СюжетыОбщество

Во время артобстрела занятия не прекращались

Блокадные записки мальчика с Малой Охты

Этот материал вышел в номере № 9 от 28 января 2013
Читать
Блокадные записки мальчика с Малой Охты
Изображение

Сергей СЫРКОВ*

…Теплый ясный день начала сентября. Диван подо мной не сильно, но явственно сотрясается, колеблются стены комнаты, звенит упавшая бутылка. Недоумение: что это? Вслед за тем оглушающий звук сильнейшего близкого разрыва выкидывает нас на крыльцо дома, мама — Мария Алексеевна Сыркова — держит сестру Нину и меня за руки. Дом шатается, что-то падает, трещит. Несколько секунд остолбенело стоим, нас бьет дрожь.

Посредине здания школы серо-дымное облако, из него выходят и выбегают люди в белых и серых больничных халатах, некоторые прихрамывают, других ведут под руки, на руке одного расплывается красное пятно. Все это происходит словно беззвучно, как в немом фильме. Мать заталкивает нас в прачечную, там полно детей и женщин, молчаливых и оцепеневших. Ни новых разрывов, ни звуков летящих самолетов не слышно. Прачечная пустеет. К школе не пускают, оцеплена. Серая пелена осела. Виден провал от крыши до фундамента. Около завала снуют пожарные, дружинники, врачи. За Невой над городом расплываются дымы пожаров.

С этого дня, 8 сентября 1941 г., начинается отсчет блокадных суток.

На следующий день второй дневной налет немецкой авиации. Ушедшая утром на суточное дежурство мама возвращается в середине дня. Здание КБ, в котором она работает вахтером, разбомблено. Оно только недавно было построено на Советском проспекте. Во дворе дома она видела начальника охраны с оторванными ногами.

…С продуктами становилось все хуже. В конце сентября на четверых получали 1050 г хлеба (в начальных нормах было 1700 г), в октябре — 800 г, в ноябре — 500 г. Эта норма сохранилась до конца декабря (выдача стала по 200 г на душу). Со второй декады февраля 1942 года до прорыва блокады норма служащим — 400 г, детям — 300 г. Хлеб серел и бледнел, уменьшались нормы на другие продукты. Выдавались они нерегулярно, а то бывало, что их выдача вовсе прекращалась. За хлебом и любыми продуктами — длиннющие очереди.

С конца октября заморозило, в ноябре морозы крепчали, а уж варваринские, рождественские, крещенские разгулялись.

Выстаивание очередей — пытка холодом. К пересменке (мы подменяли друг друга) становишься весь как деревянный; все, что на голове (открытыми оставались только глаза), покрывалось инеем от дыхания; смерзались ресницы. Только внутри сохранялась слабая теплинка.

Очередь с началом продажи хлеба продвигается медленно-медленно. Продавщица должна вырезать талончики из карточек, вернуть их владельцу и после этого взвешивает хлеб со всей тщательностью, какая возможна в освещенном свечкой стылом помещении, замерзшими руками, под бдительными взглядами покупателей: как бы не обвесила. О привозе хлеба предвещал его запах, хлеб привозили в небольшой будочке на санях. С каждым снижением нормы запах хлеба слабел и в конце февраля почти не ощущался.

Начавшиеся школьные занятия вскоре прекратились. Проходили они в опустевших помещениях какого-то учреждения. Они не отапливались, занимались в верхней одежде. Постоянного состава класса не было — занимались те, кто пришел. Количество приходящих каждодневно уменьшалось, так же, как и число преподавателей.

Изображение

6 ноября на один вечер пришел бывший на казарменном положении отец. Налеты в этот вечер и на следующий день начались раньше обычного. Передача торжественного заседания прервана спешащим стуком метронома. Налет оказался длительным, без обычного перерыва и каким-то озлобленно-ожесточенным. От присутствия отца — ощущение защищенности.

Отца моего звали Михаил Васильевич Сырков. Родился он в селе Мшага Шимского района Новгородской (а до того — Ленинградской) области.

В Ленинград отец переехал в 1930 году после моего рождения. Мать, я и старший брат Шурик остались во Мшаге. В 1931-м все переехали в Ленинград, когда отец сумел получить жилье в доме на улице Тониевой. Это был старый деревянный дом, буквой «Г», с кирпичной каменной хозяйственной пристройкой вроде конюшни, где была прачечная, с отдельными квартирами. Стоял он на самой окраине Малой Охты. Дальше там шли кладбище и совхозные поля.

Сестра Нина родилась в Ленинграде. Мама работала на ленинградском «Водоканале» недалеко от Таврического сада. Отец — на военно-морском полигоне на Ржевке. Рабочих перевели с началом войны на казарменное положение. Да и домой добираться со Ржевки было трудно: двумя трамваями почти 2 часа. Появлялся папа очень редко. 6 ноября он к нам приехал в последний раз…

Наступившие холода заморозили трубы водопровода в прачечной, откуда мы брали воду. Приносили теперь воду из уличной колонки, которая находилась метрах в 500 от дома. Вода из крана текла непрерывно. Из-за этого внизу нарастал ледяной конус, верхушку его сбивали, чтобы можно было поместить ведро, которое приходилось удерживать на весу. Тащишь полное ведро с осторожностью: тропинка узкая (дороги не расчищались), оступишься — наберешь снегу в валенок, а то и разольешь воду, зацепишь ведром о снег — вода попадет на валенок, а может, и внутрь него, снаружи сразу леденеет. На половине пути к дому в ведре уже позванивают льдинки…

Из-за сильнейших морозов и эта колонка замерзла. Пока не отыскали, откуда можно приносить водопроводную, узнали безвкусицу воды, натопленной из снега. Пить ее было противно, особенно когда пахла тошнотворным запахом головешки, которую гасят в воде. Снег растапливали, как и готовили еду, в печке. Керосин давно кончился, электричества не было, освещение — коптилка.

Печка в комнате спасала нас от холода, донимавшего, а то и добивавшего жителей города. Топили тем, что отыскивали в левом крыле разрушенного здания школы…

6 января 1941 года умер отец. За три дня до этого мама привезла его на санках полузамерзшего. Его, упавшего, увидела соседка по дому и сказала ей. Как он сумел дойти от Ржевки до Охты — трудно представить: трамваи уже давно стояли. Он почти не мог говорить.

Похоронили отца в гробу, в отрытую могилу, поставили крест. Оплата лишь хлебом — денег не брали. На это ушел хлеб за три дня на наши и отцовскую карточки до ее перерегистрации…

Похороны отца и поминки почти полностью истощили наши продуктовые запасы от предыдущей выдачи, а о новой всё не объявлялось.

17 января хлеба в магазине не оказалось, такое же положение на следующий день: на хлебозаводе замерзли трубы водопровода.

В поисках чего-либо съестного обшарили комнату, веранду, кладовку, но все уже давно осмотрено, и все завалявшееся, забытое — использовано. Наконец, решились и заглянули на хозяйственные полки уехавших соседей сверху. На одной из них лежал сверток из газетной бумаги. В нем нашли сухие до звонкости, выбеленные небольшие кости, вероятно, свиные. Их старательно выварили для приготовления студня. Они попахивали затхлостью…

Весной, когда началось поедание всего зеленого, появлявшегося из земли, иногда готовили котлеты из мокрицы, безвкусные, но есть можно было. Очень редко — щи из крапивы. Крапиву выбирали, как только она появлялась, поэтому и редко удавалось собрать.

Изредка удавалось обменять вещи на съедобное, в основном на жмых.

Обмен происходил в основном на рынках. Для нас ближайший — Мальцевский, в конце улицы Некрасова и недалеко от Греческого проспекта. Путь к нему пешком долгий. В марте, уложив наколотые дрова на детские санки, побрели с братом на него. На рынке плотная толпа людей, в которой постоянно происходило шевеление, шныряли юркие личности, подростки, появлялись инвалиды, иногда возникала перебранка. Над толпой стоял монотонный шум с каким-то угрожающим оттенком.

Нам пришлось долго стоять со своими дровами, наконец обмен состоялся, насколько он был эквивалентен, не могу судить, но вернулись мы домой с некоторым количеством жмыха. Продавцы мы были аховые. Мне становилось неудобно, когда отказывались от предлагаемого обмена, полагая, что он неравноценен…

К концу апреля брат неожиданно сообщил, что поступил в ремесленное училище. Возражений не последовало, хотя эти заведения пользовались неважной репутацией.

Вскоре стало известно, что училище эвакуируется. Брат уехал в начале мая. Мы получили одно письмо, в котором Шурик сообщал, что все хорошо, еды достаточно. А потом долгое молчание. В мае 1943 года в ответ на запрос получили письмо, в котором извещалось, что Александр умер от дизентерии, кажется, в Казани и там же похоронен. Никаких официальных документов к письму не приложено.

Весной оставшиеся в живых и не желавшие уехать из города на Большую землю усердно занялись огородами. Выделенный нам участок находился на правом берегу Невы…

Когда шел по мосткам, к которым причаливал теплоходик, услышал звонкий плеск воды, ударившей в пустую емкость. Взглянул: на берегу наискосок лежал труп красноармейца, голова у самой кромки воды. Верхняя часть черепа снесена, вероятно, осколком, мозг отсутствовал. Набегавшие мелкие волны ударяли в пустоту черепа, и возникал этот плещущий звук. Он, вероятно, погиб при переправе на Невский пятачок, о жестоких боях на котором ходили слухи, вмерз в лед и весенним ледоходом прибит к берегу…

На участке вскопали три грядки, посеяли морковь и что-то еще. Из этого ничего не получилось. На нас накатил переезд и другие события.

Топить в центре было нечем, но деревья не пилили. Наш дом пошел на слом, на дрова. Выдали ордер на жилье. Им оказалась комната метров 18 в тыловой части бывшего доходного дома на улице Жуковского, 57, в квартире номер 14, на шестом этаже. Туда вела узкая, крутая и темная лестница.

Комната узкая, прямоугольная, единственное окно выходит во двор-колодец, темновата. Она пуста, посредине печурка, сложенная из кирпичей…

Переезд дался трудно. Не поместившийся в полуторку (она предоставлялась на одну ездку) скарб погрузили на двуручную тележку, ее где-то на время выпросили… Впрягся в нее, и потащились на новое жительство…

Переезд подвел меня к состоянию доходяги…

При записи в школу врач, осмотрев меня, тут же выписала направление в детский диспансер для дистрофиков.

Он был размещен в двухэтажном небольшом доме по северной стороне Невского, той самой, «наиболее опасной при артобстреле».

В палате — десять кроватей, очень тихо, разговоры редки, непродолжительны, шепотом, никакого мальчишеского хвастовства: на это нет сил. Из кроватей вылезаем при необходимости, в основном спим и едим. Кормят 4 раза в день, порции блокадные. Поят настоем хвои, горько, от цинги. Иногда приходят мама и сестра Нина, приберегаю для них кусочки сахара (если выдавали), 2-3 печенья. Они тоже что-нибудь приносят: считаюсь больным.

Через две недели пребывания признан годным для внебольничной жизни и выпущен на волю…

Изображение

В 1942 году я учился в 220-й неполной средней школе рядом с домом на Жуковского. Начались занятия в школе, сидим за партами, у нас учебники, тетради. Здесь же в классе наша верхняя одежда, чтобы она была под рукой при начавшемся артобстреле или объявлении воздушной тревоги, и можно одеться без толкотни, спуститься на цокольный этаж или в укрытие…

В школе нас кормят дважды (сдаются карточки на усиленное детское питание) — завтрак и обед. Тарелки выскребаем и вытираем корочкой хлеба, если она остается, но не вылизываем, ну если иногда, потихоньку. К чаю два кусочка рафинада, сахарный песок в кулечке.

Ужин выдают в обед на дом: две-три ложки каши, хлеб и два-три кусочка сахара. Сестра не удерживается и съедает. Промежуток между обедом и завтраком следующего дня оказывался слишком большим, почти 18 часов. Помня, как тяжко быть без маковой росинки в течение долгого времени, оставлял ужин (по возможности) в целости и уносил домой. Выдаваемую кашу (2—3 ложки) укладывал в жестяную коробочку зеленого цвета из-под чая. Порция помещалась в нее полностью. Я не съедал всю кашу сам, половину отдавал сестре — иначе не мог, знал, что к этому времени она голодна, а впереди долгий вечер и ночь.

Большую часть дня проводим в школе. Домашние задания делаем там же, здесь есть электрическое освещение, а дома при коптилке это трудно, так же как и читать. Организован драмкружок, принимаю в нем участие. Ставим пьесу, разумеется, про шпиона или диверсанта…

Преподавателей не запомнил, кроме учительницы немецкого языка — пожилой, высокой, сутулой, с исхудавшим лицом, одевается во все черное. Мне кажется, что она испытывает неловкость перед нами, — учит языку немцев (для нас они — фрицы, гансы, фашисты). Это не мешает ей ставить двойки за пренебрежение к ее дисциплине. Но запомнилась учительница другим. Нам однажды выдали на обед по два мандарина. Немногие ребята их ели в классе, а корки бросили на пол. В класс вошла учительница немецкого, дежурная по школе. Учительница прошла по проходу между партами до стены, посмотрела на ребят (они на нее внимания не обращали) и, возвращаясь по проходу, нагнулась, подняла мандариновые корки и… стала их есть. Я отвернулся к окну, чтобы учительница не поняла, что я мог ее заметить. Было неловко и что-то саднило там, внутри.

Ближе к Новому году маму отправили в стационар, в гостинице «Октябрьская», напротив Московского вокзала. С сестрой Ниной навещали ее, приносили немного еды. Она поправлялась. Мы жили с сестрой в пустой квартире…

Сестра, съев разогретую еду и выпив чаю, улеглась спать и вскоре уснула. Я заканчивал при свете коптилки домашнее задание. Неожиданно дом затрясся, раздался приглушенный хлопок, и тряхнуло еще сильнее. Сестра проснулась, спросила: «Что это?» Ответил, что упал большой ком снега с крыши.

Утром сестра ушла раньше меня. Когда вошел в класс, все на местах разом оборачиваются ко мне с недоумением в глазах, сажусь за парту, сосед с растерянностью протягивает: «Так ты живой?!» Не успеваю ответить — входит преподаватель. На перемене выяснил — в наш дом попал снаряд…

Вернулась из стационара мама, немного поправилась.

В середине января 1943 года — прорыв блокады. Увеличена норма выдачи хлеба. Запомнился плакат: «На-кася, выкуси!» Он появился после первого поезда из Ленинграда, пущенного по быстро проложенному железнодорожному пути в узкой простреливаемой артиллеристским огнем полосе прорыва. На плакате пожилой седоусый машинист, высунувшись из будки паровоза, протягивает кукиш к носу немца. Плакат яркий, радостный.

В остальном все по-прежнему: так же невозможно представить, что хлеб может лежать на столе, и ты берешь один, два, три… сколько тебе нужно кусков хлеба, можешь взять не два, а три кусочка сахара…

В 1943 году, когда начались летние каникулы, вся школа с 1-го и до 7-го класса была отправлена на сельхозработы, в этакий трудовой лагерь. Сестра тоже туда поехала со 2-м классом. Размещают нас в постройках недалеко от трамвайной линии на Ржевку…

Мы с утра до вечера на совхозных полях, недалеко от Большеохтинского кладбища, вдоль трамвайной линии на Ржевку. Работали после завтрака до обеда, а потом еще после отдыха, в основном на прополке. Младшая группа в послеполуденное время не работала. Нам отводилась норма с утра учетчиком. Вечером выполненное замерялось. Обычно, чтобы норму выполнить, приходилось работать до ужина, сверх вторых 3 часов. Выполнение полуторной нормы поощрялось выдачей на следующий день в обед стакана сметаны. Удостоен такого поощрения был один раз, некоторые ребята чаще. Потом разгадали их секрет: они не выпалывали сорняки, а часть их закапывали, присыпали землей. Агроном, она иногда появлялась, обнаружив подобное, поднимала шум. Поэтому на какое-то время «сметанников» совсем не стало…

Пребывание в совхозе к середине августа закончилось. Получил мешок с небольшим количеством моркови, турнепса, 3—4 неплотных кочана капусты и хряпы…

Явились в школу, нам объявили, что введено раздельное обучение. Нас разослали по разным школам. Я единственный попал в 32-ю среднюю школу Октябрьской железной дороги, на ул. Восстания, недалеко от Невского.

Преподаватели незнакомые. Русский язык и литературу ведет Заболотнова Мария Алексеевна, увлеченно и увлекательно. На ее уроке во время артобстрела класс отказался спуститься вниз в полуподвальный гардероб, и она хладнокровно предложила ребятам с парт вблизи окон пересесть за другие и продолжила занятие…

В декабре 1943 года меня настиг фурункулез. Первые гнойники появились на спине: больно, неприятно, но терпимо. Потом на шее — не повернуть ее, голову наклонить невозможно. Провонял ихтиолкой. Врач уныло советовал пить пивные дрожжи, но ничего не выписывал. Где достанешь пивные дрожжи в блокадном городе? Появился фурункул и на лице, у носа. Нос своротился на сторону, глаз заплыл. До поры я скрывал эту немощь и ходил на занятия, только старался не быстро двигаться. Теперь это все вылезло наружу. В школу приходилось ходить и потому, что завтракали и обедали в ней.

На одной из перемен я стоял у окна и смотрел на улицу: фурункул на лице проходил, нос возвращался на место, но где появится новый? Кто-то тронул меня за плечо, обернулся. Мария Алексеевна озабоченно осмотрела мой поднятый к ней обезображенный лик и вложила в руку 250-граммовую бутылочку с темно-красной густой жидкостью. Сжала мои пальцы на ней, я пытался вернуть, — прибавила: «Возьми, по чайной ложке утром и вечером», — отошла. Прочел на этикетке: «Сироп из плодов шиповника». Это было тогда немыслимое сокровище. Где, каким образом купила, достала сироп Мария Алексеевна, трудно даже представить. Эту бутылочку сиропа я помнил всегда. Сироп избавил меня от болезни.

14 января 1944 года в начале второго урока услышали слитный орудийный гул. Сначала решили, что это сильный артобстрел, и ребята с парт вблизи окон уже собрались пересесть подальше от них. К тому времени все мы стали немного фаталистами. Предугадать, куда упадет следующий снаряд, невозможно, поэтому нечего прибегать к каким-то особым способам предохранения. Лезть на рожон ни к чему, просто занимайся своим делом.

Слышимый гул не был похож на привычный артобстрел: отдельных разрывов нет. Не появился и дежурный по школе с объявлением. Передвигать парты не стали, и урок продолжился как обычно. Вскоре разъяснилась причина орудийного гула — началось наступление наших войск под Ленинградом. 27 января объявлено о полном снятии блокады.

Вечером с сестрой вышли на улицу, на Дворцовую площадь не пошли. При первом залпе салюта внутренне сжался, точно ожидал разрывов…

С наступлением теплых весенних дней начали убирать щиты с наружных витрин магазинов, стекла мыли, заменяли в окнах фанеру. Снимали укрытия с памятников. Побывал на площади Декабристов. «Медный всадник» стал зеленым, насыпь из песка у пьедестала не убрана, по ней забрался и подержался за хвост лошади…

Подготовили к печати Михаил и Марина СОКОЛОВЫ

  • Об авторе

СЫРКОВ Сергей Михайлович, кандидат юридических наук, полковник в отставке. Последняя должность — замначальника экспертно-криминалистического управления МВД.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow