мог бы и промолчать…» Как-то я написал семь стихотворений. Он тут же напечатал на машинке рецензию, доказав, что это очень плохо и что мне этого делать не надо. Так что это были достаточно сложные отношения. Иногда из него выскакивали удивительные вещи, вдруг он сочинял сказки, которые я помню до сих пор. Одна из колыбельных, которые он импровизировал, была о Сталине. Он вступил в партию и в этом смысле был ортодоксальным человеком, хотя чувство юмора всегда побуждало его на неосмотрительные высказывания — именно за них его в конце концов из этой партии исключили. В 1954 году, когда открылась Кольцевая линия метро, папа, мама и я поехали ее осматривать. Спускаемся по эскалатору, а там такие светильники, украшенные золотыми коронами, и папа говорит: «Ну что, прямым путем идем к монархии». Мама стала испуганно оглядываться: «Тише, что ты говоришь!»

Самый тяжелый поступок, который по отношению ко мне он совершил, надолго поставил между нами барьер. Был такой театральный критик Александр Асаркан. Я и еще несколько молодых людей проводили с ним много времени. Это была школа гораздо лучше, чем та, которую я прогуливал, но родители так не считали. Как и отец моей подруги Оли, который был какой-то засекреченный физик и все время ходил с двумя охранниками. И однажды наши отцы поехали к Асаркану и сказали, что если он не оставит их детей в покое, то они обратятся в соответствующие органы. Мне такое было трудно пережить. Много лет спустя мы с папой выясняли отношения и, в конце концов, их выяснили и примирились. К сожалению, он после этого прожил всего несколько месяцев.

— Не тогда ли вы задумались о природе тоталитаризма, феномен которого исследуете в своей книге?

—Нет, но эта мысль мне нравится. Книга возникла из диссертации, а диссертация имела по крайней мере три источника.

Во-первых, интерес к собственному детству, когда мне очень нравилась сталинская архитектура. Она мне казалась праздничной, нарядной, сказочной. Но однажды мой дедушка привел меня в свою железнодорожную поликлинику. Вообще он был преподавателем русской литературы, которую мог цитировать наизусть страницами, но говорил с сильным еврейским акцентом. В 50-м году, на пике борьбы с космополитизмом, он был вынужден расстаться с преподаванием и абсолютно непонятным для меня образом стал майором железнодорожных войск. Поликлиника располагалась в конструктивистском здании, и меня тогда поразило пространство, в которое я попал. Оно показалось мне холодным, чужим и враждебным, хотя и произвело сильное впечатление. Тогда я впервые понял, что архитектура бывает разной.

Во-вторых, интерес к молодости моих родителей. Как-то я спросил у мамы (Калерия Николаевна Озерова, многолетний редактор «Нового мира». —О. Т.), какой год был для нее самым счастливым. Она, не задумываясь, ответила: конечно, 37-й. Они с отцом были молоды, влюблены, учились в ИФЛИ, где преподавали откопанные в прошлом профессора, читавшие прекраснейшие курсы по классической филологии, древнерусскому искусству, им было интересно жить. Но мне казалось, что я за них изживаю травму сталинизма.

В-третьих, институт Теории и истории архитектуры, куда я пришел работать. Сектором социологии руководил Вячеслав Глазычев. Знаю, что к нему по-разному относились, но он был ярким, умным человеком и настоящим трудоголиком. Он столько успевал, что остальным стыдно было за ним не тянуться. Институт состоял из архитекторов и искусствоведов. Я, дизайнер по образованию, набрался многого и от тех, и от других. Стал по должности, в отличие от Корбюзье, который был просто архитектором, старшим архитектором. И вот как-то Глазычев попросил меня посмотреть, что происходило с Генеральным планом реконструкции Москвы. Я изучил два постановления 1931 и 1935 годов, он сказал: этого недостаточно. Тогда я погрузился в изучение документов, и для меня открылась бездна интересного. Год я ходил в Ленинскую библиотеку, прочитал десятки томов решений партии и правительства, собрание законов, постановлений. Потом еще 4 года провел в архивах. Концепция «Культуры Один» и «Культуры Два» родилась техническим образом, из попытки классификации той базы данных, которую я собрал. А книга родилась из диссертации, которую я писал как кандидатскую по истории архитектуры.

— Вы считаете, архитектура — часть культуры или самостоятельная дисциплина?

—Сначала я изучал, как геометрические формы конструктивизма на границе 20—30-х годов сменялись чем-то совсем другим, но чем больше я погружался в документы, тем становилось яснее, что в архитектуре мало что можно понять, если не рассматривать ее как часть культуры. Я увидел сходные процессы, синхронно происходившие в разных областях культуры. Я описал культуру 20-х годов и условно назвал ее «Культурой Один», а культуру сталинской эпохи условно назвал «Культура Два». Цифры я использовал, чтобы избежать оценок. Собственно, в этом и состоял мой подход к архитектуре: я попытался включить архитектуру в культуру, а не рассматривать ее как самостоятельную дисциплину. Хотя до меня подобное уже сделал немецкий искусствовед Генрих Вёльфлин.

Насколько изобретенные вами термины способны описать другую реальность?

—1968 год — пик «Культуры Один». Сексуальная революция, студенческие бунты, протесты против войны во Вьетнаме, «оттепель» в России. Затем 1990-е — в России разрушение иерархии, поездки Ельцина в троллейбусе, появление молодых олигархов, открытие границ, Америка как образец для подражания. В Америке — юные миллионеры интернета, европеизированный стиль жизни — эспрессо вместо кофе из бойлера и сухое вино вместо виски. Если говорить огрублено, то «Культура Один» — это культура растекания, разрушения границ между странами, городами, между внешним и внутренним пространством. И наоборот, «Культура Два» — это культура застывания, возникновение границ, остановка движения. Например, в архитектуре особо важны становятся входы и выходы как точки пересечения внешнего и внутреннего пространства. Входы в станции метро сталинской и хрущевской эпох — характерные примеры двух разных культур. «Культура Два» — это монументальные арки, украшенные скульптурами пограничников, охранников, ангелов, потому что акт перехода границы — дело опасное. «Культура Один» — хрущевские спуски под землю, которые невозможно отличить от подземного перехода.

Вы говорили, что волна «Культуры Два», от которой вы уехали, не была очень страшной, следующая может оказаться серьезнее. Ваше предположение сбылось?

— Любому очевидно, что сейчас в России складывается «Культура Два». Происходит слияние государственной и церковной власти. Возвращается практика показательных процессов. Был Ходорковский, теперь PussyRiot. Устанавливаются границы — мир добра внутри наших границ, мир зла — за их пределами. Враг крадется из-за границы. Растет роль иерархии — в политике устанавливается жесткая вертикаль, скажем, назначение губернаторов. И всем хочется стать аристократией. Идет бесконечное создание разных клубов, закрытых сообществ; «элитное» — самое любимое слово. То же происходило в конце 30-х годов, когда вернулись воинские звания, появились полковники, генералы, маршалы, и что-то уже совсем из Священной Римской империи — генералиссимус. И теперь иерархия пронизывает все отношения.

Все эти списки 100 книг, 100 фильмов в школе — это попытки учредить свой Олимп?

—Конечно. Оглядывание назад — верный признак «Культуры Два». Академия архитектуры, возникшая в конце 30-х, начала с издания книг, сплошь посвященных истории архитектуры. В этом контексте меня удивляет любовь лучшего российского архитектурного критика Григория Ревзина к неоклассике. Все эти римские и помпейские дома, так любимые новыми богатыми, — на мой взгляд, провинциальная, тупиковая история.

То есть общество тоже сейчас склоняется в пользу «Культуры Два»?

—Даже сталинская власть не могла навязать того, что не находило отклика в народе. А сейчас, когда подобный террор невозможен, тем более. Интернет показывает, что «Культура Два» растет и сверху, и снизу. Происходит застывание того, что началось в перестройку, когда царила «Культура Один». Все перемены — перемены к неподвижности. За небольшим исключением, все проекты иностранных архитекторов для Москвы и Петербурга отвергнуты. Идея свободного перемещения граждан по своей стране — под угрозой в связи с законопроектами об усилении роли прописки и регистрации.

В усилия оппозиции вы не верите?

—В 30-е годы была сильная оппозиция, которая была физически уничтожена. Сейчас это не так просто сделать. Тем не менее соотношение сил оппозиции и власти пока, судя по всему, в пользу власти. С другой стороны, поссориться с интеллектуалами, вытолкнуть умных за границу в ситуации мировой конкуренции со стороны власти непредусмотрительно.

Тем не менее это происходит. Они что, совсем дураки?

—У них нет выхода, поскольку они думают не о судьбах России, а борются за свое существование, точнее, за власть. Они готовы бросить крохи со своего стола, но те, кто способен этими крохами кормиться, настолько запятнали себя в глазах интеллектуальной элиты, что союз уже, видимо, невозможен.

Возможен ли союз с США?

—Он был возможен в начале перестройки, причем Америка была готова к сближению намного раньше. У меня есть знакомый, Джек Мейси, бывший начальник строительства на американской выставке 1959 года в Москве. Он рассказывал, что тогда за 10 месяцев удалось создать концепцию выставки, найти деньги, спроектировать и построить все павильоны, подрядить знаменитых художников, создать шоу «Один день в жизни Америки». Эту грандиозную работу осилили только потому, что все привлеченные фирмы были в энтузиазме от того, что «враг номер один» перестанет быть врагом, и работали бесплатно и без устали. Американцы вообще склонны дружить со всеми, кто им протягивает руку. Для Америки более естественно — привлечь врага на свою сторону, а для России — его победить. Недаром же Хрущев кричал Никсону на той выставке: «Мы вас похороним!»

У нас вся реклама построена на доминировании: «Телефон такой-то — знак вашего превосходства», «В этих колготках вы победите всех соперниц». Как специалист по рекламе, чем вы это объясняете?

—В этом нет ничего уникального. Учат тому, что продают не товар, а чувства. В конечном счете — счастье.

Получается, счастье нашего человека в превосходстве над другим?

—Не берусь ответить на этот вопрос. Вчера я задумался, как описать разницу между поведением людей на Западе и в Москве. И решил, что здесь был бы уместен Леви-Стросс со своими понятиями сырого и вареного. В западной культуре, особенно протестантской, существуют веками сложившиеся формы описания чувств. Если мне надо выразить соболезнование или поздравить кого-нибудь, то по-английски это можно сделать не задумываясь, а по-русски ты каждый раз мучительно подбираешь слова. Когда два англичанина сталкиваются, то каждый говорит: «Sorry», и они расходятся. Когда сталкиваются русские, то часто это начинается со слов: «Куда прешь?!» — а заканчивается дракой. Формы выражения чувств не отработаны. Люди постоянно находятся в поиске, точнее, в борьбе. Наблюдаю, как в метро, распихивая локтями, или на дорогах, подсекая других, — человек проталкивается вперед. Его постоянное намерение — отвоевать себе место.

Архитектура проявляет подсознание общества?

—Когда я впервые увидел подземный торговый центр «Охотный Ряд», построенный при Лужкове, я тут же сказал, что все эти мишки и зайчики в траншеях — архитектурная форма выражения «концы в воду», чтобы никто не видел, как всё сделано и куда ушли деньги.

На днях в Мосгордуме рассматривались поправки в Градостроительный кодекс Москвы, которые фактически отменяют публичные слушания и предоставляют власти право бесконтрольно застраивать город, не учитывая мнение жителей. Чем это грозит столице?

—К сожалению, эти протесты в большинстве случаев и так ни к чему не приводили. Жители митинговали, останавливали бульдозер, потом шли спать, а на утро все было снесено. Конечно, очень важно, чтобы у жителей было чувство, что это их город и они участвуют в его преобразовании, но сейчас, к сожалению, тенденция обратная. Мне, как и многим моим друзьям, казалось, что все пропало безвозвратно. Но на днях я вечером прошелся от метро «Третьяковская» по Лаврушинскому, по набережной… Как ни странно, ощущение старого города сохранилось, и он так хорошо подсвечен, снежок падает, красота!

«Культура Один» нацелена на разрыв с прошлым, «Культура Два» обращается к истории. Есть ли возможность появления синтетической «Культуры Три»?

—Очень хочется в это верить. Мне кажется, что Россия должна найти свой собственный ресурс или, как писал Николай Федоров, «философию общего дела». Именно он был тем, кто еще в конце ХIХ века заговорил о проблеме экологии как наиважнейшей для будущего. О том, что человек должен найти симбиоз с природой, а не завоевывать ее, роя себе яму. Поскольку Федоров был пионером экологического сознания, России стоило бы относиться к проблемам экологии не как к чему-то навязанному, а как к своему кровному делу. Страна была мировым лидером в области авангарда, теперь может стать мировым лидером в защите окружающей среды и создании экологически разумной цивилизации.

То есть надежд на русское искусство вы не возлагаете?

— Сейчас во всем мире осознан кризис искусства. Искусство убито деньгами. Этот Хёрст с бриллиантовыми черепами — чистое издевательство над самой идеей искусства. Недавно умерший Роберт Хьюз, главный арт-критик журнала «Тайм», сделал уникальную серию фильмов о происхождении современного искусства. Последний фильм называется «Проклятие Моны Лизы». Хьюз разговаривает с разными коллекционерами. Один говорит, что у него 40 картин Уорхола. Хьюз спрашивает: «Ну и что?» — «Как что, он же гений!» — «Вы были с ним знакомы?» — «Не удостоился такой чести». — «А я был, и, по-моему, он полный идиот». То, что такой фильм сделан, говорит, что прозрение наступает. Правда, показали его только по ВВС, а не в Америке и не в России. В России этот кризис искусства ощущается пока в меньшей степени, но вечная мечта догнать и перегнать, скорее всего, осуществится.

Но фильм Хьюза, наверное, есть в интернете? Как интернет влияет на культуру? Есть ли разница в этом влиянии в России и в Америке?

— Нам свойственно преувеличивать значение технологических инноваций. Считалось, что телефон отменит писание писем, радио убьет газеты, телевидение — радио, но ничего этого долгое время не происходило. Сегодня многие газеты действительно умирают. Моя дочь окончила Колумбийский университет и долго не могла найти работу журналистки в Нью-Йорке. Во время поисков выяснилось, что у нее большое преимущество перед маститыми журналистами — отсутствие газетного опыта и наличие опыта блогера. Маршалл Маклюэн описал «глобальную деревню» в 1960-х. Ну да, наша деревня стала еще более глобальной. Привело это к глобальному изменению общества? Не похоже. На дворе очередная «Культура Два», правда, с «Фейсбуком».

Справка

Историк архитектуры, культуролог, дизайнер, кинематографист. Окончил Строгановское училище и аспирантуру Института теории и истории архитектуры. Изучал рекламу, маркетинг и журналистику в Калифорнийском университете. С 1981 года живет в Лос-Анджелесе. Его диссертация, посвященная сталинской архитектуре под названием «Культура Два», была издана по-русски в США в 1985 году, в России в 1996-м (последняя допечатка в 2011-м) и по-английски под названием «Architecture in the Age of Stalin» (CambridgeUniversityPress) в 2002-м. Книга стала наиболее авторитетным и цитируемым изданием, посвященным истории советской культуры. Был профессором-визитером Кеннановского института в Вашингтоне, Бристольского университета в Англии, Университета Южной Калифорнии и Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Работал менеджером в области рекламы в американских корпорациях. Был арт-директором в американских журналах и издательствах. В настоящее время работает в своей студии в Лос-Анджелесе, занимаясь дизайном, академическими исследованиями, журналистикой и документальным кино. Автор книг «Мос-Анджелес» (2004), «Мос-Анджелес-2» (2009), «FuckContext» (2011) и многочисленных статей в российской и зарубежной прессе.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow